Текст книги "Не такая, как все"

Гуля

Кто мы, чьи, откуда? Те ли, за кого себя выдаем – или подменены родителями, предками, самой жизнью, изменчивой и капризной? Точно ли отцы наши – отцы, а деды – деды?.. Эти вопросы всегда встают передо мной, когда кто-то кичится особостью своего происхождения. Как все эти наши фамилии, отчества, счет предков – даже собственное имя! – зыбки и условны! Не украдены ли они у кого-то другого, кто должен быть здесь и сейчас на твоем месте, вместо тебя? – думаю я тогда о слишком самоуверенном заявителе своего имени… И еще я думаю об этом, когда вспоминаю Гулю.

Давно это было; я тогда сдавал вступительные экзамены на заочное отделение в один из престижных столичных вузов.

Помню, после первого же экзамена мы выбрались из институтского здания, голодные, как волки: первый экзамен, как всегда – сочинение, продержали нас там четыре часа, и шли мы теперь по городскому тротуару в соображении, где бы поесть, а заодно и выпить, обмыть благополучное начало. Мы – это четверка абитуриентов, как-то очень быстро узнавшая друг в друге «своего» и сбившаяся в «толпу». Мы и поселились в общежитии в одной комнате (селили по четыре). Объединило нас сразу несколько параметров: во-первых, все мы были уже взрослыми и – почти одного возраста: от двадцати пяти до тридцати, во-вторых, провинциалы, а в-третьих, инженеры (в этот вуз дозволялось поступать с инженерным высшим образованием). В-четвертых, все уже обременены семьями и должностями, и в то же время – достаточно молоды, веселы, общительны и жадны до жизни и знаний.

Стоял сухой и теплый сентябрьский день; мы шли, расталкивая прохожих и размахивая портфелями и сумками с уже ненужными хрестоматиями, еще не остывшие от напряжения, и, хохоча и перебивая друг друга – прямо как школьники вырвались на свободу! – хвастались, кто и как изловчился надуть бдительного и хитрого препода. И тут обнаружилось вдруг, что с нами идет пятый: какая-то пацанка-переросток, и – тоже с набитой книгами сумкой. Мы решили сначала, что прибилась случайная прохожая.

– Ты кто? – не выдержал и спросил кто-то из нас.

– Да вы что – я же рядом с вами сидела! – обиделась пацанка.

– А-а! – неопределенно ответили мы, бесцеремонно рассматривая ее, потому как вместе с нами сидело на экзамене больше сотни человек – разве всех упомнишь? Тем более что переросток – такой невзрачный: жилистая, тонконогая, с острыми коленками, лицо бледненькое, губки и носик – тонкие, и все это – на тонкой шейке; темные волосы подстрижены, как раньше говорили, «в скобку», то есть ровненько и коротко, чуть ниже ушей. И серенький костюмчик на ней – не первой свежести, и туфлишки на ногах – стоптанные. Вот и все, и сказать больше нечего. И – ни единого-то яркого пятна, ни одной заметной детали. Разве что глаза, если попристальнее вглядеться: темные, распахнутые и очень серьезные, в темных же пушистых ресницах.

– Как же тебя зовут, красавица? – чуть-чуть, разумеется, с иронией.

– Гу-уля.

Ну, тут сразу в четыре рта переключились на Гулю: какая милая девочка, да какое редкое имя – единственный раз, кажется, встречалось в пионерской книжке «Про Гулю Королёву». И что это за имя такое?.. Оказалось, Гуля, если перевести на взрослый язык – Августа, а Августа – потому, само собой, что родилась в августе, под знаком Льва, между прочим, а лев – зверь серьезный, заставляет с собой считаться, ему пальца в рот не клади…

Ладно. Купили, зубоскаля мимоходом, две бутылки водки – взрослый все-таки народ – и пошли искать обжираловку подешевле. И тут оказалось, что Гуля – москвичка и знает Москву, как свой собственный дом; мы передали ей честь быть нашим Сусаниным, и она привела нас во вполне приличную столовую, в которой мы, кстати, дешево и сытно пообедали, благодушно выпивая между блюдами по соточке, быстро и деловито разливая водку по стаканам между колен под столом, так как прямо над нами на стене висел грозный плакат: «Распитие спиртных напитков строго запрещено!».

Гуля между тем включилась в наши разговоры, оказавшись в доску «своим парнем». И даже выпила с нами чуточку, уступив нашим преступным уговорам глотнуть «этой гадости» – «для снятия стресса».

Потом пили кружечное пиво у пивного киоска в каком-то тихом парке за стоячей мраморной стойкой, прямо под большим кленом. Парк по случаю буднего дня и дневного времени был пустынным; шелест палой листвы под ногами только подчеркивал тишину, и нам ничто не мешало по мере того, как мы пьянели, галдеть все громче. Нам, всем четверым – то есть, пардон, уже пятерым! – собравшимся здесь со всей России, было так хорошо, так тепло под нежарким, клонящимся к закату солнцем, что хотелось крепко обняться всем вместе и никогда уже не расставаться.

Но тут на нашу серую мраморную столешницу шлепнулся сверху бледно-желтый, с красными прожилками кленовый лист, и кто-то из нас проникновенно сказал: «А ведь это уже осень, ребята!» – и нам, оттого что вспомнили, что и в самом деле лето прошло, что скоро ненастья, холода и слякоть, что так быстро идет время, уходят годы – и от смеси водки с пивом тоже, и оттого еще, что кто-то из нас вспомнил вдруг и начал читать чьи-то проникновенные стихи про то, как все проходит: молодость, любовь, жизнь, – нам стало так тяжело и грустно, что впору было рыдать.

Тут Гуле, самой юной из нас и самой трезвой, пришлось нас успокаивать: «Да вы что, мальчики! Вы же такие еще молодые!..» Может быть, она и лукавила – знали ведь определенно, что девчонкам в ее возрасте мужчины всего на пять лет старше кажутся древними, как мумии фараонов. Ну и пусть лукавила – зато она, можно сказать, из безнадежности подымала нас к радости и свету. «Да? – с тайной надеждой спросили мы ее. – Это правда, что мы еще совсем молодые?» – «Конечно! – заверила она нас. – Вы совсем-совсем еще мальчишки!».

Мы в это легко поверили, и нас сразу потянуло на подвиги. А поскольку в пустом парке совершать их не было возможности – какие подвиги, раз их некому оценить? Не Гуле же, в самом деле, не совсем еще и «даме»! – мы решили ехать на многолюдье, в самый главный, Центральный парк…

В Центральном парке нас почему-то потащило на концерт в «зеленом» театре с какими-то эстрадными звездами. Свободные места по случаю буднего вечера были, хотя действо уже началось – правда, места разрозненные; мы стали расползаться по полутемному огромному залу под открытым небом, и как-то так получилось, что мы с Гулей оказались вместе. Я огляделся вокруг – остальных не видать. Ну да ладно, потом соберемся.

Сидели с ней рядом, перешептывались и пересмеивались, кого-то из выступающих передразнивая, однако ничего лишнего по отношению к девчонке я себе не позволял – да и, честно признаться, не в моем она была вкусе.

И вот уже окончился концерт, зажегся свет, все встали, хлопают; я продолжаю искать глазами товарищей – никого не вижу. Странно!

Толпа вынесла нас наружу, в парк. Опять никого! Да что же это такое? Я начал нервничать и что-то подозревать. Сговорились, что ли, гады, бросили девчонку на меня – никому, значит, не нужна? А я причем? Нелепейшее положение: они теперь пойдут развлекаться дальше, а мне тащиться куда-то, провожать этого воробушка? Я просто уже еле сдерживал досаду… В довершение ко всему, оказывается, она и в самом деле живет черт-те где, домой ехать на электричке, – и она заторопилась на вокзал.

Когда я заявил, что просто обязан теперь доставить ее домой в целости и сохранности, она начала возникать: и сама, мол, доедет, не впервой, – но тут я, скорее, уже назло самому себе, рявкнул, что ей пока еще надо слушать старших, и она пригасла.

В электричке разговорились; я, на всякий случай, чтоб не имела на меня никаких видов, объявил, что женат и имею сына. Однако это ее нисколько не смутило; более того, она меня сама, этак с вызовом, огорошила:

– А я, между прочим, тоже замужем.

– К-как? – чуть не подпрыгнул я, сидя рядом с ней в полупустом вагоне, но сумел справиться с собой и даже не без иронии спросил: – Это что же, мы сейчас едем отмечаться к твоему мужу?

– Нет, – ответила она. – Я живу с мамой. У нас с мужем пока нет жилья.

– И какой же стаж твоего замужества?

– Второй год!

– Ты извини, но сколько тебе лет?

– Двадцать один! – опять – с вызовом, явно чувствуя, что я принимаю ее за недоросля.

– Хорошо сохранилась, – отшутился я. – Честное слово, думал, тебе семнадцать, только что из десятилетки.

– А я и не кончала десятилетку – я техникум кончала.

Почему-то этот техникум заставил меня взглянуть на нее по-иному: как на девчонку из московской глубинки, цепко карабкающуюся по жизни – институт, в который мы поступали, был серьезным… Но что-то в ней было пока непонятно и требовало выяснения.

Причем, как я догадался, ведь и ее тоже моя персона занимала! Потому что, как только я проводил ее до крыльца невзрачного двухэтажного домишки барачного типа (хорошо хоть, он был недалеко от станции), чмокнул ее, из чистой вежливости, в щеку и приказал: «Беги домой!» – она при этом, отнюдь не торопясь убегать, спросила, сколько времени. Я всмотрелся в темноте в циферблат часов и ответил: половина первого.

– Ты знаешь, – сказала она, как показалось мне, даже с удовольствием, – последняя вечерняя электричка уже ушла.

– Когда следующая? – спросил я.

– Ночная будет всего одна, в два тридцать. Потом – в пять утра.

– Значит, уеду в два тридцать, – не моргнув глазом, сказал я.

– Пойдем тогда, поднимемся ко мне, что ли? – она нерешительно взяла меня за руку. – Я тебя хоть чаем напою.

– Постой! – опешил я. – А как же муж? А мама? Что она скажет?

– Да какая разница? Что ж тебе там два часа торчать? – уже решительнее заявила она, а потом – менее решительно: – Мы тихонько пройдем на кухню. Она спит, как убитая. А если проснется и зайдет – что бы ни говорила, не обращай внимания, ладно?

– Хорошо, – согласился я – только потому, что успел уже сильно проголодаться. Правда, не без колебаний согласился.

– Она у меня немножко это… – она крутнула пальцем у виска.

– Понял.

Мы поднялись по скрипучей лестнице на второй этаж; она открыла ключом дверь и впустила меня в темную тесную прихожую, затем, крепко взяв за руку, провела на кухню, прикрыла дверь, включила свет, усадила, поставила на газовую плиту чайник и стала собирать на стол немудреный ужин: хлеб, сахар, масло…

Но мама ее все-таки проснулась. В стареньком халатишке, с седеющими, растрепанными со сна волосами, щурясь на свет в кухне, она тихо, как привидение, распахнула дверь, встала в проеме, бесцеремонно рассмотрела меня и вдруг нервно, с глазами, вспыхнувшими от гнева, начала кричать:

– Ах ты, тварь такая! Бесстыдница! Зачем сюда мужика привела?

Я, бормоча: «Извините, пожалуйста!» – вскочил, чтобы тотчас исчезнуть, но Гуля решительно усадила меня обратно, а матери, не обращая внимания на ее гневную филиппику, твердо сказала:

– Иди спать и не суйся! Не твое дело, с кем я тут сижу! Чего взвилась? Человек проводил меня до дома, я хочу напоить его чаем – мы с ним поступаем в институт вместе!

– Эх ты-ы, тварь!

– Давно знаю, что тварь. Я у тебя и не была никогда другой. Иди, спи – нечего тут торчать!

Мать ее повернулась и, хлопнув дверью, ушла.

Я с тоской подумал, что оскорбленная Гуля сейчас, наверное, начнет плакать. Но нет: сделав мне знак сидеть тихо, она безнадежно махнула вслед ушедшей матери рукой и прошептала:

– Не обращай внимания! Я у нее всю жизнь, лет с четырнадцати, шлюха, тварь и проститутка…

Потом, уже когда мы, сидя друг против друга, пили чай, она продолжила свою грустную исповедь:

– В техникум моталась – тварь, с женихом гуляла – шлюха. А техникум у меня, между прочим, с красным дипломом, – и усмехнулась: – В общем, закляла она меня – до конца жизни не отмыться.

– Зачем же она тебя так? – с сочувствием спросил я.

– А ты сам у нее спроси. По-моему, просто зло на мне срывает, что я у нее есть. Я во всем виновата: что она одна, что состарилась… А, впрочем, – равнодушно махнула она рукой, – давай о чем-нибудь поинтересней…

И мы проговорили еще полтора часа, пока я не ушел на ночную электричку. А когда возвращался в пустом вагоне – думал, разумеется, о ней, о Гуле. Стало, по крайней мере, понятно, какой она, видимо, одинокий человечек, хотя есть и муж, и мать – что готова кинуться ко мне только потому, что не оттолкнул, как заброшенную собачонку. Стало стыдно досады, с какой провожал ее на вокзал. Потом пытался представить себе: что же, интересно, за муж у нее и почему они врозь? Странно как: жениться, чтобы быть предоставленными самим себе?.. Уж не миф ли этот муж, и не на самом ли деле она – то самое, в чем упрекает ее мать?.. И чем больше я о ней думал, тем больше недоуменных вопросов возникало, а сама эта девица (или все-таки женщина?) становилась для меня в некотором роде загадкой…

В общежитие я вернулся в четыре утра. Все мои предатели-друзья мирно почивали в своих постелях. В комнате витал винный дух: похоже, квасили напоследок еще и здесь. Я бесцеремонно растолкал их, всех до единого, и начал швырять им в лицо обвинения:

– Предатели! Почему сбежали, бросили одного, мушкетеры хреновы?

Друзья мои кряхтели, почесывались со сна и лишь слабо отбрехивались, признавая свою вину, но лишь – частично:

– Да, бросили… Но не сердись, старик: ей-богу, хотели как лучше! Она ж на тебя глаз положила…

– Врете внаглую, оправданий ищете!

– Да нет же, кого хочешь из нас спроси, все заметили! Странно, что ты сам не понял!.. Но признайся: все ведь нормально получилось?

– А идите вы все знаете куда?.. – послал я их подальше, разделся, завалился в постель и, не проронив больше ни звука, тут же уснул.

* * *

Я им, конечно же, ни на йоту не поверил; да и чего ради я должен верить им, когда ни в себе, ни в ней не заметил ничего, кроме чисто товарищеской приязни? Но – странно! – с того дня, встречаясь с Гулей на консультациях перед экзаменами, мы садились вместе; как так получалось, я и сам не пойму; во всяком случае, я не старался – и вместе же уходили теперь после каждого экзамена, чтобы пошататься по Москве: она знакомила меня с ней. Потом забредали на какую-нибудь выставку или в театр. А когда заходили поужинать в кафе, она сама предупреждала: «Только – без алкоголя!»

Что же все-таки между нами было? Уверяю вас, ровно ничего: никаких сердечных объяснений, объятий и страстных поцелуев. Единственное, что я себе позволял – это, сажая ее в электричку на вокзале, легонько, чисто по-товарищески чмокнуть в щечку – после того памятного всенощного мытарства во время ее проводов она сама запретила мне провожать ее до дома, и мы теперь старались вечерами долго в центре города не задерживаться.

Правда, днем, когда шли через какой-нибудь сквер, она, как я подозревал, проделывала надо мной небольшой эксперимент: увидев пустую скамью, предлагала отдохнуть. А подозревал я ее потому, что уже знал, как она неутомима и легка на ногу. Тем более что, когда садились, она нарочно подсаживалась в опасной близости от меня, обнажив, к тому же, свои коленки, которые уже не казались мне такими острыми, как вначале, так что во мне, словно в партнере по игре, начинал закипать легкий азарт: ах ты так – а я тогда этак! – появлялся соблазн крепко-крепко обнять ее и до боли впиться в губы при всем честном народе – скорее, из озорства: что она, интересно, тогда предпримет? Но это было чревато, потому как следующим, непредсказуемым ходом могло стать непреодолимое желание и – неизбежная затем постель, а за постелью – новая проблема: что делать дальше?..

Но если в ее положении чьей-то молодой жены это было всего лишь, мягко говоря, легкомыслием, то я, с моей инженерской ментальностью, всякой иррациональной путанице отношений предпочитал ясность и предсказуемость. Кроме того, я был старше и, следовательно, ответствен за нас обоих – потому без больших усилий над собою и выдерживал ее наивные эксперименты.

Но это накатывало на нас в редкие минуты, а все остальное время с ней было легко и просто – даже забывалось, что мы разнополы.

Я заметил, как хорошо она ориентируется среди московских театров и знакома с закулисной театральной жизнью столицы. Оказалось, что муж ее – молодой актер в какой-то учебной студии.

Однажды она даже предложила мне зайти вместе с ней к нему в студию – передать какой-то пакет. Я, было, отказался заходить с нею в помещение, предложив подождать на улице, отговариваясь тем, что, может быть, ее мужу будет неприятно видеть меня рядом с ней – однако она как-то даже слишком настойчиво настояла на своем. И вот идем с ней по гулким залам и коридорам совершенно безлюдного днем театра, входим в большую душную комнату, густо пахнущую старой одеждой и человеческим потом, полную молодых людей в костюмах восемнадцатого века: мужчины – в камзолах, женщины – в пышных платьях с кринолинами: идет «прогон». Гуля позвала от порога своего мужа: «Паша!» – и к нам расхлябанной походкой подошел молодой человек в живописном – красном с золочеными позументами – камзоле, в белых атласных штанах до колен, в белых же чулках на крепких икрах и в черных башмаках. Белый парик с буклями он небрежно держал в руке, помахивая им, как шляпой.

Это был блондин с коротко стриженым ежиком, крепкий и коренастый, примерно одного роста с Гулей. Как-то очень уж бесцветно, без всяких интонаций, поздоровался он со своей женой:

– Привет.

– Привет, – ответила она так же бесцветно, ему в тон, и протянула пакет. – Вот, я принесла.

Он даже не поблагодарил ее, лишь кивнул удовлетворенно, и тут только обратил вопросительный взгляд на меня.

– Товарищ, поступаем вместе, – представила меня Гуля. – Провожает.

Он смерил меня бесцеремонно-презрительным взглядом; наверное, именно так, по его представлениям, должен смотреть на простолюдина вельможа восемнадцатого века, в костюм которого он был наряжен – и, скривив губы, насмешливо произнес:

– Вам так идет этот костюм провинциала! – и снисходительно тронул меня пальцем за лацкан пиджака, делая вид, что поправляет его.

– А я и есть провинциал! – с вызовом ответил я.

Мы быстро ушли – репетиция у них там продолжалась – и уже когда оказались на улице, упрекнул Гулю: «Зачем потащила меня? Сама же и оказалась в неловком положении!» Однако она выглядела вполне удовлетворенной – примерно как выглядит игрок в карты, который старательно прибереженным козырем убил туза своего партнера, на котором тот надеялся сделать игру, и тем оставил его озадаченным.

* * *

Сдали мы, наконец, последний экзамен; за ним было два свободных дня: приемная комиссия брала тайм-аут перед тем как объявить результаты конкурса и вывесить списки о зачислении.

И я, и Гуля были уверены, что пройдем.

Чтобы как-то отметить наш успех, Гуля предложила в один из этих дней съездить за город, в дальнюю подмосковную музейную усадьбу.

У нас уже заходил разговор – правда, только в сослагательном наклонении: «неплохо бы» – о том, чтоб выбраться куда-нибудь за город, тем более что продолжала стоять прекрасная погода, а Гуля возьми да со всей решительностью и предложи конкретный план!

Честно говоря, он мне не очень-то лег на душу: ужасно далеко, терять целый день, в то время как многое еще не увидено в самой Москве, – но я понял, как хотелось туда самой Гуле: она была там однажды, еще школьницей, с классом, и хорошо помнила, какой там красивый дворец, парк с прудами, прекрасные виды вокруг!.. И, разумеется, мы туда отправились.

Ехать было около часа электричкой, потом с полчаса – автобусом, но мы все это благополучно, хоть и медленно, с ожиданиями, проделали и уже к обеду допилили, наконец, до усадьбы.

Снова был осенний будний день, посетителей – почти никого, и мы вдвоем под ленивым доглядом дремлющих старушек, никуда не торопясь, осматривали хорошо отреставрированный двухэтажный дворец, бродя по залам, спальням и кабинетам со скрипучим паркетом, с вычурной, с завитушками, мебелью и рядами скучных старинных портретов по стенам. Гида одиночным посетителям не полагалось; Гуля, прекрасно помнившая объяснения семилетней давности, сама попробовала быть им, однако быстренько поняла, что тщательно рассматривать эту старинную рухлядь мне скучновато, и мы теперь, как-то нечаянно взявшись за руки и уже не расцепляя их, неспешно бродили по сонному дворцу и тихонько, чтоб не тревожить ни дремоту смотрительниц, ни духов былых хозяев, посмеивались над тяжеловесным бытом живших здесь когда-то аристократов. Потом вышли на воздух и, все так же, не расцепляя рук, бродили по парку со старыми липовыми аллеями и зелеными лужайками с парковой скульптурой, рассматривали обнаженных пышнотелых богинь и амуров, и над ними тоже пошучивали.

Потом, слегка притомившись, пренебрегши табличкой: «По газонам не ходить!», – отдыхали прямо на зеленой травке, лежа на животах лицом к синему, почти игрушечному пруду, лениво смотрели, как катится к горизонту рыжее, ласковое, еще почти летнее солнце, жевали припасенные на всякий случай бутерброды, запивали газировкой, перекидывались фразами и смеялись над сделанным сообща глубокомысленным выводом о том, что лень и скука – наицелесообразнейший вид отдыха. При этом мне было так хорошо, так легко рядом с Гулей, что я тут же об этом объявил:

– Ты не можешь себе представить, как я тебе благодарен, что вытащила меня сюда. Давным-давно мне не было так тихо, так спокойно на душе…

Гуля заметно похорошела за день: лицо ее даже загорело и зарумянилось. Я сказал и об этом тоже, а в довершение потянулся, благо лицо ее было совсем рядом, и поцеловал в горячую щеку чуть крепче, чем обычно.

Она поняла это по-своему, испуганно-удивленно глянув на меня округлившимся темным глазом – похоже, приняв поцелуй слишком всерьез; мне даже показалось, она напряглась и ждет: что я предприму дальше?

– Ты чего? – улыбнулся я, чтобы разрядить обстановку. – Разве муж тебя не целует?

– М-м, – как-то неопределенно покачала она головой, так что я не понял: целует он ее все-таки или нет? – но углубляться в тему не стал: в конце концов, это их личное дело – я-то это просто к слову…

Между прочим, завели разговор о том, как быстро проскочили экзамены, скоро – разъезжаться… Я, видно, уже заскучал по дому – разболтался ни с того ни с сего о своем городе, о друзьях; она, незаметно включившись в разговор, стала исподволь расспрашивать, сколько лет моему сыну, красивая ли жена, да кто она такая… Я отвечал хоть и откровенно, но сдержанно… А потом сам, в свою очередь, поинтересовался: почему у нее нет ребенка?

– Паша не хочет, – вроде бы равнодушно пожала она плечами.

– А вы любите друг друга? – спросил я ее тогда напрямик.

Она посмотрела на меня, как мне показалось, с укором: какое, дескать, твое дело? – и спросила:

– Можно, я не буду отвечать на этот вопрос?

– Можно, – разрешил я и добавил: – Если бы я не был женат и ты бы не была замужем – я бы, наверное, на тебе женился.

– Ради московской прописки? – усмехнулась она.

– Не только, – ответил я лукаво.

Больше этих скользких тем мы не трогали.

* * *

Солнце уже почти коснулось горизонта – осень брала свое: стояло время осеннего равноденствия, дни стремительно укорачивались – когда мы, отдохнувшие до устали и умиротворенные красивой, мертвой этой усадьбой и неброской здешней природой, решили, наконец, возвращаться… Небольшой автобус до станции был теперь полным, и мы, еле втиснувшись в него, всю дорогу, крепко прижавшись друг к другу, стояли и, наговорившись за день, молчали… Потом – электричка, тоже битком набитая: был час пик.

Между прочим, еще когда садились в нее, были уже глубокие сумерки, а теперь она мчалась в кромешной тьме. Мест не было; мы, уже совсем притомленные, стояли в проходе; я, одной рукой держась за поручень, второй поддерживал, полуобнимая, Гулю, а она устало висла на моей руке. Электричка неслась, отстукивая бойкий ритм, и мы покачивались ей в такт.

Вдруг Гуля встрепенулась и стала беспокойно всматриваться в темноту за окном – удостовериться, наверное, где мы едем? Потом пристально и вопросительно посмотрела на меня, ища моего взгляда.

– Ты чего? – спросил я.

– Давай выйдем, – шепнула она.

Я подумал, что ей или плохо – или просто приспичило.

– Хорошо, давай, – как можно спокойней, чтобы не смущать ее расспросами, согласился я; мы пробрались к выходу и, как только электричка остановилась на очередном полустанке, вышли из вагона.

Пустынная платформа, освещенная фонарями; никого вокруг, даже – никаких построек. Я взял ее под руку, и мы, не сговариваясь, прошли в конец платформы и спустились вниз, на землю.

Сразу от лесенки разбегалось лучиками много тропинок, которые вели в темноту, в которой угадывался невдалеке лес, и мы, ни слова не говоря, пошли туда. Вечер стоял хоть и темный, но удивительно теплый, даже душный – к скорой перемене погоды, наверное.

Через несколько минут мы уже шли по лесу – он едва виднелся темными массами зелени по сторонам. Что за лес? Не знаю; было так темно, что мы даже не видели тропинки – только чувствовали ее ногами.

– Куда мы идем? – наконец, спросил я, продолжая держать ее под руку и недоуменно остановившись; в лесу стояла мертвая тишина: ни единого звука, ни огонька вокруг… Вместо ответа она судорожно сжала мою ладонь в своей и повела в сторону от тропинки, в чащу. Пройдя несколько шагов, мы наткнулись на какой-то толстый шершавый ствол – сосны, кажется. Тут она остановила меня, вскинула руки, обняла за шею, резко привлекла к себе и впилась в мои губы терпким поцелуем.

Я просто-напросто растерялся, покорно стоя под ее поцелуем, в то время как в голове неслось: ну, дурит девчонка! Или это ее какой-то ответ на мои глупые вопросы? В то же время казалось, что все это не по-настоящему – какая-то игра… Однако Гуля не отрывала своих губ, всей силой своего юного гибкого тела вжимаясь в меня, так что я чувствовал разом ее маленькие острые груди, ее подвижно дышащий живот, бедра; она дрожала от возбуждения. Оно передалось мне: я обнял ее, все крепче сжимая в объятиях; моя рука сползла по ее бедру.

– Я хочу тебя! – торопливо выдохнул я, еле освободив свой рот от ее поцелуя, и тут же, не видя, почувствовал, как она поощрительно кивает мне головой: ей не хватало духу сказать это вслух.

– Но у меня нечем предохраниться! – шепнул я. Не будучи многоопытен, я не ожидал такого поворота; с женой дома у нас всё всегда под рукой…

– И – не надо! – шепнула она. Я, вдохновленный ею, стал решительнее; мы рухнули на мягкую подстилку из сухих сосновых игл, и дальше все получилось как-то само собой.

Хотелось повторения, не такого бурного и быстрого – более спокойного после того уже, как голод снят. Она дернулась, чтобы подняться. Я хотел удержать ее, но она тихо, доверительно, однако и твердым одновременно тоном шепнула:

– Пойдем, поздно уже – нам еще далеко ехать.

– Подожди немного…

– Нет, поздно уже! – еще жестче сказала она.

Странно как: будто ничего и не было – так все мимолетно… А ведь действительно далеко еще ехать: сначала до Москвы, потом – на другой вокзал, снова на электричку… И, вспомнив про это, я не стал больше возражать; мы встали, наощупь привели себя в порядок и пошли на полустанок.

* * *

Через день после этого в институте вывесили списки. И Гуля, и я, и все мои товарищи по комнате были зачислены.

Вечером мы устроили в своей комнате весьма скромный междусобойчик; главной закуской к водке были лишь бутерброды с килькой – на большее денег не осталось: поистратились. Уже этой ночью один из нас уезжал, а на следующий день должны были разъехаться по домам все, и все ждали этого с нетерпением.

С согласия товарищей я пригласил на междусобойчик Гулю. Хотя они и знали – или догадывались – о наших отношениях, но с их стороны отношение к ней было подчеркнуто корректным: ни единой сальности, несмотря на подпитие, хотя говорили не только о серьезном – много и шутили, и хохотали, и травили анекдоты.

В десять вечера Гуле надо было неукоснительно ехать домой. Она попрощалась с товарищами, и я поехал проводить ее на вокзал… Пока ехали в метро, она тихо сказала мне:

– Можно попросить тебя об одной вещи?

– Конечно! – не задумываясь, ответил я.

– Пообещаешь выполнить, что бы я ни попросила?

– Да!

– Знаю, у тебя назавтра билет. Но не уезжай завтра, а? Мне бы хотелось отметить вдвоем с тобой зачисление и… вообще эту осень.

Я бы и сам, наверное, догадался попросить ее об этом – но билет взят две недели назад, пока были деньги – как только стало точно известно, когда закончится сессия. Да, честно говоря, уже и соскучился по дому, по семье, и совсем не хотелось, во всяком случае, перед самой-самой встречей, изменять жене – я понял, о чем просила Гуля. Да и денег на то, чтобы остаться – ни копейки. Любовник без гроша в кармане!.. Но Гуля, впервые за все время, так просяще смотрела, так доверительно шептала… Что делать? Слишком велик соблазн – отказать не хватало воли.

– Да, останусь! Какая ты молодец! – не моргнув глазом, сказал я, хотя еще не знал, как выйти из положения.

– Я приду к тебе завтра вечером, – продолжала Гуля. – Ничего особенного не надо; купи только бутылку хорошего вина. Ужин я принесу – хочу хоть раз накормить тебя сама. Ладно?

– Да! Ты здорово придумала – я не решился сам предложить!..

А на вокзале при прощании – как всегда, сдержанный, товарищеский поцелуй в щеку, да разве что еще – крепкое рукопожатие и задержавшиеся на миг рука в руке. И теплый, глаза в глаза, взгляд ее лучистых глаз. Нет, не улыбчивый – даже, скорее, серьезный, и все-таки теплый-претеплый…

А когда возвращался обратно, опять думал о ней. Никак не мог понять: что влечет ее ко мне? «Глаз положила»? Будто не знаю, что нет ничего эфемерней! Это же чистая случайность, что в тот день, когда знакомились, я оказался к ней ближе всех… Можно понять и сполох желания у той безымянной сосны. Хотя я, кроме недоумения, ничего, кажется, и не получил тогда… Зачем ей, с ее-то семейным стажем короче воробьиного носа, еще и в чужую постель забираться? Прекрасно ведь знает: рвусь домой. Удовольствие разрушать чужие семьи? Использовать до конца партнера, прежде чем отпустить? Что, настолько опытна, а я слеп и ничего не понимаю?..

Ни на один из заданных самому себе вопросов удовлетворительного ответа я найти не мог. Однако и от вопросов уходить не собирался – наоборот, они разжигали любопытство и подталкивали к завтрашнему вечеру: может, завтра все прояснится?..

Кто-то наверняка упрекнет меня: столько рефлексии в столь пикантной ситуации! – а кто-то и расхохочется: ну, батенька, развел демагогию на пустом месте – дело-то бараньего чиха не стоит!.. А не могу иначе. Иногда и в самом деле из-за пустяков готов мучиться бессонницей ночи напролет – а тут, накануне отъезда, юная серьезная женщина сама предлагает тебе праздник… Было от чего прийти в замешательство.