Текст книги "Не такая, как все"

Женщина на проселочной дороге

О Женщине (с большой буквы) много написано, есть прекрасные образы ее и в мировой, и в русской литературе, однако у каждого из нас свое представление о ней.

Когда я думаю о Женщине, мне почему-то вспоминается случайная попутчица на проселочной дороге много лет назад. И видел-то я ее не больше четверти часа. Ехали мы тогда втроем: шофер, главный агроном района и я, – я приехал на так называемые «встречи с читателями», и меня свели с этим агрономом, чтоб прихватил с собой в дальний совхоз.

Пожилой и грузный, агроном сидел впереди, рядом с шофером, и, как только выехали, стал расспрашивать меня о литературных новостях; оказывается, он регулярно почитывал журнальную публицистику, неплохо ориентировался в текущей литературе и имел на все собственный, довольно критический взгляд. А перед указателем сворота к какому-то селу (помнится, к Творогову) сказал шоферу:

– Давай-ка, Гена, завернем ненадолго, – и, повернувшись ко мне, пояснил: – Мое родное село.

Свернули с асфальта на гравийный проселок с выбоинами и лужами. Я сидел сзади и поглядывал в окошки газика. Сначала вдоль дороги тянулась сочная зелень пшеничных и картофельных полей, потом въехали в поле цветущего рыжика – будто в желтое пламя, разлившееся до дальних холмов и накрытое голубым небом сверху. От обжигающей желтизны поля небо казалось еще голубей, холодней и глубже. Красота!.. Ее надо было воспринимать только молча, и, слава Богу, мои попутчики, погрузившись в это желто-зелено-голубое сияние, тоже замолчали.

Впереди на пустом проселке замаячила одинокая женская фигура с ношей в руках. Когда до нее осталось метров сто и женщина оглянулась и сошла на обочину, агроном неожиданно сказал шоферу:

– Да это же Елена! Она утром была у меня с отчетом! Вот дуреха – прется пешком!.. Давай-ка захватим.

– Да ну ее, дойдет, – угрюмо отозвался шофер; это было первое, что он произнес за дорогу. – Бабу сажать – верняк, никуда не уедем!

– Давай-ка не упрямься, уедем, – спокойно, но твердо приказал агроном.

Шофер нехотя подчинился – притормозил, поравнявшись с женщиной.

Она стояла на обочине, равнодушно дожидаясь, пока мы проедем; я хорошо видел ее сквозь окошко, словно в рамочке за стеклом, статную женщину в легком расклешенном платье. Она была босиком, а обе ее руки – предельно заняты: в одной – пузатая сумка, причем вместе с сумкой она держала еще и хвостатый букет из ромашек, колокольчиков, розовых лесных лилий и иван-чая, а в другой – босоножки, и – еще плащ на локте.

– Садись! – приоткрыв дверцу, крикнул шофер.

Женщина обернулась на простецкое это приглашение, узнала, видимо, и шофера, и агронома и приветливо им улыбнулась. Взгляд ее зорко скользнул и по моему, совершенно незнакомому ей лицу.

– Спасибо, дойду! – отозвалась она бодро. – Уже недалеко!..

Странная какая: тащит столько ноши, ноги, наверное, стерла – и отказывается ехать!.. В ней была какая-то нестандартность, несводимость в одно целое деталей. Я всмотрелся в ее лицо, затененное густыми волосами – волосы закрывали лоб, щеки, бежали по плечам, и все же бросалось в глаза – или только угадывалось? – что она очень красива.

То была не смазливость, не холодная фотомодельная красивость, и не законченная, классическая ясность мадонны со старинного холста; пышная женственность ее сильного тела, чистый, ровный загар лица и рук, темные брови, сочные губы, прямой ровный нос, остренькие скулы – все это составляло здоровую, грубоватую красоту молодой деревенской женщины, и все это освещено светом живых глаз, в которых приветливость и любопытство смешались с бликами солнца, неба и желтого поля.

– Что ж босиком-то, ноги бьешь? – пожалел ее агроном.

– Да-а… – нехотя махнула она рукой.

– Ну ты че, как девочка, ломаешься-то? – грубо выговорил ей шофер. – Тебя люди просят!

Улыбка на лице женщины пригасла, она глянула на шофера с укором, еще мгновение поколебалась, смущенная тем, что ее, действительно, ждут и что у нее босые ноги, на которые она глянула сокрушенно; затем решительно подошла и распахнула заднюю дверцу. Я подвинулся, и она размашисто села, продолжая держать в руках и сумку, и букет, и босоножки, и сразу заняла собою много места, так что мне пришлось максимально ужаться.

– Здрасьте! – сказала она мне, не поворачивая головы.

Машина тронулась… Вместе с цветами – или просто вместе с собой? – женщина внесла запах поля и ощущение здоровья и радости. Голос у нее был глубокий и сочный – я еще подумал: наверное, хорошо поет; и, будто в подтверждение этого, агроном повернулся ко мне и сказал:

– Рекомендую: это наша Елена, – он называл ее фамилию. – Песни и стихи сочиняет. Не слыхал?

Я вежливо улыбнулся и отрицательно покачал головой.

– Ну как же! – слегка возмутился агроном. – У нас в районе все ее знают!

Женщина запротестовала, впрочем, не обидчиво, а, скорее, весело:

– Да зачем вы, Юрий Андреевич? Скажете тоже: «все»!

– Как зачем? Обязательно пошли им в город свои стихи – должны напечатать! У них же там журналы, газеты – пусть знают, что деревня не одной картошкой с салом жива!

Они еще немного попрепирались и умолкли, и тогда я – не только из вежливости, но еще и потому, что рядом сидела красивая, пышущая здоровьем и тяжеловесной грацией женщина – попытался завести с ней любезный разговор. Женщина отвечала односложно, странно при этом держась: не только не поворачивая ко мне лица, а даже наоборот – закрываясь от меня густыми волосами. Я еще подумал: мусульманка она, что ли?. Потом вдруг, удивленная какой-то моей фразой, она повернулась ко мне – скорей всего, проверить: не насмехаюсь ли я? – и я буквально запнулся об ее глаза непонятно какого – кажется, необычайно синего – цвета в пушистых ресницах. Глаза, в которых сразу увязаешь. Это их-то она прячет?.. То был не кокетливый, не обжигающий, не настырный взгляд женщины, знающей себе цену и привыкшей обольщать и покорять – а спокойный какой-то, даже терпеливый: ладно, мол, смотри, раз уж…

От резкого поворота головы волосы ее разлетелись, и я обратил внимание на то, что ее лицо испещрено мелкими шрамами; беглого взгляда хватало отметить их на скуле, на губе, в углу рта; шрамом изломана бровь – будто кто-то специально нанес их так, чтобы они бросались в глаза. Вот оно что! Сразу стала понятна ее маленькая хитрость – кутать лицо волосами.

Она, конечно же, поймала мой взгляд и больше уже свою ущербную красоту не прятала.

Отвечая на пожелание агронома непременно познакомиться с ее стихами, я предложил ей прислать их, вырвал лист из записной книжки, написал адреса, свой и – организации, и заверил ее, что стихи ее будут добро-желательнейше прочитаны, раз за них ходатайствует «сам Юрий Андреевич».

Вот и все. Мы едва успели обменяться дюжиной фраз, а газик уже затормозил: мы стояли посреди улицы.

Елена поблагодарила нас, распахнула дверцу, выпрыгнула, надела босоножки, подхватила вещи и пошла к ближайшему дому. Я смотрел ей вслед: оглянется? Нет, не оглянулась. А в душу вкрадывалась печаль. Было ощущение, будто посреди солнечного летнего дня меркнет солнце, уходит лето; будто что-то большое, значительное прошло мимо, оставляя пустоту.

Оставалось успокоить себя, заполняя пустоту рассуждениями: красота – что это, и откуда она берется, причем – как-то всегда неожиданно, врасплох, и зачем сгущается в природе и среди людей до опасных концентраций – настолько, что заставляет радоваться, печалиться, страдать? Не есть ли она всего лишь моя собственная тоска по несбывшемуся или утраченному, и я наделяю ею первую встречную женщину, цветок, закат?.. Нет, все было не то! А печаль оставалась…

Потом мы заехали в правление местного совхоза; агроном зашел туда ненадолго, а когда поехали дальше, я спросил у него: почему у их поэтессы такое – я не нашел более мягкого эквивалента слову «изуродованное» – лицо?

– О, это целая история! – оживился он, отвлекаясь от своих мыслей. – И тянулась она много лет, на глазах у всего села, – продолжал он охотно. – Я ж хорошо знаю эту Ленку – она в одном классе с моей дочкой училась, вместе школу кончали. С ними учился один оболтус…

– Да уж, оболтус! – влез в рассказ шофер. – Все у вас – одни оболтусы!

– А кто он, по-твоему? – вскинулся на него агроном. – Оболтус. У меня и слова другого нет!

– Человек как человек, – угрюмо пробормотал шофер.

– Хм, «человек»! – недоверчиво усмехнулся Юрий Андреевич. – До человека еще дорасти надо… В общем, Олег его звали. А надо сказать, статный парень был, девичья погибель, и у Ленки с ним закрутился роман. Чуть ли не с восьмого класса. Черт их знает: что у них там было, чего не было?.. Известно, красота девок портит, головы кружит им самим сильнее, чем парням. Но Ленка – правильная была, ее уважали. Так, Гена? Ты ж тоже тогда учился?

– Ну, было, – хмуро отозвался шофер.

– В общем, парочка – баран да ярочка… И на тебе: этот Олег – а он задиристый был! – подрался прямо на выпускном вечере. Перепились, и измутузил там кого-то. И вот судьба потащила их с Ленкой в город, только врозь: ее, значит – в институт, а его – в каталажку… Переписывались они, она его ждала. Тот отсидел года полтора, вернулся. Тут его – в армию. А в перерыве между отсидкой и армией они расписались: нынче же это у них, как у кроликов – быстро. И вот он в армии, а она родила. Что делать? Отца у нее нет, мать – больная. Вернулась из города, пошла работать в лабораторию совхозную – все-таки два курса сельхозинститута. Он отслужил, приехал, стал шоферить.

– Трактористом, – поправил шофер.

– Верно; это потом он на шофера переучился. Второй ребенок появился… А он уже из заключения вернулся с червоточинкой: пил, дрался. Безобразно себя вел. В общем, влипла. А ведь отговаривали.

– Настоящая, видно, любовь была? – предположил я.

– Да-а, все там было, – махнул рукой агроном. – И любовь, и жалость, и легкомыслие тоже – когда не думают, каково будет их детям и детям детей на сто лет вперед… А из армии вообще садистом пришел.

Шофер, везший нас, как я заметил, по мере развития рассказа стал нервничать и злиться, а при слове «садист» демонстративно фыркнул. Тут Юрий Андреевич не выдержал – повернулся к нему и спросил в упор:

– Чего фыркаешь? Не так, что ли?

– Да нет, ничего, – отозвался тот, делая вид, что внимательно следит за дорогой; однако его выдал жест: он досадливо крутанул ручку радиоприемника, в котором негромкий спокойный бас исполнял «На холмах Грузии».

– Оставь ты его, пусть поет, – сказал агроном.

– Да ну, кота за хвост тянут! – раздраженно буркнул шофер и все крутил ручку, пока не нашел, чего хотел: под взвизги электронных аккордов разнузданный, сиплый женский голос, скорее, выкрикивал, чем пел: «Я тебя люблю! Я тебя люблю! Я тебя люблю!..»

– Что, нравится? – снасмешничал агроном.

– Да! – демонстративно рявкнул шофер.

– И вот, – продолжал свой рассказ агроном, немного притерпевшись к музыке и оставив в покое шофера, – начал он ее избивать.

– За что? – не понял я.

– А просто так. За то, наверное, что красивая, талантливая. Она у нас в активистках была. Пока он в армии, стала в самодеятельность от скуки ходить, в хоре пела, потом сама начала песни сочинять, на аккордеоне играть научилась. А он что – быдло, серость. Быстро ряху наел, а умишка нет. Напьется с шоферами, придет домой и – колошматить ее.

– Ревновал, что ли?

– Не знаю. Поводов, насколько мне известно, она не давала… Причем бить ее, заметьте, старался по бровям, по губам. Поколачивают у нас мужики баб – но чтобы так…

– А защитить, разумеется, некому?

– А кому это надо? Кто когда был на стороне женщины? И вообще, у нас тут все по старинке: двое дерутся – третий не лезь.

– Но ведь не двое дерутся – один?

– А кто знает, что у них там? Она и не жаловалась никому; придет в понедельник на работу – и лицо прячет. А уж если совсем плохо, несколько дней людям глаз не кажет. Все молчком. Гордость ли, самолюбие?

– Почему же она не ушла?

– А куда? Село одно, не разминешься. Тебе сегодня, к примеру, ну никак неохота с человеком встречаться – так он тебе обязательно попадется… Это в городе у вас все проще, а село держит семейного человека крепко: дети, корова, поросенок – все в голос ревут, все есть-пить просят, куда ж от них? Душа-то болит… Да уходила! Он похолостякует месяц, придет – подарков принесет, прощения попросит, а сердце отходчиво… Такая вот женщина! – как-то очень эмоционально закончил свой рассказ этот пожилой человек, хлопнув по бедру ладонью, будто ставя жирную точку.

– Красивые у нее глаза, – сказал я. – Удивительного цвета.

– Ну что вы, «глаза»! – встрепенулся он. – Сейчас-то попритухли. Вот девичьи ее глаза – то были не глаза, а очи! Помните, у Тютчева, кажется: «Я очи знал. О эти очи!..» По ним, видно, и бил – не давали покоя… Чье-то счастье прошло мимо… – и такой в интонации этого человека прозвучал сплав горечи и сострадания, что, казалось, он говорит о чем-то глубоко личном…

Пока тянулся этот наш разговор, разговор с умолчаниями, повторами, паузами, какой бывают дорогой – мы успели въехать еще в одно село. И опять Юрий Андреевич остановил шофера возле конторы, и опять ушел.

Как только он исчез, шофер первым делом освобождено вздохнул и переключил приемник, в котором бравурную эстраду давно сменила скрипка. Пошарил в эфире, поискал новую волну, и снова завопила визгливая певичка.

– Дед наш от Чайковского балдеет, мочи нет! – иронически усмехаясь, кивнул он в сторону ушедшего хозяина.

Поскольку Чайковского в его приемнике и близко не было, под ним явно подразумевалось все, что выпадало за рамки любезных ему звуков.

А он между тем, беспрепятственно услаждая себя музыкой, распахнул дверцу и закурил. Но глядя сзади на его неспокойно подрагивающие плечи, было понятно: что-то мешает ему расслабиться.

И, действительно, затянувшись несколько раз, он запальчиво заговорил, не поворачивая головы, но обращаясь ко мне:

– Все это чухня! Олег – правильный мужик, трудяга, и эту свистульку бьет за дело! Он же целый день за баранкой, дома двое пацанов, а ей, видишь ли, на аккордеоне надо, песни, видишь ли, петь, стихи сочинять! Это что, семейная жизнь?

– Но почему она не может заниматься самодеятельностью? – спросил я.

– Знаем, чем они там занимаются!.. Да ты посмотри на нее: чуть что – глазки строить, разговорчики всякие. Тьфу! – с величайшим презрением он сплюнул через открытую дверцу. – Пороть их надо, чтоб языками меньше чесали, а больше бы домом занимались! Чего с ними чикаться, верно?

Ну какое, казалось бы, мне дело до его воззрений на женщин, и зачем бы мне связываться с ним? – но уж очень он меня достал этим «верно»: решил, видно, что раз я его сверстник, то и думать должен так же, как он?

– Нет, – сказал я, – неверно. Зачем бить-то? Красивая женщина – и изуродована!

Затылок его так и заходил от возмущения.

– Это вам там красивые нужны, а здесь баба работать должна, дом держать, а не груши околачивать! – ответил он единым духом, не оборачиваясь.

Интересно: кому это «вам»? Городским, что ли, или людям, не занятым физическим трудом? Но в нашем мини-диспуте он мне объяснил по-простецки, что красота бесполезна и потому не нужна. Это была уже философская установка, над которой люди ломают копья не годами – тысячелетиями! Кажется, еще со времен Платона.

Я-то всегда, чуть не с младенчества, относился к ней с суеверным почтением: красивые люди, красивые вещи, природа вызывали во мне восторг и трепет, но обязательно пополам с грустью – в глубине ее явлений мне виделась полная тайны надматериальная сила: она, такая хрупкая и недолговечная, напоминала мне, что все на земле временно, в том числе и я сам, и что она не может никому принадлежать, а ее на моих глазах всегда хотели искорежить, украсть или присвоить. Так как же мне было с ним соглашаться?

Но вот Юрий Андреевич вернулся, и мы поехали во всеобщем молчании дальше, думая каждый о своем. Я, во всяком случае, думал о долготерпении русской женщины и о ее обидной доле; во всяком случае, моя голова была занята Еленой. В глазах все еще стояло видение одинокой женской фигуры с тяжелой ношей в руках; стало понятно, почему она сбивала босые ноги и не хотела поначалу лезть в машину – только бы оттянуть время, не идти в ненавистный дом!..

Так мы ехали и ехали по дороге, которая то стелилась асфальтом, то вытрясала печенки на сыпучем гравии. Но в одном месте она скользнула вниз и пошла по сырой речной пойме; асфальт здесь был разбит и смешан с грязью, и Гена показывал теперь чудеса мастерства, то умудряясь прогонять газик одним колесом меж глубоких колей, а другим где-то сбоку, то съезжая прямо в трясину, успевая проскочить прежде, чем увязнут колеса. Миновали мостик и перед самым подъемом в гору, за тридцать метров до ровного сухого асфальта, угодив колесами в колеи, сели брюхом на чернозем.

Долго рассказывать, как мы выбирались: как по очереди с шофером копали под машиной землю, благо у него была с собой лопата (агронома по солидности возраста от трудовой повинности освободили), как, уже втроем, толкали ее и раскачивали и как ее потом выдернул из грязи встречный грузовик. И все это время Гена нудно гундел:

– Вот говорил же: нельзя бабу брать! Кто, интересно, был прав? Сто раз проверено! Не слушают никогда!..

– Да причем здесь женщины? – вяло возражал затюканный им Юрий Андреевич. – Дороги хорошие иметь надо, а тебе – крепче руль держать…

Однако его возражения только распаляли шофера… К тому же, когда нас выдернули, заклинило рулевую тягу, и он, продолжая нудить, расстелил дерматиновый коврик и полез с инструментами под машину. Неловко было стоять над его душой; хотелось чем-то помочь, но агроном незаметным жестом позвал меня; мы отошли шагов на двадцать и сели на травяной откос.

– Оставь ты его в покое – в конце концов, каждый должен заниматься своим делом, – сказал он мне по-отечески снисходительно, тяжело опершись о мое плечо, когда усаживались. – А у меня ноги что-то совсем…

Старость, что ли? На пенсию пора… Чего, думаешь, он злится? Жена у него – вертлявая бабенка, пьет, курит, с мужиками гыгыкает – кладовщица на базе; а мы уехали, заночуем – вот и нервничает. Жалко мужика. Я уж с ней беседовал: дура, говорю, чего тебе надо? Мужик изводится – любит тебя, значит; ты ж за ним как за каменной стеной – другого такого где найдешь?.. Да-а… «И всюду страсти роковые, и от судеб защиты нет»… Ужасно народ распущенный и бестолковый; я, знаете, отношусь к нему без иллюзий…

А я подумал о патриархальной простоте нравов, от которой уже отвык: все про всех знают, почти по-семейному. «Не судите…»? А, может, только чужим судом и жива здесь жизнь, и они судят друг друга, спасая себя?

Он, сорвав и внимательно рассмотрев зеленую травинку, вдруг снова заговорил о Елене. Без всякого перехода. Забавно получалось: все мы, втроем, каждый по-своему, только о ней и думали.

– Я вот тебе рассказал про нее, а потом подумал, что ведь это не все. Да, колачивал он ее крепко. Но, по-моему, года четыре уже, как пальцем не тронул. А славушка осталась. Сдается мне, Ленка его переломила. Обворожила, или сумела внушить что-то такое?.. Те, кто хорошо знает, заметили перемену. Я сейчас заезжал, так нарочно спросил.

– Может, милиция пригрозила, или начальство?

– Ты не знаешь этого балбеса. Увидел бы – понял: существо грубое и примитивное – одни звериные рефлексы, так что грозить ему начальством или милицией – все равно что дразнить носорога: говорят, самое непредсказуемое животное. Но вот нашла ключик. Я это отношу только на счет ее мудрости. Сделать из сырой заготовки человека – ох, терпение нужно! Многое должно женщине за это проститься. Да, думаю, и не было у нее больших грехов – злые языки навешали, из зависти: тебе хорошо – так пусть будет плохо… И ответь мне после этого: кто же все-таки был первый человек на земле: Адам или Ева? Я думаю, Ева. Она и вылепила для себя Адама… И когда, интересно, изживет себя на Руси матриархат? Что-то он, знаете, подзатянулся. В каком веке, в какой исторической формации мы затерялись?..

Он продолжал говорить, а я прилег на откос, закинув руки за голову – было жарко и так слепило глаза послеполуденное солнце, что меня разморило: я слушал и не слышал его бубнящую речь, жмурился и чему-то улыбался. И опять видел эту женщину идущей босиком по проселку со своей многоместной ношей и охапкой цветов… Нет, не думала она тогда, конечно, ни о муже, ни о доме с коровой и поросенком – она была просто счастлива и свободна; вот почему она с такой неохотой забиралась в машину с мужской компанией и была смущена: мы ей помешали!.. Ничего-то мы не поняли!..

* * *

Я ее больше не встречал; не получил от нее и стихов, и фамилию забыл. Может, где-то и публиковалась?

Но вспоминать – вспоминаю. Почему? Не знаю. Может, именно потому, что видел ее не более четверти часа, и она закрепилась в памяти этакой таинственной незнакомкой? Но ведь в довольно напряженной нашей жизни мимо каждого из нас проходят сотни, тысячи этих таинственных и не очень таинственных незнакомцев и незнакомок. Почему именно она?

Или наводит на мысли о ней по каким-то прихотливым ассоциативным зигзагам нынешнее беспредельное ерничанье и цинизм по отношению к женщине, и дискуссии о роли ее, и все эти наукообразные наставления разных радетелей за слабую половину человечества, задавшихся целью непременно научить ее «раскрепощаться», одни – чтоб сделать ее суперсексуальной жрицей любви, другие – бесполой деловой властительницей общества, третьи – чтоб превратить в резиновую игрушку для собственного употребления?.. Не знаю. Ищу ответа – и не нахожу.