Текст книги "Не такая, как все"

Жара

Ох и жаркое было тогда лето – просто с ума сойти, какая стояла жара: целыми днями ни ветерка, ни облачка; дождя не было, наверное, недели три.

Мы тогда спасались с тобой от жары на даче; жили лениво: так и помнятся от тех дней только жара и лень, лень и жара, и полное изнеможение от нее. Что-то делали, занимаясь дачными хлопотами, по утрам, пока свежо и прохладно и обильная роса, покрывающая густым бусом каждый зеленый лист, каждую травинку и висящая на концах их готовыми сорваться радужными каплями, приятно обливала босые ноги и одежду до пояса; шевелились, что-то делали и под вечер, когда немного спадал жар, а днем дремотно отдыхали, читали или расслабленно переговаривались каждый со своей лежанки, не в силах перебраться ближе друг к другу; а ночами, когда жара уступала не то что бы прохладе, а какому-то состоянию легких дуновений воздуха, дающих передышку и отдых, я питался твоей сладкой человечиной.

Но иногда я не мог дождаться ночи и, нечаянно задев твое полуобнаженное тело (а, может, ты нарочно попадалась мне на пути?), начинал жадно твое тело ласкать и лапать – такое оно было сочное и налитое – затем молниеносно срывал с тебя жалкие купальные причиндалы или застиранное ситцевое платьишко, под которым ничего не было, или даже не успевал сорвать и их и хватал, хапал, и ел, ел, ел… Разморенная жарой, ты терпеливо переносила все это и только усмехалась лукаво и загадочно, томно выговаривая мне с видом невинной жертвы: «К-какой ты!» – и у тебя не хватало ни слов, ни духу сказать до конца, какой же я все-таки…

Но однажды среди этой жары что-то стало медленно меняться: ночь была до того душной, что даже утро не принесло свежести и облегчения, утренний росы не было, зато откуда-то налетели злющие оводы и слепни и безжалостно кидались на все открытые части тела, так что мы спрятались от духоты, слепней и оводов в доме, открыв окна, и только по очереди ходили под душ, но вода в нашей самодельной душевой с бочкой наверху только что не кипела и облегчения не приносила.

К обеду пустое белесое небо стало заполняться кучевыми облаками; они быстро росли вверх пухлыми белоснежными столбами, простреливая небесную синь насквозь, до самого ледяного космоса. Потом вся эта рыхлая облачная масса уплотнилась настолько, что закрыла собою солнце и превратилась в сплошную свинцовую тучу, которая заблистала тут и там молниями и заворчала угрюмыми рокотами.

Проходил час за часом, туча рычала и рычала, и крутилась на месте, гоняя по дачным садам то душные, то прохладные ветерки; мы все ждали дождя – даже не дождя, а хорошего, бурного, обломного ливня – а его все не было и не было. Вот-вот, кажется, начнется – уже барабанили по крыше, по стеклам, по листве тяжелые капли, словно зарядом дроби выстреливало по ним, но – нет, снова все стихало, и это гнетущее, томительное, не дающее никакой разрядки ожидание приносило только досаду и раздражение. Не читалось, не хотелось ничего делать – все валилось из рук.

Я ведь, когда ехали сюда, собирался работать за письменным столом в закутке, и на столе лежала работа, которую я планировал не то что бы закончить, но хотя бы значительно продвинуть, на которую возлагал определенные надежды. Но проклятая жара разрушила этот план до основания, и теперь вот, по прошествии трех недель, именно в те часы, когда над нами висела эта чертова туча, на меня вдруг навалилась страшная досада на жару, а больше – на себя самого, на свое слабоволие и слюнтяйство, на то, что так бездарно поддаюсь обстоятельствам, погоде и настроению, что рассиропился и растаял под твоими уговорами плюнуть на всякую работу и отдохнуть по-настоящему и что никак не могу взять себя в руки; досадовал, конечно, и на свой взыгравший ни с того ни с сего, от безделья и пустоты в голове сексуальный раж: господи, думал я, да когда же эти мои железы дадут мне, наконец, покой и возможность жить всерьез, без унизительной зависимости от таких пустяков! Досадовал, честно говоря, и на тебя, на то, что раздражала меня своей властью надо мной, из плена которой не мог выкарабкаться. Хорошо хоть, в городе я с утра до вечера на работе – что было бы, если б я и там еще сидел целыми днями дома? Превратился бы, наверное, в жалкого мозгляка, в тупое животное, совершенно бесполезное, кроме единственной надобности, вроде быка-производителя или пчелиного трутня…

Интересно, что и ты тоже рассиропилась рядом со мной, тоже пустилась во все тяжкие; совсем тебе не стало дела до моих мыслей, занятий, успехов – принялась обнажаться, кокетничать, беспардонно вертела передо мной бедрами – меня же и топила, вместо того чтобы протянуть руку поддержки, выкарабкаться вместе из этого болота инстинктов.

Результатом этих убогих медитаций стало то, что я сказал себе в тот день: «Хватит!» – и решил сейчас же, не откладывая, собраться с силами, встать и идти за стол, чего бы это ни стоило… Однако сосредоточиться на этом ты же и мешала, тут же передо мной мельтеша – тебе понадобилось вдруг выбить всех мух в комнате, налетевших с улицы: ходила и хлопала по стенам и стеклам сложенной газетой. Я старался не реагировать, но не реагировать не получалось – слишком ты много создавала шума, хлопанья, возгласов по поводу каждой убитой мухи. Наконец, помню, я не без раздражения сказал тебе, что уже устал от этой мушиной войны, и ты, было, притихла. Зато теперь занялась тем, что легла животом на подоконник и стала тянуться вниз, на улицу, пытаясь достать какие-то цветы, и звала меня взглянуть, какие они выросли там сами собой, несеянными.

– Отстань, – сухо сказал я. – Я занят!

– Чем это ты, интересно, занят? – обиженно отозвалась ты. – Слонов считаешь?

– Я думаю о предстоящей работе, – ответил я.

– Ну и думай! – фыркнула ты. – Индюк тоже думал…

Вообще-то я в тот самый момент следил за тем, как ты тянулась куда-то там за окном и была так этим занята, что могла слишком перевеситься и вывалиться вниз головой, и, остановив взгляд, смотрел на то, как задравшийся подол стираного платьишка обнажил тыльные стороны твоих коленей, все в ямочках и выпуклостях игравших под кожей от напряжения мышц и сухожилий, и медленно полз все выше и выше, продолжая обнажать твои сильные загорелые бедра, подернутые легким жирком, который придавал им мягкость щедрой женственности. И меня опять захлестывала горячая волна желания. Но поверх него жгучим светом в сознании полыхала рефлексия: «Да сколько же, черт возьми, можно быть таким скотом, такой тряпкой!..»

А подол твой поднимался все выше, выше. «Это ведь она надо мной издевается, меня дразнит!» – понял я и крикнул тебе раздраженно:

– Ведь упадешь сейчас, грохнешься!

– Ага! – отозвалась ты, и не думая пошевелиться. – Сейчас упаду! Падаю уже! – и хохотала зазывно и лукаво – знала ведь, чувствовала, как жадно и как напряженно я слежу за тобой. А я не мог больше смотреть на это – нет, не желание, а самая настоящая злость обуяла вдруг меня; я вскочил, подошел к тебе и рявкнул:

– Ну-ка дай сюда руку!

Ты, еще улыбаясь, лениво протянула обнаженную, хорошо загорелую свою руку; я взял ее и с силой – нарочно, чтоб тебе было больно, чтоб сбить с тебя эту самодовольную власть надо мной – дернул на себя; ты ойкнула, свалилась с окна на пол, испуганно и недоуменно глянула на меня снизу вверх, все еще продолжая улыбаться, хотя и неуверенно теперь, даже, я бы сказал, жалко улыбаясь, думая, что это я так неловко с тобой шучу. И вот эта твоя глупая, непонимающая улыбка решила все.

– Ах ты, дрянь, сука ты, тварь базарная! – рявкнул я, стараясь оскорбить тебя как можно гаже и обиднее, и, в довершение всего, уже сам от себя не ожидая – совсем озверел! что это со мной? – размахнулся и сильно ударил тебя по щеке, так что щека сразу густо заалела.

Выражение твоих глаз мгновенно изменилось: страх и недоумение сменились ненавистью, лицо исказила гримаса злости; пружинисто, как кошка, ты вскочила и ринулась на меня с растопыренными пятернями. Одну из них я успел перехватить, но вторая больно впилась мне прямо в лицо всеми своими острыми ногтями, и я почувствовал, как потекла по моим щекам теплая кровь, капая на грудь. Я оттолкнул тебя, но ты кинулась снова, опять целясь в лицо. Но уж тут я был наготове: поймал обе твои руки и крепко сжал, а поскольку ты билась и вырывалась, мне ничего не осталось, кроме как закинуть их тебе за спину и прижать тебя к себе. Твои разъяренные, ненавидящие глаза были совсем рядом; ты лишь бессильно ругалась:

– Ах ты, подонок, ах ты, сволочь! Ты меня – бить, да?..

Все же ты сумела вырвать одну руку и стала меня отталкивать, но я держал тебя еще крепче, и – странное дело! – в этой ужасной борьбе мной овладело совсем неуместное сильное желание – я стал домогаться тебя, да так, что мы оба рухнули и возились теперь на полу.

– Ты? Меня? Насиловать? – хрипела ты от возмущения, извиваясь.

– Да, да! – рычал я и, чтобы заглушить твой поток брани, всосался в твои губы. Ты мотала головой, чтобы стряхнуть их, но ничего не получалось. И вдруг – странно как: говорят, что в подобных состояниях аффекта плохо соображают и ничего не помнят; чушь: все до мелочи сознанием регистрируется и отчетливо помнится потом! – я почувствовал, как и твои губы впились в мои с такой яростной силой, что я с глупой ухмылкой вспомнил отчего-то в тот момент старинный рисунок из школьного учебника, на котором конные упряжки пытаются разорвать торичеллиевы банки, спрессованные вакуумом. Не только наши губы – нас самих прессовал этот вакуум…

Господи, какое это было сумасшествие! Влажные от пота, испачканные оба моей кровью, мы бились с тобой на полу в грубом, неистовом пароксизме акта; теперь ты уже держала меня так крепко, что оба мы задыхались, губы наши терзали друг друга, а сами мы выли и рычали, как звери. Никогда еще у нас с тобой ничего подобного не было.

Но, помнится, я успевал отмечать в мозгу перетекания своего состояния даже в эти мгновения, и мне представилось, будто мое сознание – умненькое, слабосильное, пугливое существо, чужое в этой моей звериной плоти, и как же ему в ней сейчас уныло и неприютно! Но я-то, я был с ним, с пугливым и слабым, а не с этим безобразным зверем!..

И когда, наконец, все это кончилось – мы с тобой, усталые, пришибленные, отпрянули друг от друга, еще не в состоянии как следует понять, что произошло. Мы были оглушены и испуганы…

Я попросил у тебя прощения. Но мне было не то что стыдно – а, скорее, дискомфортно на душе: будто я жил до сих пор этаким беззаботным Адамом в райских садах, а вот теперь нагружен – нет, не грехом, какой тут грех? – а бессмысленным знанием, с которым непонятно что делать: оно мне не нужно, но я знаю, что не смогу его теперь выбросить – так и буду таскать до могилы, как уродливый горб.

Придя в себя, мы встали, наконец, и вымылись. Затем ты достала походную аптечку, велела мне лечь на кушетку и начала обрабатывать раны на лице – они продолжали кровоточить и страшно теперь болели. Ты была то серьезна и суетливо заботлива, то вдруг, вспомнив детали недавней нашей борьбы, возбужденно всхахатывала, и снова становилась серьезной. И – ни слова упрека. Но, ей-богу, ты стала посматривать на меня с невольной опаской: что, интересно, я могу вытворить еще?

Фрейд, Юнг, Хорни… Знаем мы сии интеллигентские уловки для оправданий своей совести, своих уродливых поступков и немочей. Но нам ли с тобой, здоровым, сильным, было лелеять в себе эти комплексы? – мы всегда смеялись над ними, даже не подозревая, какие безумия и какие звери рвутся из нас наружу, когда не держишь их на крепкой привязи, когда дремлет разум…

Ты сама отправила меня потом за письменный стол. И принялась с усердием готовить настоящий обед – а то ведь и есть-то шибко не хотелось, и в той удушливой жаре питались кое-как: яблоки, помидоры, колбаса, сыр, квас, – все вперемешку.

Сначала у меня за письменным столом ну никак ничего не клеилось: нервничал, был на грани того, чтобы опять бросить все к чертям. А потом зацепился-таки за одну крохотную мыслишку – и пошло, пошло потихонечку, так что, когда ты позвала меня обедать – а ты так старалась, что готовка заняла у тебя часа три, не меньше, так что обед обещал мирно перетечь в ужин – я уже с сожалением отрывался от работы. Зато точно знал теперь, с чего начну работу утром.

А перед сном мы снова были вместе, уже без вытья и борьбы, и с тех пор бывали много-много раз, и все было прекрасно. Это такое наслаждение: знать, что в тебе есть зверь – и держать его на привязи, иногда поддразнивать, чуть-чуть отпускать поводок и чувствовать, как этот зверь тебе послушно повинуется. Это чувство власти – необыкновенно.

2002 г.

В степи, под звездами

Для кого как, а для меня самым прекрасным временем так и остались шестидесятые… А чем это, интересно, спросите вы, они так прекрасны? Что такое тогда происходило?

Да, отвечу я, и в мире, и в стране что-то и в самом деле происходило: летали космонавты, собирались в Москве какие-то по счету партийные съезды, строились заводы, ГЭС, выращивался на полях хлеб. Ничего конкретней, хоть убейте, не вспомню – утонуло в бездне памяти, стало достоянием историков и прочих специалистов и никому, кроме них, пожалуй, уже неинтересно; во всяком случае, напрягаться, вспоминать подробности экономики и политики того времени мне скучно, хотя в те годы я внимательно просматривал газеты и старался побольше знать фактов: я тогда был комсомольцем, честным и принципиальным, и, кроме прямых служебных обязанностей сельского прораба, должен был еще регулярно проводить политинформации для своих рабочих.

А знаменательно это время только тем, что я был молод, и помнится оно мне с высоты нынешнего возраста необыкновенно светлым, солнечным и непременно радостным. Хотя ведь были же, наверняка, и ненастья, как они бывают и сейчас, и были грустные и неприятные дни – но все они почему-то испарились из памяти без остатка. И я, несмотря на постоянную занятость, во весь этот мир был как-то так, весело и беззаботно, влюблен. То есть влюблялся-то я в женщин и в девушек, но то, как я теперь понимаю, была персонифицированная влюбленность во все, живое и неживое.

Нет – разумеется, я любил жену, любил крепко, лучше и ближе ее никого на свете у меня не было – я в этом был твердо, бескомпромиссно уверен – и любил своего трехлетнего сына; но попутно, мимоходом – только глянул, и готово! – влюблялся в каждую мало-мальски привлекательную женщину, а в девушек – так во всех подряд, и моя реакция на них, минуя мозг, проникала прямиком в сердце, и оно начинало четче и радостнее стучать, глаза приветливо лучились в улыбке, а голова сама собой совершенно непроизвольно поворачивалась ей вслед; каждой я готов был сказать походя приветливое словечко, и веселье в крови, словно шипучее шампанское, поднималось во мне выше горла и готово было хлынуть из меня и затопить, и оплодотворить собою весь этот просторный солнечный мир.

Никогда больше я не был так свободен. Привыкнув ходить под открытым небом, на ветру, под дождем или в свирепый мороз, я шагал, развернув плечи, с открытым взглядом, и говорил при этом громко и твердо; я был на вершине своей свободы и уверенности в себе. Странно, но чем взрослее я становился, чем выше по служебной лесенке поднимался, тем больше у меня появлялось обязанностей, обязательств и – начальников, каждый из которых норовил показать свою власть; приходилось лавировать, соглашаться на компромиссы; я становился хитрей, осторожней – умнее, в общем, но уже не носил голову так высоко, не смотрел так открыто и говорил уже не наобум, а – взвесив каждую фразу. А тогда я был действительно – как никогда – свободен, подчинялся одному-единственному начальнику, который был чуть постарше меня, мог всегда послать его ко всем чертям, если он пережмет, и уйти на все четыре стороны – мир лежал передо мной распахнутым, он был моим и – для меня. Просто удивляюсь сейчас той своей наивной, такой простой и такой прекрасной свободе. И нисколько не огорчало меня, что денег я получал за свое прорабство не так уж и много, и жили мы с женой небогато: ничего лишнего, только – на еду, на скромную одежду да на самое-самое необходимое из домашнего обихода. Аскетическая, можно сказать, жизнь. Ну, да многие вокруг так жили, так что от материальной бедности своей мы не страдали – мы ее просто не замечали.

А людей я видел тогда множество: вечно я куда-то ехал, спешил, опаздывал, и столько случаев, нелепых, смешных, трогательных, случалось едва ли не по нескольку на день. Но особенно почему-то, спустя годы, все четче встает в памяти из того времени один день. Даже не день, а, точнее, вечер и ночь. Мы возвращались из райцентра на бортовом «газике» и везли ящики с «железом»: гвозди, электроды, оконная «скобянка». «Мы» – это я и мой кладовщик Петрович. Ну, и, разумеется, наш шофер Гриша. Я, как и полагается уважающему себя начальнику – в кабине, рядом с водителем, а поскольку мест там больше нет, Петрович, хоть и в два раза старше меня – в свои пятьдесят с чем-то он казался мне прямо-таки древним Мафусаилом – трясся в кузове на ящиках, и у меня по этому поводу никаких комплексов вины не возникало. Да Петрович там и не скучал: обычно напрашивались попутчики, а побалагурить он любил. А в тот именно день ехал как раз в компании двух особ женского пола. Правда, одна из них – совершенно юная и бессловесная девица, притом отнюдь не красотка, какая-то студентка, едущая к любимой тете по какой-то надобности; зато вторая с лихвой перекрывала необщительность первой: то была наша старая знакомая – она частенько напрашивалась с нами в райцентр за своим немудрящим товаром, вроде тушенки, томатной пасты, кабачковой икры и проч. – экспедиторша из поселковой столовой Тамара, женщина, скажем так, бальзаковского возраста с набрякшими от неумеренной жизни тенями под глазами, с губами в жирной ярко-красной помаде, от которой рот ее выглядел сырой кровавой раной, и выжженными перекисью, под яркую блондинку, волосами с непременной каштановой темнотой у корней волос, отчего они казались неопрятными. Курила она дешевые папиросы, говорила простуженным басом и за словом в карман не лезла, – в общем, идеальная собеседница Петровича до самого дома.

Вот такой компанией выехали мы, на вечер глядя, из райцентра домой; причем, еще когда догружали на базе Тамарины ящики и подсаживали женщин в кузов, водитель Гриша не преминул подначить кладовщика:

– Смотри, Петрович, доверяем тебе дамский пол – шибко не озоруй! – на что Петрович, щуплый, невидный мужичок, подыграл ему, уважительно отзываясь о себе в третьем лице:

– Вот и зря доверяете – Петрович дело знает!..

* * *

Выбрались из райцентра мы около семи вечера, а пилить шестьдесят кэмэ, а дороги известно какие, притом на дворе осень, в восемь вечера уже хоть глаз коли, так что, чтобы побыстрее, Гриша решил ехать не по тракту, а прямиком, через поля, по укатанной грунтовке – это на пятнадцать километров ближе. Тем более что погода стояла божеская: бабье лето выдалось на славу, солнце днем пекло, как летом, и дороги подсушило… Но еще на свороте с тракта меня, помню, уколола иголочка беспокойства:

– Может, не стоит, а, Гриш? – на что тот бесшабашно отозвался:

– Не боись, начальник, прорвемся!

Ох и понакалывался же я на эту шоферскую бесшабашность! Но мое беспокойство было заглушено его стопроцентной самоуверенностью; сам я в тот момент просто задумался о чем-то – мало ли у прораба забот? – да и самому казалось, что прорвемся, потому и позволил так легко сбить себя с толку. И вот несемся по укатанной, как асфальт, черноземной грунтовке через убранные поля с валками свежей соломы и стриженой стерней по обе стороны дороги до горизонта, за чернильную, траурную черту которого скатывается в ореоле румяного заката огромное шафрановое солнце… И надо же: как только оно ухнуло за черный горизонт и земля окуталась сразу густыми сумерками, а до дома осталось всего-то километров двадцать, – двигатель сбился с ритма, начал чихать, и машина сбавила скорость.

– Странно!.. И мотор что-то греется, – Гриша вгляделся в приборный щиток, остановил машину и заглушил двигатель.

– Вот тебе и «не боись»! – зло хмыкнул я с досады.

– Да прорвемся, начальник! – все с той же бесшабашностью заверил Гриша, выпрыгивая из кабины. – Щас бензопровод продуем!..

Я тоже вылез – размять ноги. Вечер был теплый. Из кузова уже тянул шею обеспокоенный Петрович:

– Что, Гриша, искру потерял? Поискать?

– Обойдемся без сопливых! – огрызнулся Гриша, уже из-под капота.

Однако прошло десять, пятнадцать, двадцать минут, а Гриша все не заканчивал. Сунувшись поначалу с одной отверткой, он теперь вытащил и разложил на земле весь наличный инструмент, включая ломик и кувалду, подключил «переноску» и, торча худым задом из-под поднятого капота, возился и возился, негромко про себя ругаясь.

Уже слезли из кузова на землю сначала Петрович, потом Тамара, потом сползла тихая безымянная девица; они с Тамарой успели прогуляться за дальние валки, а мы с Петровичем уже делали, наверное, сотый круг вокруг машины, обсуждая свои производственные дела; я из принципа не подходил к Грише и не интересовался, что стряслось, злой на него, этакого балбеса: пускай один пыхтит, – а Петрович даже и не решался: тот запросто мог спустить на него Полкана.

Наконец, Гриша вырос передо мной как побитый, предъявив на всякий случай в виде вещдока рваную прокладку от блока цилиндров: вот, пробило к такой-то матери!

А мне что было делать? Жалеть его? Или упрекать: «Почему не проверил перед дорогой – знал же, что поедем?» Что теперь толку? Я просто показал ему рукой направо, где километрах в трех светились в густых сумерках огни большого села – там, я знал, есть приличные мастерские – и рявкнул на него раздраженно (на это раздражение я имел право, и Гриша это знал):

– Вон Дерюгино, видишь? Иди, поднимай там кого хочешь и доставай – я за тебя заниматься этим не буду! Часа хватит?

– Нет, – смиренно ответил он.

– А ты бегом! Какого черта вчера делал?

Тот дернулся было идти; я остановил его, наскреб в карманах пятьдесят тех, советских, рублей и протянул ему:

– Возьми! Не пригодятся – вернешь. И дуй, не стой!

И Гриша тихо канул во мрак – как растаял. Переноску он, конечно же, ради сохранности аккумулятора выключил, так что мы остались в такой вот забавной ситуации: темень, надвигающаяся ночь, и нас – двое на двое.

* * *

– Ну, девки, держись, что-то щас будет! – хлопнул в ладоши Петрович.

– Да уж, от тебя дождешься, – хмыкнула Тамара.

– И дождешься! – пригрозил Петрович. Но сбавил тон: – А вообще-то я бы пожрал чего-нибудь, – и уже совсем ласково – Тамаре: – Томочка, золотце, давай тряхнем твои ящики, а?

– Ага, разбежался!

– Да заплатим мы за твои банки!

– Ну ты че, как маленький-то? – теперь уже жестко ругнулась она. – На фиг мне твои рубли? У меня накладные, мне отчитываться!

– Ладно, обойдемся, – миролюбиво махнул Петрович рукой.

А темнота все густела; на западе догорали остатки румяной зари, воздух быстро остывал. Чувствовалась в ногах накопившаяся за день усталость. Надо было что-то предпринимать, устраивать, наверное, бивуак, благо соломы вокруг – завались… Решили обжить ближний к машине валок. Две крайние копешки мы с Петровичем отдали в распоряжение дам, меж копешками запалили – из соломы же! – костер, а для себя, чтобы расположиться вокруг костра поютней, натаскали еще соломы – чтобы каждый мог устроиться, как ему хочется: хоть сиди, хоть лежи.

И все бы прекрасно: жаркий огонь, плеск бликов на лицах, ворох спелой соломы, на которой так приятно растянуться и уставиться в небо, полное звезд, а меж звездами – долгие прочерки метеоров, за которыми так хорошо и спокойно следить, а солома под тобой так мягко шуршит, так вкусно пахнет полынью и свежим хлебом… Если б она еще и долго горела! Но она, с треском полыхнув, быстро сгорала дотла, оставляя кучу белого пепла, и тотчас же становилось темно, холодно и неуютно; приходилось часто вставать и подбрасывать новые охапки. К тому же, все явственней подступал голод.

– Ладно! – отлежавшись, решительно поднялась Тамара. – В самом деле жрать охота. Пошли ящики вскрывать!

И мы с Петровичем моментально вскочили и пошли следом за ней к машине, а нашей бессловесной девушке – позже выяснилось все же, что у нее есть имя и зовут ее Настя – велели поддерживать огонь…

И скоро на расстеленном брезенте возле костра нами приготовлено было из Тамариного немудрящего «товара» роскошное пиршество: разогретая на костре мясная тушенка, по банке на каждого, кабачковая икра, и – по литровой банке томатного сока. Не было хлеба, однако запасливый Петрович пожертвовал к столу – не без колебаний, конечно! – целую сумку сдобных булочек, которые прихватывал обычно для своего семейства из райцентра.

– Ц-эх! – сокрушенно цокал он языком, потирая ладони. – К такому-то бы ужину – да мерзавчика, а? Может, сообразишь, Томочка?

– Я тебе его вырожу, что ли? – привычно рявкнула она.

– А давай, Петрович, сгоняй в Дерюгино, – сказал я ему, чтобы кончал базар, зная, что никуда он, конечно, не пойдет. – Буди там Степаниду; деньги дам, – я даже сунул руку в пустой карман, намекая на тамошнюю продавщицу, которая, мы знали, торговала водкой даже ночью.

– Не-ет, ну куда ж я! – мотал он головой.

– А нет – так садись и не мозоль глаза!

* * *

Удивительно, как сближает самое незамысловатое застолье. После него, уже вполне удовлетворенные положением, мы, поскольку все холодало, стали устраиваться ближе к огню и теснее друг к другу. Петрович, стараясь быть галантным, начал занимать нас анекдотами и житейскими историями. Когда он их начинал, его было не остановить.

Все его истории были с нечистой силой, с отравлениями и жуткими убийствами. Как бы в противовес им анекдоты он рассказывал, чтобы посмешить; беда только, что они не смешили: во-первых, все их я помнил еще со студенчества, а, во-вторых, он или перевирал их, или забывал концовки – ту соль, ради которой анекдот существует – так что я или Тамара их ему подсказывали и больше потешались над ним самим, чем над его анекдотами. При этом Тамара, как уже было сказано, в карман за словом не лезла, так что Петрович только крякал, когда она отвешивала ему очередную фразу, но не сдавался, а упрямо тянул свое: «А вот еще раз было!..»

Острота ее реплик меня приятно удивила, и она это поняла. Наши с ней дружные подначки над Петровичем превращались уже в стрелы друг для друга; они посвистывали над его головой и создавали возбуждающее электрическое поле соперничества. Она уже задирала меня и при этом вызывающе взглядывала через огонь мне в глаза. Я не отводил своего взгляда; если б он дрогнул у меня, она бы расценила это как победу надо мной; я держал свой взгляд твердо, не поддаваясь – физически она была мне даже неприятна: раздражала ее вульгарная напористость. Но – странно как! – всякая вульгарность невольно привлекает внимание.

Я, чтобы отвлечься, встал, принес свежую охапку соломы и, сидя на корточках и опустив глаза, подбрасывал ее в костер небольшими волотками и демонстративно молчал. А Тамара не унималась, понимая, видимо, мое молчание как смущение и усиливая напор. И тогда, спасаясь от ее назойливости, я обратил свое внимание на Настю. Та сидела на своей расхристанной копешке, плотно обняв руками колени, втянув шею в плечи, совершенно отстраненно от нас, и молча глядела в огонь. Скорей всего, ей ничто не шло на ум, потому что замерзла – одета она была, как и полагается неразумному юному существу, слишком легкомысленно для той поры и дальней поездки: блузка, поверх – кургузая пушистая кофточка ажурной вязки, брючки и сандалии на босу ногу, – так что огонь костра не в состоянии был ее согреть, во всяком случае, со спины, а повернуться спиной к огню она стеснялась.

– Замерзла, да? – принеся новую охапку, встал я над нею.

Она взглянула на меня снизу вверх, улыбнувшись оттого, наверное, что на нее просто обратили внимание, и даже головой не кивнула, но всем выражением лица и смущенной улыбкой ответила: «Да, очень!»

– Дай-ка я тебя согрею! – решительно, даже строго, будто приказывая, сказал я, сел рядом, расстегнул свою куртку, одной полой опахнул ее спину и крепко обнял. Она даже не трепыхнулась, покорно привалившись плотным комком, и я почувствовал, какая она холодная.

Разумеется, это не прошло незамеченным:

– Ишь, – подмигивая, откомментировал Петрович, – молодое к молодому тянется! Ну, да помоложе – оно и рублем подороже.

– Уж и девушку нельзя согреть! – попенял я ему.

– Не только можно – но и нужно! – поддержал меня старый льстец и повернулся к Тамаре, чтобы теперь утешить ее. – А ты у нас, Томочка, все равно женщина хоть куда, каждый скажет!

– Была Томочка, да вся вышла, – с ненавязчивой горечью отозвалась та.

– А давай-ка и я к тебе поближе, а? – потянулся к ней Петрович. – Чтой-то руки стали зябнуть…

– Отвали! – презрительно фыркнула она.

Разговор перестал клеиться. Мне бы, виновнику, его поддержать, но сотрясать воздух пустыми словесами не хотелось – было так хорошо молчать, обняв девушку, и чувствовать рукой и боком ее размякающее тело, слыша под рукой даже стук ее сердечка.

Осязая ее своим телом, я, однако же, не имел при этом никакого четко обозначенного желания: во мне – как, наверное, и во многих молодых людях моего поколения и моего воспитания – был силен дух чисто человеческих отношений к девушкам – даже, я бы сказал, джентльменства. Мне искренне желалось сделать ей что-то доброе и приятное, хотелось доверия этой не шибко-то и видной и совершенно незнакомой девчонки, которая свалилась нам на голову. То был, разумеется, как я теперь понимаю, тонко изукрашенный эротизм, но я нисколько не собираюсь сейчас над ним ерничать – наоборот! Думаю, у меня хватило бы решимости пригласить ее прогуляться в темноту, за дальние валки, и предпринять там что-нибудь более решительное, и она, доверяясь и подчиняясь мне, наверное, бы встала и покорно пошла – но насколько краше было осознавать – и длить тоже! – свою власть над нею и над собой – чем немедленно разрушать это сложное сплетение установившихся меж нами невесомых связей.

А я ведь при этом еще и не забывал ни на минуту, как изводится дома от неизвестности моя жена; никак она не могла примириться с моими случайными ночными отлучками, и я представлял себе, как, одурев от ожидания, она побежит среди ночи в контору, разбудит там сторожа и начнет звонить в район по всем инстанциям: «Где, куда делся мой муж?» Надо было бы дотопать вместе с Гришаней до Дерюгина да позвонить оттуда самому – расслабился вот, неохота было лишний раз ноги бить…