Текст книги "Не такая, как все"

– Долго что-то его нет, – Тамара при свете костра взглянула на часы.

– Так он и до утра может – что этому охламону! – отозвался Петрович.

– Давай-ка хоть свои анекдоты, что ли? – предложила она ему.

– А вот, послушайте, еще было! – оживился Петрович, начиная очередную историю: – Один мужик в селе шофером работал; едет это он домой издалека – а дело летом, под вечер, в августе примерно – и машина, как вот у нас сейчас: кряк! – и заглохла. Чинит он ее час, второй, третий; в общем, к середине ночи починил и поехал. Приезжает, ставит на улице возле дома – дом у него отдельный, огород, хозяйство – и идет домой. Не знаю, то ли жену будить не хотел, то ли подозревал в чем – только открывает он тихонько дверь, крадется на цыпочках, свет не зажигает, входит в спальню – а жена его в это время окно захлопывает. Ну, включает тут мужик свет, смотрит: на постели две подушки, и на каждой вмятины, а на полу чужие носки валяются; ага, был, значит, гостенек, но в последний момент смылся. Мужик – следом в окно, да где там: огород, ботва по пояс, темнотища. Ну, мужик и взбеленился: хватает столовый нож и – к груди ей: «Признавайся, курва: кто был?» А она, дура, возьми да расхохочись – только смех-то, видно, не от радости, да еще добавила: «А вот не скажу – догадайся!» Он тогда разозлился – да как всадит ей нож под левую грудь, по самую рукоятку!..

– Слушай, уж не историю ли про Кармен ты нам тут расписываешь, мозги пудришь? – фыркнула Тамара.

– Да какая Кармен – таких, как Кармен, у нас через одну! – возмутился тот. – Ты дальше, дальше слушай!.. Тут мужик спохватился: «Ах, ох, что наделал, что наделал!..» – вытащил нож, приложил ухо к груди: дыханья нет. Думает: что делать? И решил следы замести: заворачивает жену в покрывало, взваливает на плечо и – на улицу, закидывает в кузов, заводит машину, и – вперед… А гость-то ее был молодой механик из их же мастерских, неженатик. Он, значит, когда из окна-то сиганул – залег в ботву, лежит и думает: утихнет шум – уйду огородами. Ну, темно-то темно – а видит: вытащил хозяин из дома что-то тяжелое, погрузил в машину и поехал, – и заподозрил неладное, подошел к окну, подтянулся, глянул – а свет не погашен, и хорошо видать: пол весь в кровище, и нож валяется. Он тогда ноги в руки: побоялся, может, чтоб его самого не заподозрили, и бегом – к начальнику мастерских: они в одном доме жили, только крыльца разные. Вломился, разбудил, по-честному все рассказал; тот тоже молодой, понял. Тут минуты решались; а в селе же всё рядом: они сразу – в гараж, заводят другую машину и – в погоню: механик-то приметил, куда шофер рванул; дорога одна, по ней и врубили. Проехали километра три – а уже светает; смотрят: речка внизу, пойма выкошенная, и вдалеке, в туманце, стоит машина, на которой шофер-то отвалил. Ну, они туда и ломанулись. А шофер только-только примотал домкрат к телу жены, чтобы это, значит, в омут ее, и перекурить решил: сидит над ней, курит и плачет. И тут эти молодцы подваливают. Ну, мужика в скрутки сразу по рукам и ногам; тот орет: «Не надо вязать, так сдаюсь!» – а черт его знает, что у него на уме? Грузят его на его же машину, начальник за руль – и в село. А механик неженатый свою кралю – на другую, и – в район, в ЦРБ. И что ты думаешь? Выходили ведь ее! Проткнул он ей желудок, селезенку, еще что-то, а сердце целое: в сантиметре нож прошел. Заштопали, литра два крови влили, и оклемалась баба! Русская женщина – она ж, как кошка, живучая! А ты говоришь: Кармен…

И тут у Петровича с Тамарой слово за слово – не помню уж точно, каким образом, просто от нечего делать, поди – заклинило на этой Кармен: что-то они там стали выяснять, заспорили, кто лучше эту историю знает; говорили они, конечно, про оперу; при этом Петрович этак снисходительно, насмехаясь над Тамарой: дескать, тебе-то откуда знать, родилась в навозе, а туда же… – бил себя в грудь и, обращаясь ко мне взглядом за поддержкой, уверял, что уж он-то знает про эту Кармен всё, потому как в молодости служил во Владике на эсминце, да как ходили в Индонезию, а когда вернулись, дали им увольнительную на берег и билеты на эту самую «Кармен» для культурного развития: какой-то там оперный театр гастроль давал…

А Тамара обиделась:

– Ты меня совсем уж, да?.. – покрутила она пальцем у виска, а затем, с вызовом взглянув и на него, и на меня тоже, добавила так, будто вырвать из себя признание стоило ей труда: – А я, между прочим, если хочешь знать, сама на сцене Кармен пела!

– Ой, умора! Ты Кармен? Да куда тебе! – хихикая, цеплялся к ней Петрович.

Разговор принимал интересный оборот. Но, честно говоря, я тоже в ее признании усомнился.

– Не верите, значит, да? – Тамара глядела с вызовом, причем более в мою сторону, чем в сторону Петровича. – Думаете, дальше Дерюгина не была и слаще морковки ничего не пробовала?

– А ты исполни, исполни – вот и поверим! – уже ласково подначивал ее Петрович; при этом и сам он, теперь подбрасывавший солому в костер, и я, и даже Настя, тихонько прикорнувшая сбоку под полой моей куртки, – все мы с интересом на нее воззрились.

– Ладно! – с какой-то решительной угрозой сказала тогда Тамара, отбросила только что прикуренную папиросу, поднялась и неспешно, с появившимся невесть откуда достоинством прошла к свободному месту у костра, так что получалось теперь, что она стояла против нас всех, сложив руки ладонь в ладонь на животе и подняв глаза так, что они смотрели теперь куда-то в темноту поверх наших голов, затем откашлялась и замолчала, будто даже испугавшись своей минутной решимости. Петрович подбросил новую охапку соломы; пламя ярко осветило ее. А она продолжала сосредоточенно молчать, силясь, видно, вытащить что-то из глубокой-глубокой памяти, и пауза затягивалась.

– Ну, ну? – нетерпеливо подбодрил ее Петрович.

И тогда она заговорила своим насквозь прокуренным, хриплым и быстрым говорком, довольно спокойно и серьезно начав объяснять нам, как малым детям:

– Вот, значит, первое действие. Представьте себе: площадь городская; тут вот ворота фабричные, тут – такая, знаете, караулка; солдаты там. Им, как всегда, делать не-фиг – поют: «Что за народ! Куда спешит? Что за народ! Куда спешит?» Тут выходит невеста Хозе, спрашивает солдат: «Знаете ль его?» – ищет его, дурочка; а солдатам что – им бы лишь подурачиться: «Знаем, знаем!» – «А ну вас, дурачье!» – говорит она и уходит, – Тамара все это пересказывала без пения, своими словами: – И тут Цунига с Хозе появляются…

Как только она произнесла эти имена, мы невольно повернули к ней головы и отныне начали слушать внимательно и серьезно; а Тамара, поняв, что завладевает нашим вниманием, почувствовала себя уверенней; голос ее зазвучал тверже, преодолевая хриплость и дребезжание:

– Цунига – это капитан, начальник над Хозе. Ну, тут как раз работницы с фабрики выходят, а парни – с другой стороны: девок встречать; все, конечно, поют. И тут появляюсь я: грим, знаете, знойный такой, платье красное, черный жилетик – он меня стройнит. Глаза горят, черные волосы гривой, и в них – пунцовая роза!..

– Да они ж у тебя не черные! – насмешливо ей – Петрович.

– Ты что, табуреткой стукнутый? Парик на мне! В общем, все так стильно, так красиво! И все поют: «Вот она, вот идет наша Карменсита!» – радуются, будто вот затмение было, а теперь солнце вышло, и парни – больше всех: им прямо как керосинчику в задницы плеснули: «Кармен, мы встречаем тебя каждый раз! Скажи, когда ты полюбишь нас?» – а я им отвечаю типа: «Да катитесь вы, сама еще не знаю, когда!» – и у меня, знаете, такое меццо, что все внутри резонирует! Оркестр гремит, дирижер – с такой отмашкой, что сейчас из ямы выпорхнет, и тут я начинаю эту знаменитую хабанеру, – Тамара замолкает ненадолго, закрывает глаза, напрягается и начинает петь, негромко, ужасно хрипло и басовито:

 
У любви, как у пташки, крылья,
Ее нельзя никак поймать…
 

Затем останавливается, прокашливается еще раз и снова начинает; голос ее теперь чище и сильнее:

 
Тщетны были бы все усилья.
Но крыльев ей нам не связать.
 

– Дальше идут сплошные «ля-ля», ну и так далее, – пояснила Тамара и замолчала.

– Ну, ты, Томочка, дае-ошь! – крякнул Петрович, не без удовлетворения качая головой.

Я, честно говоря, тоже был ошарашен; слышал ведь оперу и я; да эту хабанеру часто и по радио крутят – но одно дело слушать ее где-то там, а другое – в степи у костра; клянусь, в ней не было переврано ни ноточки, ни словечка… И тут Настя нарушила, наконец, свое бесконечное молчание – произнесла, хоть и робко, но вполне самостоятельно:

– А пропойте, пожалуйста, арию до конца!

– Пожалуйста! – хмыкнула Тамара, презрительно взглянув при этом на Настю, и продолжила, хотя уже без того старания и подъема, с каким начала, и все же точно воспроизводя и слова, и мелодию:

 
Все напрасно: мольбы и слезы,
Иль красноречие, томный вид, —
Безответная на угрозы,
Куда ей вздумалось, летит.
 

– Ну, тут хор повторяет мой первый куплет, – пояснила она, перестав петь. – Да так поет, что уши закладывает, зал дрожит. А потом снова я:

 
Любовь – дитя, дитя свободы,
Законов всех она сильней.
Меня не любишь, но люблю я,
Так берегись любви моей!
 

– Тут народ подхватывает: «Так берегись!» А я, – продолжает Тамара, нагнувшись и схватив пучок соломы, – вынимаю розу из волос и бросаю ее в Хозе: «Так берегись любви моей!» – Тамара быстро подошла к Петровичу, швырнула этот пучок ему в лицо и почти выкрикнула с сердитым упреком: – Вот так-то! А ты говоришь!..

– А что я? Я – ничего! – ответил Петрович, добродушно стряхивая с лица солому. – Молодец! Дальше давай.

– Ага, разбежался на бесплатное! Ручку позолоти, – усмехнулась Тамара, протягивая ладонь.

– Сейчас позолочу, – Петрович принялся решительно и демонстративно шарить в карманах.

– Давай, давай! – упрямо держала свою ладонь Тамара.

– Сейчас нету, завтра, – Петрович вынул руку из кармана.

– Вот так-то! И завтра ничего не будет. Трепачишки, – безнадежно махнула она рукой, прошла и повалилась на свою копну. – Такие вот вы все: золотые горы, но – потом!

– Слушай, мать, я чего-то не пойму; отчего ж ты тогда не на сцене? – Петровичу явно хотелось побыстрее увести разговор в сторону.

– «Чего»-»чего»! Потому что таких, как ты, слушала, – отозвалась она и вдруг озорно пропела фразу из какой-то частушки:

 
Он завлек меня речами,
Я не стала спать ночами…
 

– Любовь, что ли? – не унимался навязчивый Петрович.

– Ты такой любопытный – прямо как молодой!

– А я и есть молодой – разве не видно?

– Темно, не видать.

– А ты наощупь.

– А подь ты весь!

Повисла пауза.

– Спойте что-нибудь еще, – робко попросила опять Настя.

– Не пою я теперь. Не хочу! – отозвалась Тамара после некоторого молчания. – Это вот он меня завел с бухты-барахты! – ткнула она пальцем в сторону Петровича.

– А вы попробуйте. Может, получится? – поддержал я Настю; мне показалось, Тамара колеблется, и если я попрошу – согласится. И она действительно согласилась.

– Хорошо, – сказала она безо всякого ломанья, приподнялась, села поудобнее, помолчала, сосредоточиваясь, и начала петь, слегка покачиваясь в такт. То, как я понял, был какой-то старый-престарый романс, довольно безвкусный; не знаю ни названия его, ни автора, и где и когда его раньше слыхал, не помню; от Тамариного исполнения память цепко удержала всего один куплет:

 
Встреча была для обоих случайною;
Вы не хотели поверить в любовь.
Так пусть эта встреча останется тайною
И никогда не повторится вновь…
 

Слово «повторится» она произнесла с ударением на втором «о» – для соблюдения ритма, разумеется, отчего сам текст, и без того простенький, получался слишком уж дилетантским. Пела она его подчеркнуто артистически, артикулируя каждое слово, однако при этом как-то не всерьез, а – с едва заметной издевкой над ним. А Петрович не заметил.

– Ай, молодец, Томочка! – расчувствовался он. – И чего это ты в экспедиторах мотаешься?

– А сам-то чего на печке не лежишь?

– А нравится! – с вызовом ответил Петрович.

– Вот и мне нравится, – безо всяких интонаций и ужимок ответила она. – Еду за товаром на базу – и душа поет. А то ведь от тоски сдохнуть можно.

– Да брось, чего тосковать-то? Молодая ведь, жизнь впереди! Смотришь, мы с тобой еще и в любовь сыграем – какие наши годы! – бодрился болтливый Петрович.

– Ну, ты и комик, – рассмеялась Тамара. – Не люблю я играть в любовь, не игручая. И, вообще, не произноси ты это слово, при мне хотя бы.

– А что? Хорошее слово, сладкое. Прямо как конфета во рту тает.

– А я вот не могу слышать – у меня кровь от него стынет, – глухо, словно в пустоту, сказала Тамара, и я не понял: всерьез она это – или в шутку, поддразнить Петровича? Слишком как-то неожиданно прозвучало, вразрез с прочей болтовней. А она продолжила, так же глухо, ни к кому конкретно не обращаясь: – Не дай Бог любому пожелать этой самой любви.

– Да ты что! – удивился Петрович. – Во всех книжках пишут, что любовь – это счастье.

– Не знаю, где они видели, чтобы любовь – это счастье? И какой сукин сын мог такое придумать? – как-то слишком акцентированно для столь отвлеченной темы, даже возмущенно произнесла она.

– Да почему сукин сын-то, Томочка? – удивился Петрович.

– Да потому что любовь – это несчастье! – уже почти выкрикнула она. – Не бывает счастливой любви, понял?

– Не понял, – сказал Петрович.

– Сказки это для дур и дурачков! – продолжала раздраженно выкрикивать Тамара. – Это же болезнь, сумасшествие, затмение души! И как может быть, чтобы такое сумасшествие – да сразу с двумя? У каждого же свой норов, своя судьба, каждый по-своему с катушек сходит!

– Ну, не скажи-и, – бодро возразил Петрович. – Я вот со своей – врать не буду, он подтвердит, он был у меня на серебряной свадьбе, – кивнул Петрович в мою сторону, – уже скоро тридцать лет, как срок тяну, и не нарадуемся! Это как, по-твоему?

– Подтверждаю, – кивнул я.

– А-ай! – безнадежно махнула Тамара рукой. – Путаешь ты, Петрович, от своей малой грамоты любовь и семейные дела! Если что и получается, так только потому, что один из двоих просто подыгрывает, или уступает, или расчет есть, или норов проявить воли нет. Или время подошло, или охота, чтобы кто-то под боком шевелился. Или от скуки, от одиночества – потому что одному совсем невмоготу, а никому больше не нужен! Или без пары остался: у всех есть, а я рыжий, что ли? Или красивая, или надежный. Ребенка охота, а ребенку отца. Чтоб как все. И каждый надеется: стерпится, мол, слюбится! И врут, врут: и всем вокруг, и себе, и друг другу, – в счастливую семью, видите ли, играют! Или запугивают друг друга, или подчиняются и терпят, сжавши зубы! Но никогда это у двоих не совпадает! А потом однажды все кончается… А ты говоришь: любовь! Да там, где любовь – семьи не бывает, понял? Там эта любовь все дотла выжигает, один пепел остается! Так что не дай Бог пожелать любви хорошему человеку – тому, кого уважаешь! Недаром в стихах ее со словом «кровь» рифмуют!..

Она замолчала. Повисла тягучая пауза. Нарушил ее Петрович.

– Мда-а, сильно сказано, – с некоторым сомнением покачал он головой. – Только чего уж ты так сурово-то – да еще за всех?

– А неправда, что ли? – вскинулась Тамара. – Знаешь, сколько нас, как я, думают? Все мои подруги, до одной! У всех жизнь набекрень! Что-то не видала я счастливых!

– Так и не увидишь, – заверил ее Петрович. – Откуда тебе видеть-то? Думаешь, покажут? Ага, держи карман! Они ее знаешь в каком секрете держат, от чужих глаз подальше – чтоб не позавидовали, порчу чтоб не навели; еще и поплачутся на всякий случай – для отвода глаз. А я вот со своей живу – и нахвалиться не могу!

Двух парней вырастили, внуки пошли! Тут тебе и любовь, и семейные дела, понятно?

– Ой, не перехвались! – погрозила она ему пальцем. – А чего тогда ко мне лезешь?

– А так, от настроения.

– Ах, от настроения? Ну, держись тогда! Обнимай давай, да покрепче! Хоть у чужого огня погреться! – она плюхнулась рядом с ним.

Петрович, добротно крякнув, обнял ее за спину.

– Ух ты! – деловито, по-хозяйски удивился он. – Спина-то какая! Тебе бы, мать, деток выхаживать. Х-хе, Кар-ме-ен! – усмехнувшись, покачал он головой… И долго потом рассказывал ей про свою жизнь: про жену, про детей и внуков, про каждого в отдельности, – человек он был простой и готовый каждому открывать душу, словно форточку в тесной комнате, так что все это я уже слышал, и не однажды, а поскольку эта его жизнь укладывалась в небольшой рассказ, а желание открывать себя не проходило – он неизбежно в своих рассказах перекидывал мостки прямо в молодость: как служил моряком, да как стоял однажды ночью на вахте в южном море, когда шли в Индонезию, а к его ногам упала летучая рыба, вся в радужных плавниках и фосфорическом свечении – похоже, самое яркое, что он пережил в жизни. Про рыбину эту я слышал уже раз двадцать: как выпьем у себя на участке под праздник – так и начинает. Этот рассказ ему и самому уж надоел, а никак не мог исчерпать до конца и освободиться – как от наваждения…

А от той летучей рыбины Петрович в своем плавном рассказе перешел к рыбкам аквариумным – он их разводил дома великое множество: уж не от той ли экзотической рыбы они у него и завелись?.. Когда разговор доходил до «гупешек» и меченосцев, он становился поэтом, а в ту ночь, распуская перья, был просто в ударе. И как-то так хорошо получалось – сидеть у огня и слушать его без конца, хотя своими бесконечными рассказами к месту и не к месту он частенько меня раздражал: виделся мне этаким пустеньким болтунишкой, счастливцем из самодостаточных; мне казалось в те времена, что то удовольствие от жизни, которое он называет счастьем, дается только простым и добрым, в компенсацию за непритязательность; у меня-то все будет не так – меня ждет что-то огромное, как черное небо в ту звездную ночь с трассирующими метеорами, и что перед этим будущим, перед лицом той жизни этот костер в степи с компанией из Петровича и Тамары, даже эта девочка-молчунья с тихим именем «Настя» – такая малая, в общем-то, случайность. Но почему, почему было так тепло, так хорошо, так уютно в нашем тесном случайном кругу?..

Вот, кажется, и все, что случилось тогда, не считая разве того еще, что Гриша все-таки припилил часа в два ночи, злой, как собака, но – с прокладкой, а потом мы с ним еще целых два часа бились, ставя ее, потому что поставить ее не так-то просто, тем более ночью, при свете слабой переноски, и только в пять утра (хотя какое там утро – до рассвета было еще два часа!) приехали в поселок и разошлись по домам… Да разве еще сообщение утром по радио, что в ту ночь был первый осенний заморозок – а мы и не заметили!

Тут бы и поставить точку. Если б только каждая случайная деталь или встреча не накладывала свой отпечаток на нашу жизнь, а порой и не коверкала ее напрочь – как, например, легчайшая травинка на пути летящей пули меняет ее траекторию. И если даже кому-то кажется, что у него достаточно воли и терпения быть хозяином своей судьбы – так ведь само наличие воли и терпения в характере или умение их приобрести – уже в какой-то степени случай или следствие обстоятельств.

* * *

Ну вот, собирался написать короткий рассказ на субботнюю газетную страницу об одном давнем нечаянном приключении, этакий ноктюрн с «настроением», с запахами и звуками ночной степи – а развозит меня чуть не на повесть, и конца ей нет – держит и не дает себя исчерпать: лезут из памяти и кричат все новые детали. Это, кстати, еще и пример того, что не бывает в жизни слишком мелких деталей: каждая мелочь – как крохотная почка на дереве, готовая развиться в зеленую ветвь…

В общем, та ночь у костра еще дня на два задержалась в сознании – главным образом, приятными осязательными воспоминаниями ладоней, державших девушку, и больше ничем, а потом воспоминания эти отодвинулись и стерлись в заботах новых и мятежных. И вдруг, уже зимой, под Новый год, получаю на работе письмо, а внутри конверта – новогодняя поздравительная открытка: краснощекий улыбчивый Дед Мороз с елкой на плече, и улыбчивая же Снегурочка с почтовой сумкой на боку и открыткой в протянутой руке, а на обороте – целое послание, написанное убористым женским почерком с закруглениями и завитками. Я удивился: вроде бы неоткуда ждать подобных открыток, да еще на рабочий адрес. Нетерпеливо вчитался: от кого? – и обалдел: от Насти!

Во-первых, она шутливо сообщала, что это именно она в образе Снегурочки на обороте, посылающая мне письмо; во вторых, она поздравляла меня с Новым годом со всевозможными пожеланиями (дословно их уж и не помню), и просила прощения за то, что, может быть, совершенно зря тревожит меня, заставляя вспомнить тот нечаянный эпизод осенью у костра, потому как мне, при моей походной жизни, наверное, часто приходится отогревать на груди одиноких девушек. А далее следовало разъяснение, чтобы я не удивлялся тому, хотя бы, что она знает мой рабочий адрес, мои фамилию, имя и отчество, даже то, что я женат и имею сына; просто ей давно хотелось поблагодарить меня за ту волшебную ночь и за мои крепкие горячие руки, не давшие ей в ту ночь заледенеть; она долго сомневалась, стоит ли писать, и все же решилась, – а потому упросила свою тетю, чтоб она узнала мою фамилию и адрес, тем более что это в поселке несложно…

И что я должен был делать, получив такую открытку?

В той приподнятой предновогодней атмосфере, когда все торопятся поздравить друг друга, желают всем счастья, и всем кажется, что оно и в самом деле так легко достижимо – протяни руку и сорви, как яблочко с ветки! – в этой атмосфере я, без всякой задней мысли, что делаю что-то непоправимое, забежал на почту, купил, надписал и отправил Насте в ответ почти такую же новогоднюю открытку с легкомысленным поздравительным текстом. Много ли, думал, девчонке надо для счастья? Всего-то – откликнуться. Может, сердечные проблемы у нее какие, раз вспомнила и написала, или даже с отчаяния: как в омут головой, – заглушить сердечную боль? Да и не отвалится рука поддержать девчонку вовремя, накатать ей веселую открытку.

Я, взрослый, серьезный человек, отдавал себе трезвый отчет: забивать себе голову случайной девичьей прихотью – это вилами на воде писать: девичья память – известно какая. За зимой настанет весна, и что останется от прошлогоднего снега? Только и всего, что трава вырастет.

Ан не тут-то было. Почти два месяца минуло, я уж и забыл про ее открытку, засунутую в рабочий сейф меж деловых бумаг – не домой же ее тащить и жене показывать? – получаю тем же самым путем новое послание, уже отнюдь не легкомысленное.

Теперь поводом для него было ее поздравление с Днем Армии. А на самом-то деле – длинное, на нескольких страницах, скрытое и тем не менее страстное объяснение в любви. Можно было при желании принять его за чистый розыгрыш: слишком много в нем звучало горькой усмешки в свой адрес: дескать, вот какая я смешная и глупая – совсем нечем занять свою пустую голову, кроме как переписываться с сельским прорабом, занятым своими гвоздями, шурупами и недостроенными коровниками, да еще и женатым впридачу; но отчего-то ей никак не дает покоя, что где-то там, в далеком поселке, живет добрый, сильный, мужественный (и где это она столько доброты и мужества во мне откопала? Оттого что обнял да согрел, что ли?) человек, полный чувства собственного достоинства и внутренней красоты, который взял и ни с того ни с сего забрал в плен сердце одной студентки, и т. д. и т. п., так что письмо это некоторым образом поставило меня в тупик: или это тончайшая ирония надо мной, или чисто литературное упражнение, герой которого – не то какой-то полярный первопроходец, не то мореплаватель, борющийся с океанской стихией?.. Неужели, думал я не без некоторого недоумения, меня, задерганного сельского прораба, можно увидеть и таким вот тоже, пусть даже во мне, может, и есть толика того, что соизволила увидеть она?

Меня оно даже напугало – я почувствовал, как на меня наваливается и пытается забрать в плен всего, без остатка, что-то большое и серьезное… Как же быть-то? Ведь, в отличие от моей корреспондентки, я был не студентом с пустой головой, а серьезным, и при том женатым, человеком с пусть небольшим, но вполне ответственным участком работы, с подчиненными, которые доверились мне, и я каждодневно, не отвлекаясь на подобные заморочки, должен думать и о них, и, черт возьми, о коровниках тоже, которых ждут от меня руководители окрестных совхозов!

И что мне было делать на этот раз? Не отвечать? Думал и над таким вариантом. Но это было бы слишком безжалостно. Даже, я бы сказал, по-свински. Я на это был неспособен. И я опять ответил коротеньким шутливым посланием на открытке, поскольку была моя очередь поздравлять – близилось 8 Марта; я написал в том послании, что не воришка и не сердцеед: чужих сердец, даже если оно и принадлежит юной прекрасной студентке, не краду и не беру в плен, а если и прихватил нечаянно – то отпускаю на волю, как раньше отпускали из клеток птичек с приходом весны…

Отправил и наивно думал, что отбоярился: этим и кончится, грядущая весна все спишет… Ан не тут-то было: прошло чуть больше месяца – кажется, на Пасху – получаю новое послание с поздравлениями: «Христос воскресе!», и прочее, и прочее… Послание было не столь пылким, как предыдущее, зато корреспондентка моя еще доверительней, чем раньше – как со старым надежным другом – делилась со мной деталями своей скромной студенческой жизни: какую хорошую книжку прочла, да какой забойный доклад сделала на научно-студенческой конференции, и какая у нее есть мировая, всепонимающая подруга, с которой она, разумеется, поделилась своей тайной обо мне, и подруга эту ее храбрость: самой сделать первый шаг навстречу судьбе, – одобрила…

После этого послания я понял: отвечать больше нельзя ни под каким видом: что бы я ни написал (кроме откровенной грубости, которой она совсем не заслужила), все будет истолковано только как знак исключительного внимания и вызовет обязательное желание ответить. Поэтому я просто отмолчался – пусть думает, что хочет: мало ли? может, я заболел и умер, или взял и уехал неизвестно куда?

Но не так-то легко было отделаться от упорной студентки – она опять написала, уже в мае. Оказывается, не дождавшись ответа: именно так, как я и предполагал, она истолковала мое молчание: может, я и вправду заболел или уехал куда? И рассказала в письме, что на этот раз снова посетила свою любимую тетю в нашем поселке, а заодно пожелала встретиться со мной. Долго решалась, но решиться не смогла. И все же меня видела: гуляла в сумерках и вроде как нечаянно оказалась недалеко от моей конторы; просто ей, видите ли, хотелось убедиться, что я существую – а я, будто бы, вышел из конторы и прошествовал метрах в двадцати. Даже повернул голову в ее сторону и всмотрелся в ее силуэт, но не узнал – может, оттого, что вышел с яркого света в темноту (совершенно не помню этого; да и зачем мне разглядывать в темноте, после долгого-долгого рабочего дня, встречных девиц?). И следом – подробнейшее описание состояния ее сердечка в тот момент, когда я посмотрел в ее сторону: как билось, как замирало и т. д. и т. п. И – небольшое добавление ко всему этому: зато она теперь знает мой домашний адрес (это что же: она шла за мной целых полтора километра? – именно столько от конторы до моего дома)… И еще одно маленькое добавление: хотя, дескать, она и знает теперь мой домашний адрес – но писать по нему, конечно же, не станет: не хочет разрушать мою семью. И, вообще, чтобы я ничего такого о ней не думал – она нисколечко по мне не страдает, как, может быть, мне кажется; просто ей, видите ли, хорошо оттого, что где-то на свете существую и я тоже…

После этого было еще одно письмо, последнее. Как я понял, потом наступила весенняя сессия, и моей корреспондентке стало не до писем; ну, а потом, видимо, время благополучно ее излечило.

Правда, с этим последним ее письмом случилась новая история, но об этом – попозже.

* * *

А что же чувствовал я сам, получая ее письма? Сначала, конечно – беспокойство: мне ли они предназначены, не ошибка ли и не розыгрыш ли это? А когда разобрался, что писаны мне, и всерьез – тут-то и почувствовал, как сладко жалят они исподволь в самое сердце, как беспардонно льстят самолюбию, как распаляют воображение и гордыню, и только позже понял, какое испытание, какой сильный и в то же время медленно действующий яд – такие письма, если душа слабовата и в ней нет противодействия подобным посланиям, наивным по незнанию силы их действия. Это, я вам скажу, запрещенный прием – писать их человеку женатому. Если бы женщины хорошо знали, как действуют такого рода письма, они бы пользовались этим приемом чаще. Хорошо, что эра эпистолярных объяснений благополучно сошла на-нет: писем уже не пишут, да и писать не умеют – всеобщая немота одолела людей, а немые люди о своих чувствах могут только мычать; где же каждому взять своего Бержерака в подсказчики?.. Правда, любовных писем не пишут еще и из боязни, что письма эти могут стать уликой, которую адресат в состоянии легко обернуть против писавшего (или писавашей)… Кстати, Настя на этот счет была благоразумна: вместо своего имени под письмами рисовала рожицу, отдаленно напоминавшую личико ее самой – и поди, докажи, кто автор! Так что знал, от кого они, только я один.

Сложенные в пачечку, они лежали на самом дне моего рабочего сейфа под кипой документации и справочников, и когда у меня все было хорошо, я о них преспокойно забывал, но как только наваливались уныние и душевный дискомфорт: не ладилось что с работой, ругало ли начальство или был в размолвке с женой, – эти письма как-то очень кстати подворачивались под руку; я, забывая про все, перечитывал их, и на душе снова становилось хорошо, будто отогрелся у теплой-теплой печки, а мысли невольно возвращались к автору их: в моем сознании рисовалась чистая, распахнутая для любви душа, готовая увести меня прочь от мелких житейских забот и огорчений в какую-то размытую голубизну… Однако следом же наваливалась и печаль; казалось, что моя жизнь сельского прораба, которую я сам себе выбрал, оттого что люблю природу, охоту, рыбалку, так примитивна, так убога, и эта убогость – на всю оставшуюся, до могилы, жизнь, а жена, с которой поженились по взаимной любви и, в общем-то, дружно преодолевали неминуемые при любой жизни невзгоды – слишком простая, неприхотливая баба, которая тянет меня в болото почти растительного прозябания. И мне казалось, когда я возвращался к этим письмам, будто мимо проплыл по реке большой, наполненный ярким светом, нарядными людьми и музыкой белоснежный корабль, а я остаюсь на грязном, сыром берегу, под дождем и ветром – у меня нет билета на тот корабль, и проплывшая мимо жизнь – не про меня… Были иногда такие мысли, не скрою. Но и что из того? Мелькнут и исчезнут, ничего не меняя: сам в себе я никаких изменений к худшему не замечал, жене был верен.