Текст книги "Не такая, как все"

* * *

Утром я уже знал, что делать: поехал в кассу Аэрофлота, сдал авиабилет; затем – в железнодорожную кассу: купил билет назавтра… Ехать было не так уж и далеко, так что разница в деньгах небольшая, только-только на бутылку хорошего вина, коробку конфет и на скромный сувенир: изящную записную книжечку с палехской миниатюрой на обложке.

Вечером я ждал ее в опустевшей комнате, и она пришла. Все та же Гуля, в том же своем затрапезном костюмчике. Правда, поверх его на ней был теперь светлый плащик с цветным газовым шарфиком: погода стала портиться; кончилась золотая осенняя пора.

Притащила целую сумку провизии: тушеное мясо в кастрюле, вареную картошку, какой-то мудреный салат, спелые помидоры и много-много зелени. Принесла с собой тарелки, вилки, пару бокалов, даже свечи: ей хотелось устроить ужин при свечах.

И ужин получился. А потом как-то само собой, вполне естественно из нашего скромного застолья мы переместились в постель. Причем, когда я вновь забормотал о предохранении – она решительно этот разговор снова пресекла: «Не думай об этом – все в порядке!».

Она осталась со мной на ночь. Но, Боже, что это была за ночь! Когда мы надолго остались вдвоем, моя сексуальная львица, моя решительная соблазнительница оказалась такой неопытной, угловатой, стеснительной, такой стыдливой, неумелой, неуверенной в себе, что все, что касалось чистой физиологии, получалось ужасно мучительно и сумбурно. Странно как! Все с ней было непросто. Казалось, будто она, ничего не умея, нарочно, назло кому-то или чему-то лезла на рожон – она совершенно не умела быть женщиной и все боялась сделать «не так». Да ведь и сам я тоже не шибко твердо был уверен, что все именно «так». Это была мучительная ночь.

Я снова ничего не понимал; даже, помнится, разговаривая с ней, спросил, чисто по-товарищески: «Скажи, зачем тебе это!» Она пролепетала что-то невнятное и сама спросила с грустной улыбкой: «Тебе что, так плохо со мной?» Я уж не стал говорить, что хуже некуда – бодро заверил ее, что прекрасней – не бывает. Но, по-моему, она не поверила…

А уже следующим вечером, в пути, под стук вагонных колес, вместо того чтобы настраиваться на мысли о доме, о встрече с близкими, я опять продолжал думать о ней, и чем дальше от Москвы уезжал и чем больше думал – тем яснее становилось, что настоящая близость так и не состоялась и загадки остались неразрешенными. Я ничего в ней не понял. Прибавилось только недоумение: зачем, в самом деле, все это было нужно? К недоумению примешивался неприятный привкус нарочитости, даже пошлости, явного перебора во всем: свеча на столе, ожидание чего-то особенного от сотни раз описанного заурядного адюльтера, торопливое желание наверстать упущенное, насытиться впрок… Кажется, единственное настоящее, без подделки, чувство, которое она во мне оставила – жалость. Бедная девочка…

Ну да ладно, что было, то было. Одной ошибкой, одной зарубкой в душе больше. Теперь только постараться выкинуть все это из памяти, чтобы как можно меньше мешало жить, и дело с концом. А впредь быть умней и осторожней… На кого следующего, интересно, упадет теперь ее благосклонный взгляд?.. Но это уже не моя забота.

* * *

В следующий раз наша четверка собралась в Москве на зимней сессии, в январе. Дни были заняты до отказа: лекции, зачеты, экзамены, библиотека, – ни о чем постороннем думать некогда… Но странно: меня снова потянуло увидеть Гулю – а ее нигде не было.

Пошел в деканат – узнать, в чем дело. Оказалось, что деканат, чтобы разгрузить преподавателей от наплыва заочников, поощрял студентов-москвичей сдавать зачеты и экзамены досрочно, и Гуля – ишь, какая молодчина! – все их давно сдала. Но почему ни разу не пришла – поинтересоваться хотя бы, как у нас у всех дела? Я был обижен таким небрежением к моей персоне. Что за снобизм! Зазналась? Ну так и ты мне ни вот столечко не интересна, заморенное, бесцветное, худосочное существо!..

На следующей, уже весенней, сессии, в июне, она опять не появлялась. Я снова сходил в деканат: всё ли сдала? Да, опять всё сдала досрочно. Прямо не Гуля, а робот какой-то!

Но однажды – две недели уже, кажется, как шла сессия – гляжу: идет по коридору! Я ее и не узнал сначала, а как только узнал – ахнул: беременна! Да не просто беременна, а уж, наверное, на сносях: еле тащит живот, потолстела, подурнела, одутловата стала – этакая тетка топает уткой вперевалочку. А в моей голове сразу счетчик включился – вот будто тайно ждал такого варианта, и счетчик этот отмотал от середины июня девять месяцев назад, и где-то в области живота у меня противно заныло: получался сентябрь прошлого года!.. Но, не моргнув глазом, с радостью старого товарища я расцеловал ее и поздравил с таким роскошным животом; мы обменялись несколькими репликами (причем я успел ее укорить: уж не зазналась ли?) – и только потом решился, спросил не без легкого волнения: на каком же это месяце она ходит? – а в глубине души маячил в это время маленький, но противный страх: вот брякнет сейчас: «на девятом», – и что мне делать? Однако, твердо глядя мне в глаза, она ответила с явной насмешкой:

– Это не тот вариант, о котором ты подумал.

– А откуда ты знаешь, что я подумал? – не преминул спросить я.

– Да уж поняла, – и – все так же насмешничая: – Что, очко играет?

– Нет, все в порядке, – пробормотал я, нагло улыбаясь в ответ…

Оказалось, она приносила в деканат какие-то бумажки и теперь торопилась домой: завтра или послезавтра ей надо было снова приехать. Конечно, сказала она, ей интересно, как мои дела, и пообещала найти меня, когда приедет снова – тогда и поболтаем. С тем и ушла.

Но ни завтра, ни послезавтра – до самого окончания сессии она так и не появилась. «Ну и болтунья! – в крайней степени раздражения досадовал я. – Нашел кому верить! Да на кой черт ты мне сдалась?..» – и дал себе слово: больше о ней – ни единой мысли.

Только вот огромный ее живот всё не давал покоя; явно было одно из двух: или на девятом месяце – или двойня! А проклятое малодушие молило: пронеси, пронеси!.. Как-то не верилось в свою причастность. Или не хотелось верить?

* * *

На следующей зимней сессии, в январе, ее опять не было. В деканате мне сказали, что она родила и взяла годовой академический отпуск. Обычное дело. Но меня до нетерпения, до зуда занимал вопрос: когда родила? Есть ли какая-нибудь ее справка с этой датой?

Секретарша полистала бумажки в Гулином «деле» и ответила:

– Вот, пожалуйста: родила семнадцатого июня.

– Как? – не удержавшись, воскликнул я – у меня похолодело все, что только могло похолодеть: грудь, спина, живот… Во-первых, на летней сессии, в тот самый день, когда я посылал ее ко всем чертям: «Обманула, не пришла!» – она корчилась в родах?.. А во-вторых… Что же это получается? Ровно девять месяцев, чуть ли не день в день после того темного вечера на лесном полустанке? Ничего себе! Значит?.. А как же ее заверения, чтобы я не беспокоился? И что значит «не тот вариант, о котором ты подумал»? Обманула? Или совпадение?.. Ведь она же замужем!..

В довершение к тому, что все у меня похолодело, меня еще и прошиб пот… Что же делать-то, как быть?..

– Чего вы так взволновались? – всмотрелась в меня деканатная девица-секретарь.

– Да вот, – ответил я, собираясь с ответом, – мы все спокойно сдавали в тот день зачет, а она мучилась, рожала, и никто о ней не вспомнил.

– А-а, – неопределенно ответила бестолковая девица.

«Слава Богу, – подумал я, – хоть не запомнила, как я бегал узнавать про Гулю на каждой сессии».

Я поинтересовался у девицы: какой у Гули сейчас домашний адрес?.. Но в «деле» ее фигурировал лишь адрес матери. Там она – или нет?

Я тотчас же, плюнув на зачеты, помчался туда. Зачем? Объясниться? Взглянуть на ребенка? Сам не знаю. Было тягостное ощущение, что я что-то у кого-то украл, что все равно все всё узнают и поведут на правеж – так уж лучше упредить, сдаться первым. И пока ехал, снова тщательнейшим образом восстанавливал в памяти все подробности нашей близости… Ведь не соблазнял я ее! Это же она, она сама придумала ту экскурсию в злополучную усадьбу – уж не для этого ли? – а когда там не получилось – у меня и в мыслях-то рядом не лежало! – позвала меня на обратном пути из вагона в темень! И она же, она попросила сдать билет и остаться еще на сутки!.. Я усмехнулся: кажется, у зоотехников это называется «контрольной вязкой»?.. Так чего ж я суечусь?.. И ведь оба раза заверяла: беспокоиться не надо. Стоп! А о чем – не надо? Что она имела в виду?..

Ну, хорошо, случилось. Но почему – я? И я ли? Это же еще доказать… И, вообще, зачем ломать голову – у нее муж есть, пусть он голову ломает!.. Помнится, она сказала, что он не хочет ребенка?.. Вспомнился этот хлыщ и его насмешливое: «Вам так идет костюм провинциала!..» Что ж – я, выражаясь старинным слогом, получил сатисфакцию. Правда, оружие выбирала она… И тут же – сам себе: «А ты заглядывал в ее паспорт – есть там штамп? Замужество – не мистификация ли?..» Что тогда?

Выход один: взглянуть на ребенка… Говорят, медики умеют устанавливать отцовство с помощью анализов. Процедура, надо думать, унизительная. Но что делать, если?.. Я не знал. Я не хотел расходиться со своей женой! Я не хотел даже, чтобы жена знала об этой истории!..

Квартира ее матушки оказалась запертой. Я был полон решимости дождаться хоть кого-нибудь и всё раз и навсегда выяснить.

Ждать пришлось часа три, до вечера, пока не появилась ее мама.

Она не пустила меня даже не порог – так, на лестнице, и говорили – хотя она сразу меня узнала: память потрясающая, потому как видела она меня полтора года назад, всего несколько минут, и то – спросонья.

– A-а, это вы! – хмуро усмехнулась она. – Что вам надо?

– Где Гуля? – без экивоков сказал я. – Я хотел бы ее видеть.

– Не знаю. Сами разбирайтесь, – ответила она.

– Где хотя бы ее найти?

– Я сказала: не знаю! – уже раздраженно повторила она. – Снимают какую-то дачу. Где, не имею понятия – я туда не езжу: они же хотят свалить на меня своего ребенка, а мне некогда – я работаю! Так что ищите сами.

С ней все понятно. Но завеса приподнялась – женщина, сама того не подозревая, обрушила на меня поток информации: «они» – это ведь Гуля с мужем! «Свалить своего ребенка» – значит, оба считают его своим? От сердца отлегло. Но не полностью.

Мне ничего не осталось, как вернуться восвояси. Можно было, конечно, поехать в студию, найти мужа, узнать, где живут. Но под каким соусом я явлюсь? Сокурсник? Не слабоватое ли алиби? Да и некогда: уже пропустил целый день; два дня для заочника – слишком много.

* * *

Но память о Гуле никак не отпускала. Ровно через год после этого, на следующей зимней сессии, уже на третьем курсе, я снова пошел в деканат – узнать о ней: пора бы ей восстановиться после академического отпуска!

Да, восстановилась, – ответили мне, – учится на втором курсе. Но она теперь иногородняя: мужу ее после окончания театральной студии предложили работу в областном центре (мне его даже назвали), и они уехали туда.

Теперь встретиться с ней мы не могли никак: сроки сессий наших с ней курсов – чтобы не устраивать столпотворения – сдвигали в разные месяцы.

После этого я увидел ее лишь однажды, еще через три года: встретил в коридоре института в преддверии защиты своей дипломной работы, носясь по институту в поисках куда-то запропастившегося рецензента.

– Привет! – обрадовалась она мне как старому-престарому товарищу и сама первой кинулась на шею, обняла и расцеловала.

Надо заметить, что ее, ту угловатую девчонку-переростка шестилетней давности, трудно было узнать в этой изящно, даже с шиком одетой, привлекающей взгляд молодой женщине. Ее прежнее худосочие переросло в элегантную стройность; и двигалась, и держалась она теперь легко и свободно, и так же легко и свободно улыбалась. Гадкий утенок превратился в лебедя. Правда, в ослепительной ее улыбке было теперь нечто слегка парадное: научилась! Причем улыбка эта ее нисколько не портила – даже наоборот, и она сама это прекрасно знала. Единственное, что осталось от той девчонки – ее темные лучистые глаза. Но даже и они стали еще лучистей, темней и ярче.

– Ну, как ты? – кажется, враз спросили мы друг друга.

– Нет, сначала – ты! – нетерпеливо воскликнул я, перебивая ее.

– У меня все прекрасно, – начала она нечто стандартное.

– Расскажи: как ребенок? – снова нетерпеливо перебил я ее.

– О, сын у меня – прекрасный парень! – тотчас оживилась она, как только речь зашла о ребенке. – Мы с ним большие друзья.

– Много бы я дал, чтобы взглянуть на него. У тебя нет фото?

– Есть, – все так же улыбаясь, кивнула она, порылась в набитой всякой всячиной сумке и, наконец, извлекла из нее и подала мне фотографию. Я впился в нее глазами. То был черно-белый профессионально сделанный поясной портрет мальчика лет пяти в костюме зайца – на каком-то, видно, детсадовском празднике. Объектив поймал его веселым, улыбающимся и чуть-чуть лукаво-простодушным.

– Что так смотришь? – насмешливо спросила Гуля, сама при этом пристально в меня вглядываясь.

– Смотрю, на кого похож, – ответил я.

– Ну, и на кого же?

Мне было непонятно. На ее мужа? Я запомнил его лицо. Нет, все-таки не на него. На меня? Тоже, кажется, нет… Он был похож на Гулю!

– Ты знаешь, – ответил я ей, – говорят, есть такая примета: кто больше всех хочет ребенка – на того и похож. Он похож на тебя.

Она удовлетворенно кивнула.

– Скажи честно: чей он сын? – в упор спросил я ее тогда.

– Мой! – резко ответила она, словно ощетинившись сразу; лицо ее стало отчужденным, но глаза, прекрасные ее глаза сияли по-прежнему, даже ярче. Ах, как она была хороша!

– Но мне бы хотелось увидеть его своими глазами – проверить впечатление, – сказал я, улыбаясь: без восхищенной улыбки смотреть на нее, наверное, было нельзя. – Скажи, сколько стоит туда, где ты живешь, билет?

Она замялась, что-то прикидывая.

– А ты знаешь, – встрепенулась она после заминки, – я ведь вернулась в Москву.

– Как… вернулась? Одна, что ли?

– Нет, не одна. С сыном.

– А муж?

– Муж? – она взглянула на меня с явным упреком в недогадливости. – А муж остался. Заурядная ситуация: очень его там полюбили.

– Поня-атно… И где же ты сейчас?

– Пока – у мамы.

Разговор наш приобретал занимательный поворот: при каждом ответе она секунду мешкала, прикидывая что-то свое – но ведь и я, спрашивая ее, тоже думал о своем!

– А если я нагряну к вам в гости? – спросил я, глядя на нее испытующе, желая разглядеть ее реакцию на мое предложение.

– Приезжай, – спокойно ответила она.

– А что? Вот защищусь и нагряну! – уже решительно заверил я ее. – Отпразднуем с тобой мою защиту – как старые-престарые друзья! Согласна?

– Да, конечно, – она одарила меня своей лучезарной улыбкой.

Я пригласил ее и на свою защиту тоже, которая должна была состояться через два дня; правда, она ответила неопределенно: постарается, если позволит время, – но уж о дне моего визита договорились точно, без всяких «если». На этом и распрощались: и у нее, и у меня было полно дел… Теперь я ждал встречи с ней и ее сыном с волнением, даже нетерпением.

Но на защиту она не приехала. Я почему-то все-таки надеялся, что приедет. Кольнуло по самолюбию: а мне-то почудилось, что она заинтересовалась нашей новой встречей! Но ничего, подумал я, переживем. Переживем и наверстаем упущенное…

А потом наступил срок моего визита.

День выдался удивительный, просто праздничный: яркий, солнечный, – когда конец весны неудержимо перетекает в начало лета: все вокруг цветет и пышно зеленеет; на глянце молодых листьев – отражения небесной синевы, по которой плывут караваны белых облаков, а в теплом воздухе еще носятся, завиваясь в смерчи, свежие весенние ветерки.

Купил вино, большой торт, коробку конфет, цветы.

С букетом и большой сумкой сошел с электрички на ее станции и – обомлел: на месте двухэтажных домишек барачного типа на всем обозримом пространстве громоздятся высоченные панельные дома; одни уже закончены и заселены, другие еще строятся…

Я долго стоял в недоумении, соображая: что делать? где искать? Потом – досадуя на Гулю: почему не предупредила-то? – стал в отчаянии кидаться ко всем встречным:

– Тут еще недавно стояли двухэтажки – вы не знаете, где, в каких домах расселили жителей?..

Назойливо ко всем приставая, опросил человек двадцать: женщин с кошелками, стремительных девушек, стариков-тугодумов, – все с недоумением пожимали плечами. Только какой-то молодой мужчина ответил определенно: тех, которые жили в двухэтажках, здесь не найти – переселили в другой район, потому что, когда их выселяли, ни одного готового дома здесь ещё не было. В какой точно район переселили, он не знал.

Наверное, при большом желании я бы смог ее найти: я бы перевернул и обшарил из края в край всю Москву! – но до меня стало кое-как доходить: а ведь ей это не нужно!

Я шел по новому микрорайону с полной сумкой и ненужным букетом. Хотелось хотя бы вспомнить место, где стоял ее дом. Зачем мне это было? Сам не знаю…

Кажется, все-таки нашел. То был просторный, пока еще пустынный двор меж двумя заселенными громадинами. Даже сесть было не на что. Постоял. А потом взял и положил на это место свой букет.

И когда возвращался электричкой в Москву – все думал: зачем же она так? Меня щадит? Себя? Ребенка? Могла бы и сказать – я бы понял.

Потом дошло: да ведь сказала! Исчерпывающе сказала, до самого последнего слова: «Зачем эти встречи? Не нужно. Ни к чему. У каждого из нас – из троих! – своя жизнь, своя судьба, своя дорога…»

Молодец! И сын – в самом деле твой, только твой: захотела, зачала, родила. И вырастишь, думаю, как надо. Стало быть, он действительно – весь! – твой. Так что причем здесь я – или кто-то иной? Имею ли я право на ту капельку плоти, что ты взяла у меня? Дала понять: не имею…

Больше я не делал попыток найти ее: она все дала понять исчерпывающе… Где теперь ее сын? Чем занят?.. Наверное, у него уже своя семья, дети. Как его фамилия?.. Гуля, помнится, говорила, что у предков ее отца – какие-то заслуги в истории России, и она из уважения к ним оставила себе в замужестве девичью фамилию. А фамилии ее мужа – и, стало быть, сына тоже – я и знать не знал… Вот и поди теперь, распутывай: кто мы, чьи, откуда, кто отцы, кто деды и кто дети?

2005 г.

Я и она

Иду, задумавшись о своем, посреди полдневного многоголосого шума по городскому проспекту, в людской толпе и, уже пройдя мимо автобусной остановки, спохватываюсь: мне ж надо ехать! И тотчас, как только остановился – об меня начинают задевать чужие плечи, сумки, края одежд, будто я всем мешаю стоять здесь. И почудилось, что я попал в некий лязгающий, пыхтящий громадный конвейер, и люди вокруг – лишь частички, сегменты этого конвейера, невидимого, но отчетливо слышимого, разветвленного во все стороны: текут, движутся безликой, безглазой тысячеголовой массой, заполняют тротуары, переходы, втекают в магазины, в трамваи, в троллейбусы; их головы торчат в легковых машинах, текущих конвейерным потоком по мостовой, и никуда не деться от этой неистребимо однообразной текучей массы на улице; никто ни на кого не глядит, никто никому не нужен.

Вхожу в автобус. Господи, и тут полно! Чтобы меньше толкали, прохожу вперед. Немного погодя освобождается место на переднем сиденье у окна, лицом к салону, и я сажусь: ехать далеко. Передо мной небольшая площадка, и на уровне моих глаз – людские животы и спины; чтобы не видеть их, отворачиваюсь и смотрю в окно; но за окном – тоже люди.

На какой-то остановке часть пассажиров схлынула, стало просторней, и прямо передо мной, в одном шаге от меня, открылась сидящая лицом ко мне женщина. Четкие, не лишенные мягкости черты лица – не лицо, а лик: чистая, свежая еще кожа, никаких красок, и куда-то глубоко в себя ушедшие глаза. Женщине лет двадцать пять, не больше.

Нет ничего прекрасней молодого женского лица, именно в том возрасте, когда женщина уже очнулась от глупой, бездумной юности и почувствовала в полной мере вкус к жизни; вспышки страсти, отсвет материнства, горечь первых разочарований, первый зябкий холодок в душе – все пока внове, но и живы еще, не угасли ни девичье бесстрашие и порывистость, ни детская подвижность души и чуткая на всё реакция. Я смотрю на это лицо, пользуясь тем, что владелица его не замечает моего взгляда, и мои глаза отдыхают на нем от безликой толпы, как отдыхали бы на лицах мадонн старых мастеров: Мадонны Кантабиле или Литты, к примеру. Только, ради Бога, не Сикстинской – Сикстинская для меня слишком сюжет и слишком символ.

Видно, взгляд мой невольно впился в ее лицо: владелица лица (прошу прощения за невольный каламбур) почувствовала его, забеспокоилась, резко взметнула глаза, наткнулась на мой взгляд и – явно растерялась. Я поспешил отвести его и, притворившись равнодушным, повернулся к окну.

Но смотреть туда вдвойне скучно, когда перед тобой – вот оно! – милое лицо, и я, выждав время, когда владелица его, не выказав ко мне никакого интереса, опять задумалась, снова потянулся к ней взглядом.

А она – притворщица: опустила глаза, затаилась, как кошка затаивается в ожидании жертвы: зажмурится, замрет, сожмется вся в неприметный комок, а потом, метнувшись – цап воробьишку, самого наглого! – так и она: молниеносно стрельнула глазами, поймала мой взгляд, и в ее глазах мелькнуло торжество. А мои глаза, пойманные и уличенные, уже не прячась и не увиливая, едва заметно улыбнулись и просигналили: «Сдаюсь, поймала!»

«Глаза – это зеркало души» – афоризм старый, затрепанный и, как мне кажется, неточный: ведь зеркало – всего лишь неподвижный кусок холодного, мертвенно-ледяного стекла. По-моему, глаза – это, скорее, живой, текучий язык души. При условии, конечно, если таковая есть и если ты внимателен, если умеешь читать на этом языке и понимать его. Причем язык глаз – куда точней и откровеннее своих хозяев; в нем тоньше, чем в языке словесном, оттенки и нюансы, меньше пустых и лживых слов… В общем, та женщина в автобусе, прочитав мой сигнал, спросила, в свою очередь, взглядом: «Что, нравлюсь?»

«Да, очень!» – откликнулся мой взгляд.

От этого откровенного признания она смутилась: ее взгляд заметался, и она, чтобы спрятать смущение и справиться с собой, повернула голову к сидящему рядом какому-то бесцветному, безглазому субъекту и что-то сказала. «Неужели жалуется на меня?» – подумал я.

Нет, субъект рядом с ней поворочался на сиденье и, даже не удостоив ее поворотом головы, что-то ей ответил бесцветным голосом.

Я же, пользуясь заминкой у них там, успел его разглядеть: рослый, упитанный, молодой – явно ее сверстник. Куда мне против него!.. А она сидит, опустив глаза, обескураженная такой бесцеремонностью с нею спутника на виду у меня: ей стыдно за него. А мне – больно за ее унижение.

Наконец, усилием воли она подняла глаза и сказала мне: «Извините, я – замужем. Вот он, рядом».

«Понимаю, – с сочувствием ответил я. – Я и не ожидал иного. Да, честно говоря, ни на что и не претендую: семья для меня – святое; мне просто нравится смотреть на вас, и все».

«Вам хорошо так говорить, а мне что делать? – выкрикнули ее глаза неожиданное признание. – Мне с ним скучно!»

«Простите меня, – продолжал я, – но я, кажется, зря затеял эту игру и вас вовлек. Не принимайте всерьез!»

«Да понимаю, что игра, – разочарованно ответили ее глаза, – но она такая интересная, так увлекает!»

«Интересная, да – но надо уметь вовремя остановиться», – рассудил я как старший и как некоторым образом виновник.

«А почему «надо», если это интересно?»

«Милая моя, вы же взрослый человек, а у взрослых бывают долги, обязанности».

«Ах, ну почему надо сразу про долги, про обязанности? Это же так скучно!» – ее глаза туманились, пытаясь навязать ситуации драматизм, даже патетику. Но мне-то зачем эта патетика и этот драматизм! – ситуация слишком проста и банальна, и я пытаюсь обернуть диалог в шутку: «Что делать, милая – даже у пташек небесных есть свой должок перед природой!»

«К-какой вы!..» – в глазах ее блеснула искра обиды и гнева.

«Да, вот такой! – демонстративно дал я ей твердый отпор. – Меня заставляет быть таким мой возраст и мое достоинство!»

«Да нет, вы не поняли, я не то хотела! – почувствовав отпор, сразу смягчилась она. – Я хотела сказать: вы такой чуткий, все понимаете – с вами так интересно!»

«Н-ну, такой поворот знаете куда нас заведет?» – все еще старался я быть твердым, безнадежно между тем размякая от ее откровенной, неприкрытой лести.

«Вы что, трусите?» – подначивала она меня.

«Милая девочка! Ты позволишь тебя так называть?»

«Конечно!»

«Извини, но я не имею права давать тебе никаких надежд».

«Вы что, на попятный? Вы – как все? – ее вызов тотчас сменился досадой. – Скажите слово, одно слово, и я сейчас же встану и подойду за вами!»

«Не делай глупостей, моя девочка! Ты молода, а я? Взгляни внимательно! Моя дочь – уже как ты. Что мне, интересно, с тобой делать, и что будешь делать со мной ты?»

«Ах, какой вы!.. Да разве в возрасте дело, если люди понимают друг друга без слов? Разве души имеют возраст?»

«Не имеют, ты права – но они вынуждены обитать в этом насквозь материальном мире».

«А скажи, куда деться, если кругом одни мертвецы, серые, незрячие, без глаз, без языков? Если в городе миллион людей, и ни живой души – как в диком лесу?»

«У тебя все впереди. Еще встретишь – мир широк».

«Когда это будет? Когда я состарюсь, да? Знаешь: я тебе не прощу, что ты прошел мимо, не протянул руку и не забрал меня от них!..»

Наши взгляды, кажется, слишком раскричались; сонный субъект, что сидел с ней рядом, что-то вдруг понял, встрепенулся, разул, наконец, свои гляделки, поймал луч ее глаз, проследил за его направлением, наткнулся на меня и засек наш немой разговор, затем что-то хмуро ей сказал, и ее взгляд сразу потух и съежился. Она еще раз взглянула в мою сторону и послала украдкой мощный, насыщенный текстом импульс: «Теперь он будет меня терзать: кому строила глазки? – и мне придется врать, что вы – отец моей бывшей сокурсницы. А ночью он, помня мои взгляды в вашу сторону, будет мстить мне в постели: распалять меня и заставлять удовлетворять его – но я, даже распаленная, даже удовлетворяя его, буду помнить о вас!..»

Мужчина, сидящий рядом с ней, чувствуя, видимо, что перегнул, милостиво заговорил с ней о чем-то, переключая ее внимание на себя и в то же время хмуро и испепеляюще взглянув на меня однажды, будто заявляя своим взглядом: «Не суйся сюда – тебе тут делать нечего!»

Далее была их остановка; он церемонно и демонстративно взял ее под руку, они поднялись, прошли около меня и шагнули к двери; он выходил первым, и в то мгновение, пока он мешковато сходил, она оглянулась; взгляды наши встретились, скрестились вновь; диалог наш был стремительным и торопливым – уже отбрасывая все предосторожности, она прямым текстом сигналила мне: «Ну что же ты сидишь? Поднимись, сделай что-нибудь!»

А что я мог? Я не имел на нее никакого формального права!

«Я не могу!» – крикнул я растерянно.

«Тогда ищи меня!»

«Где? На звезде?» – глупо усмехнулся я.

«Почему на звезде-то, дурачок – там нет жизни: далеко, холодно и неправда – не верю в жизнь на звездах; здесь, на Земле, в городе ищи!»

«Только береги душу!» – еще успел я крикнуть, и она напоследок ответила мне с отчаянием:

«Я хочу надеяться, что мы встретимся!»

«Да как встретимся – мы же как иголки в сене!»

«Какие иголки – у нас глаза, души, сердца! Помни! Ищи!..» – глянула она напоследок, уже с улицы, и ее тотчас смыло потоком чьих-то спин.

А я сидел еще какое-то время под впечатлением немого разговора с ней, взволнованный, ничего вокруг не видя. Зато в душе моей теперь светило солнце, даже два: это ее глаза все еще глядели в мою сторону, ослепляя не только меня, но и весь город разом; он празднично теперь сиял; появились откуда-то яркие краски, живые текучие пятна, кругом стало вдруг полно женщин, детей, зелени, цветов – мир кружился вокруг веселым ярмарочным хороводом, праздничным и бесконечным, и от этой праздничности легко было дышать и легко жить…

Вдруг я пришел в себя и спохватился: а какая же остановка, не проехал ли?.. Нет, оказывается: до моей еще далеко-далеко, – и удивился: это что же, наш с попутчицей разговор занял всего три остановки, шесть минут? Боже, как много может вместить в себя минута!..

Я до сих пор помню ее. И ищу. Не то что бы очень уж настойчиво, но все же… Увижу иногда женщину, напомнившую ее каким-то легким неприметным движением или силуэтом, и, будто нечаянно, загляну в ее глаза – но нет, не та! Так что найти пока не могу… Может, и она точно так же ходит и ищет – кто знает?

2001 г.