Текст книги "Не такая, как все"

Александр Астраханцев
Не такая, как все

На обложке – «Женский портрет», худ. Леонид Щемель

© Астраханцев А.И., 2019

Женщина на проселочной дороге

Рассказ о первой любви

Мне исполнилось тогда восемнадцать, я был студентом, и не знаю, как назвать то, что со мной случилось, но произошло это не в институте, а в деревне, на уборочной, куда нас ежегодно отправляли на весь сентябрь.

Эка, скажете вы, у кого в восемнадцать не было амуров! – что же, про все их раззванивать? На каждый чих, как говорится, не наздравствуешься. Истинная правда, отвечу я – влюбленности переживал и аз грешный, все эти хи-хи-ха-ха с подружками, танцульки в тесном зале, поцелуйчики, попытки тисканья в темном углу, – но сам я воспринимал это всего лишь как игру, в которую, приходит время, играют все, и правилам которой надо подчиняться. Не более того. Но то, что случилось со мной тогда, все-таки было, смею думать, настоящим. Во всяком случае, с моей стороны – за другую сторону не ручаюсь: слишком еще был юн и душевно слеп… Впрочем, времени прошло достаточно – можно спокойно выложить карты на стол.

А было так: глухая деревня, убогая, будто вымершая – когда-то, видимо, большая и цветущая: угрюмые бревенчатые дома, замшелые тесовые крыши, слепые окна с тряпьем и фанерой вместо разбитых стекол, глухие заплоты, крапива выше их, улицы в пахучей ромашке и коровьих лепехах, после захода солнца – темнота, как в гробу, собачий лай в темноте да гогот встревоженных домашних гусей. И – мы, студенческая группа, в бревенчатом клубе; ночуем вповалку на дощатых нарах прямо в зале, разгороженном на женскую и мужскую половины весьма условно: старой пыльной занавесью, за которую на женскую половину парням проникать было строго-настрого девчонками запрещено, и мы этот запрет, надо сказать, честно блюли; а уж если кому-то пришла охота поиграть в любовь – на улице места много…

И жила в том же клубе, только за толстой стеной, еще одна группа – из дюжины городских фабричных девушек и женщин – которая менялась раз в полмесяца. В одну из вновь прибывших девушек я и влюбился.

Не красавица. Или, точней, неяркая красавица – но статная и добротная. Чистая светлая кожа лица, правильный, ровный овал, мягкие черты, карие глаза, и, главное, коса, русая девичья коса, тугая, толстая, хоть и недлинная, с плеча на грудь – во всем ее облике было что-то такое трепетно щемящее и донельзя родное, будто вот сестру встретил среди чужих людей… Не слыл я робким среди своих девчонок, любил и позубоскалить, и дружил с ними – не с одной, а со всеми сразу, не зная, кого предпочесть; да так оно было и спокойнее. А тут вдруг непременно захотелось подойти, побыть рядом, заговорить – просто места себе не находил; казалось, случится что-то ужасное, если не подойду. И страшно в то же время: какая-то сила поднимает ее, простую фабричную девчонку, так высоко, что делает ее недосягаемой, дает ей власть надо мной, и ноги мои перед этой властью слабеют, немеет язык… Однако же на второй день, не помню как, но все ж я втерся рядом с нею за обедом (обедали мы все вместе), решился выдавить из себя какой-то вопрос, и она запросто улыбнулась мне и ответила. И уж больше я от нее не отходил – я сделал все, чтобы привлечь к себе ее внимание.

Но ведь не только я сам делал шаг к ней – наверное, и она тоже каким-то образом выделила меня? А выбирать было из кого: наша студенческая группа полна была парней и старше, и солиднее меня, да еще вечерами приходили и терлись возле клуба задиристые деревенские ухажеры с кудрявыми чубами и в кепках набекрень, приезжали на грузовиках и предлагали «покататься», приставая к девчонкам, окрестные шоферы. Видно, и я ее чем-то зацепил, если выдерживал столь жесткий конкурс? Чем? Может, тем, что не торопился запустить ей руку за пазуху, а, напрягая интеллект и интуицию, искал, в первую очередь, общения на их девичьем языке, добираясь таким образом до сердца? Или, может, тем, что, выросши в селе и умея управляться с лошадьми, я, единственный из нашей группы, в то время как остальные парни крутили веялки и лопатили зерно на току, наравне с матерыми деревенскими мужиками возил на пароконной бричке зерно от комбайна на ток и, выгрузив его, уезжал, погоняя лошадей и лихо стоя в бричке, воображая себя этаким римским патрицием в боевой колеснице?

Во всяком случае, после того обеда рядом с ней я, злоупотребляя положением возчика, предложил ей, несмотря на то, что лошади порядком измотаны, прокатиться в бричке до комбайна, и она согласилась, и я не торопился ни к комбайну, ни на ток, позволяя лошадям идти абы как, активно осваиваясь в то же время рядом с нею, и даже давал ей вожжи и учил править. При этом я старался изо всех сил смешить ее, мобилизуя остроумие, и мы много смеялись, а к концу поездки, были друзьями. Так что вечером, после работы и ужина, сам Бог велел нам идти гулять вместе по ночной деревне.

Ее грубоватая простота и доверчивость, так непохожая на манерность наших девчонок, не только ставила меня в тупик, но и колдовала. Оттого, наверное, что я был моложе: она прямо спросила, сколько мне лет, и я ответил, не виляя, а затем спросил сам, и она тоже ответила честно; то, что она взрослее меня, ее, видно, вполне устраивало, – она вела себя со мной так, будто я ее младший братик, или, может, вовсе приняла за подружку? То она вдруг стала жаловаться, что у нее месячные, и какие неудобства из-за них терпит… Я спросил: а что такое «месячные»? – никто никогда не посвящал меня в эти тайны, и она без ложной стыдливости, но и, обходясь без грубых слов, тут же мне все объяснила; то вдруг заявила, пока гуляли:

– Подожди, я пописаю, – и, отойдя к изгороди, присела на корточки; я, чтобы не смущать ее, решил пройти дальше, но она взмолилась: – Не уходи, я боюсь! – и я стоял, слушая журчание ее ручейка, и моя ошалелая голова начинала непонятно отчего кружиться…

А тем временем нас влекло вперед, и наш роман, несмотря на мою неопытность, неудержимо развивался: к середине ночи я уже сладко целовался с моей подружкой, притиснув к шершавому тополю; потом, уже сидя на лавочке у чьих-то ворот, целовал ее в шею и, не без ее молчаливого согласия, добирался до ее мягкой теплой груди… Все это осваивалось шаг за шагом – некуда было торопиться, я был неимоверно счастлив от переживания каждого поцелуя, каждого прикосновения… Потом, чем-то вспугнутые, мы вновь гуляли, уже в обнимку, ища уголков поукромней, а она тем временем что-то рассказывала про подружек, сестренок, про маму и папу в каком-то районном городишке… Кажется, именно тут она, вся, до ноготков, с ее девичьими проблемами, стала до того мне близка, что ближе ее уже – никого: ни родителей, ни друзей, ни сокурсниц, – заслонила их всех напрочь, заняв собою небо до горизонта… А уже, кажется, на третью ночь, изучив все улочки и переулки, мы не сговариваясь, побрели в сжатое поле с копнами свежей соломы на них (оно окружало деревню с трех сторон; с четвертой была тинистая речушка под косогором).

Меж тем за эти три дня ненастье сменилось лунными ночами. Было тепло, тихо и светло, почти как днем. Лунный свет серебрился на стерне, все вокруг было затоплено зеленоватым сиянием, будто водой – с размытыми очертаниями предметов, с глубокими тенями. Тишина полнилась значением и тайной; собачий лай и тревожный гусиный гогот доносились из деревни далекой музыкой: звучанием струн, пением труб. Солома в копнах блестела, как вороха золотых и серебряных нитей… Мы целовались и, хохоча и дурачась, барахтались в соломе, растрепывая свежую рыхлую копну; потом моя волшебная красавица с возгласом: «Фу, устала!» – лежала на золотой соломе, закинув руки и загадочно глядя в лунное небо, а я неумело расстегивал ее грубый комбинезон и блузку под ним, и мне открывались певучие линии ее плеч и груди, ослепляла белая алебастровая кожа и крупные розовые бутоны сосков – лунный свет был таким, что ясно виден был не только их розовый цвет, но и тончайший рисунок на них. Я немел и задыхался; кружилась голова от запаха ее девичьего тела и от родных, древних запахов спелого хлеба, полыни, мятой зелени – то пахла уже солома под нами. Я жадно целовал, терзал и тискал ее тело и не спеша открывал для себя часть за частью этот неизведанный материк, на котором я уже бывал когда-то – в другой жизни, что ли?.. «А-ах, к-какой ты нетерпеливый!.. Мне щекотно!.. Мне больно», – то смеялась, то грубо отбивалась моя прелестница, то судорожно вцеплялась в мою шевелюру пятерней и придерживала мой любовный пыл, и я останавливался на уже занятом участке материка, обживая его, и снова терпеливо и настойчиво устремлялся дальше, пока, наконец, не покорил его весь, до того пушистого бугорка, до точки на материке, в которой сосредоточился для меня тогда весь смысл, весь белый свет, вселенная…

Никогда, ни до, ни после я не чувствовал такого блаженства, такой радости, такого восторга, как в ту ночь – я был оглушен и растерян; я находился в совершенно новом для меня состоянии: странно и непонятно: что же мы, как мы теперь?.. И даже был слегка разочарован: мне казалось почему-то, что такие победы достаются труднее… Я понимал, что не первый у нее; однако же, и сама она, кажется, толком еще ничего не понимая, отдавалась потоку радости и возбуждения вместе со мной с каким-то спокойным фатализмом: а-а, будь что будет!..

И так теперь – каждую ночь… Устав от серьезности нашего положения, мы снова принимались дурачиться: то она, дразнясь, не давала для поцелуя губ, то, хохоча, щекотали друг друга до икоты, то она, пытаясь доказать, что сильнее меня, бралась положить меня на лопатки; она и в самом деле почти не уступала мне в силе, и мы барахтались, пока я, наконец, не одолевал ее; а кончалось все всегда одинаково: поцелуем, объятиями и всем прочим…

Надо ли говорить, что оставшиеся нам дни мы жили только ночами, которые пролетали мгновенно: не успеем оглянуться – луна на закате, надо идти спать; только придешь и повалишься на нары – пора вставать; встаешь сомнамбулой, идешь, качаясь… И все же ночей я ждал с нетерпением и не мог дождаться; дни, яркие, солнечные, тащились через пень-колоду и не хотели кончаться. Я жил на пределе сил; спать хотелось нестерпимо. По-прежнему возя зерно от комбайна, я, пока тащился туда и обратно – давал лошадям волю, а сам тем временем вздремывал, поскольку дорогу они знали сами – только чтоб не останавливались, и этих вздремываний набиралось за день часа три, так что вечером я снова был готов к бдению.

Ночные эти мои бдения не остались незамеченными одногруппниками. Было замечено всё: и опухшие губы, и засосы на шее, и то, что я, как они говорили, «весь светился»; парни ехидничали – завидовали, что ли, готовые в любой момент сменить меня на посту? Девчонки посмеивались добродушней: «Наш бедный Ромео!» – жалели и даже, дежуря на кухне, подкармливали: клали лишний кусок мяса, наливали лишнюю кружку молока…

Давно известно: счастливые дни уходят для бедных смертных первыми; кончились две моих недели счастья – мою красу увезли вместе с их группой прямо посреди дня; я даже проститься не успел. Хотя и взял загодя ее адресок – знал, что со дня на день уедут.

Началась безумная тоска и скука, тем более что погода снова испортилась: пошли дожди. И опять я считал каждый час, ожидая, когда же, наконец, кончится день, только чтоб скорее наступило завтра – чтобы, наконец, прошла когда-нибудь эта тягостная, бесконечная неделя одиночества… А над нами будто издевались: из-за ненастья мы никак не могли закончить нашего задания; нас задерживали.

И все равно день окончания работы наступил; нам выдали заработанные деньги, и мы вернулись в город.

Моя любовь была уже где-то рядом: сесть в трамвай, проехать с полчаса, найти общежитие, подняться в комнату… Сколько раз, закрыв глаза, я видел этот маршрут; голова кружилась, спирало дыхание, заходилось сердце, как только я представлял себе, что будет дальше…

Мне не хотелось идти к ней в старой заношенной одежде – хотелось праздника; все заработанное в колхозе я просадил на новые туфли, брюки и светлую курточку – а купить все это в те годы было не так-то просто; уж я порыскал по магазинам… И, наконец, вымытый, выглаженный, благоухающий одеколоном «Шипр», с деньгами в кармане на парк, кино и мороженое в выходной с утра еду к ней, ищу и быстро нахожу общежитие – все именно так, как она рассказывала: дорога сама ведет меня к ней.

В вестибюле преграждает путь суровая вахтерша; я рвусь к моей милой, но та, блюдя подопечных девушек, уперлась: «Нет, и всё – только пригласить! И, вообще, кто ты такой?» – «Друг». – «Х-хэ, др-руг! – язвит она, с сомнением качая головой. – Много тут вас, таких! Вот придет сама, признает – пущу!» Пришлось писать записку: «Меня к тебе не пускают – приди, помоги!» – и передать с какой-то девицей.

И вот она спускается по лестнице, моя царевна! Она еще краше, чем в деревне: высокая на высоких каблуках, стройная в городской одежде: в осеннем костюмчике-букле, с сумочкой, со светлой косой через плечо, строгая, прекрасная! И – приветливо улыбается мне!.. Обалдевший, я рвусь обнять ее; однако же, сойдя с лестницы, она плавным движением останавливает меня и всего только товарищески крепко и тепло пожимает руку. Я понял: она не хочет открываться при чужих людях, моя застенчивая царевна!

– Ну, здравствуй! – низким своим певучим голосом говорит она, подхватывая меня под руку и увлекая на улицу. – Приехал, да? Здорово, что пришел! Какой ты нарядный!

– Да получил деньги, приоделся. Куда идем? – спрашиваю весело.

– Знаешь, куда мы сейчас пойдем? – мы уже вышли в это время на улицу. – В ателье на примерку – мне там свадебное платье шьют.

– Свадебное? – я невольно остановился, как вкопанный; мои глаза и даже, кажется, рот открылись от изумления. – Свадьба? – опять спросил я, ничего не понимая. – Наша, что ли?

– Да ты что – какая наша, дурачок? – она не просто рассмеялась – она покатилась со смеху. Просмеявшись, она просто и доверчиво ответила мне: – У меня жених приехал – из армии вернулся. Торопит вот.

Мое лицо застыло в гримасе возмущения и обиды.

– А как же я? – вырвалось у меня.

– Ты хороший, но ты же еще маленький!.. Юный, – поправилась она. – Найдешь еще себе! Не обижайся, ладно? – она бодро подхватила меня под руку и повлекла за собой.

Куда она меня тащит? Зачем? Что же я теперь у нее, в роли пажа Керубино? Или – раба при римской матроне, любовь которого никто не принимает всерьез?.. Она продолжала что-то возбужденно говорить, но я уже ничего не слышал – я шел, как каменный.

– Ты расстроился, да? – догадалась она. – Не обижайся!.. Хочешь, приглашу тебя на свадьбу?

– К-как… это?.. – я не мог выговорить продолжения: «ты можешь решиться на такое?»

– Да очень просто! – догадывается она, что я хотел сказать. – Скажу Витьке, что ты – школьный товарищ, за одной партой сидели…

Я что-то промычал… Господи, если б эта ситуация – да лет бы этак через пять: о, как бы я посмеялся и над своим, и над жениховым простодушием! Просто забавно – гульнуть за его счет, сплавляя ему свою подружку! А потом еще стать ее тайным советчиком и другом… Не обязывающее ни к чему занятие – срывать розочки с чужого куста, когда уход за кустом достался другому, – ситуация, над которой уже тысячи лет не смеется только ленивый. Но тогда мне было не до смеха: это видение ее нагого тела, это ослепительное чудо, на которое глаза мои смотрели, не уставая – оно что, ушло навсегда? Как та луна, которая светила нам ночами, а на ее месте в небе теперь черная дыра?.. Больно и стыдно было и за луну, и за нее, и за себя, и за жениха: он-то тут причем?..

А она меж тем уже дотащила меня до ателье, и мы там ждали своей очереди, а потом она кружилась в белом свадебном платье, сияя от удовольствия, перед зеркалом, перед закройщицей и мною, веля мне держать булавки, пока они с закройщицей болтали наперебой, где что убавить. А мне было плохо: от духоты, пыли, запахов тканей и женского тела мутило и тошнило, и кружилась голова; и было мерзко, мерзко, мерзко…

Наконец, кончилась эта пытка; вышли на свежий воздух.

– А пойдем-ка в кинцо, а? – предложила она. – Девчонки говорят, кино забойное идет – итальянское, про любовь!..

Она еще что-то щебетала, довольная тем, что платье получалось красивое и – в срок, а я, тащась рядом, слушал ее с пятого на десятое; просто вот жить не хотелось – так мне было все неприятно; я думал о том, как бы сбежать под благовидным предлогом, а найти предлог был не в состоянии.

– Знаешь что? – наконец, начал я, краснея от придуманной глупости. – Вообще-то я забежал к тебе по пути – я должен тут, недалеко, навестить тетушку. Сейчас сбегаю, а потом приду, и пойдем в кино. И билеты возьму.

– Только недолго, ладно? А то имей в виду, – лукаво пригрозила она мне, – вечером жених явится; тебе придется иметь дело с ним!

И я легко согласился, что буду у тетушки с час, не больше – на этом она меня и отпустила. А я пошел, пошел от нее в одиночестве и тоске и шел целый день, пройдя город насквозь, забравшись в какие-то немыслимые трущобы, которым в те годы было несть числа, а потом выбирался обратно, и все колесил и колесил – до изнеможения, до полного бессилия. И все думал о своей избраннице.

Не настолько мне было тягостно, чтобы что-то с собой сотворить, однако, честно признаюсь, слезы капали. Их и было-то, может, всего несколько штучек, и были они, кажется, последними в моей жизни.

Нет, я не наказывал ее в своем возбужденном мозгу за коварство, обман и измену, не придумывал кар; я догадывался, что она – еще не проснувшаяся для жизни зверушка, но ей уже не проснуться, не выбраться из этого состояния; страшно жаль было ее, ее жениха и горько оттого, что стал персонажем дурацкой комедии… Уже потом до меня дошло, что за каждый миг счастья надо платить; чем – это уж у кого какая наличность: разочарования ли то – или горечь, скепсис или цинизм, или сама жизнь…

Но с той поры «дружить» с нашими девчонками я перестал – как отрезало – а начал присматриваться к ним и прикидывать: а может ли вот эта – или та? – совершить подобную подлость? И после некоторых наблюдений и размышлений делал вывод: может! И та, и эта. И вон та…

Тогда я еще не знал, что три года не буду подходить к ним. Однако время – хороший лекарь: все сглаживает. После этого я встречал – и не раз! – прекрасных женщин. Во всех отношениях прекрасных… Но до конца излечить меня от синдрома недоверия – пока еще! – не смог никто.

2002 г.

Не такая, как все

Она была самой стройной и красивой на курсе: ей говорили это в глаза сокурсники и завидовали девчонки в группе; за ней постоянно увязывались самые активные ухажеры курса проводить её после занятий, угощали мороженым и шоколадками, дарили авторучки и записные книжки; самые денежные водили ее в кафе, а самые разговорчивые заявляли ей о своей любви. А один насмешник прозвал ее принцессой Пирлипат, и кличку подхватили. Она охотно принимала эти знаки внимания как должное, но большего: поцелуев, поползновений запустить руку куда не надо, предложений «красиво провести время», – не позволяла, в душе слегка презирая их всех как «ничто» и «пустой шлак», потому что они – пусть даже некоторые из них и с денежными возможностями – всего лишь студенты, а ждать, когда кто-то из них станет достойным ее внимания – долго и потому бесполезно. Да и едва ли когда-нибудь они станут достойными: учится здесь отнюдь не элита, и вряд ли из них получится что-то путнее. Сама-то она – другое дело: у нее – внешние данные, и когда она получит диплом, то инженером, как они, ни одного дня работать не станет – пойдет дипломированным секретарем директора в престижную фирму, только затем, чтобы стать женой если не самого директора, так хотя бы какого-нибудь солидного фирмача – на меньшее не согласна ни при каких обстоятельствах; это она знает точно и потому бережет себя для будущего мужа. Ухажеры-сокурсники тоже это знают и потому махнули на нее рукой как на безнадежную. А ей плевать.

А сегодня – совсем смехатура: приклеился салага-первокурсник, вообще муха не нашего огорода, смазливый и самонадеянный: столкнулся с ней в раздевалке – поди, нарочно караулил? – толкнул ее, вроде бы невзначай, и сюсюкнул сладенько:

– Эскюз ми ил из, красивая!

Она, не глядя, бросила в ответ: «Гоу ту хэл!» – и пошла себе на выход. А тот решил, видно, что она уже у него в кармане – успел догнать на улице и, возбужденно припрыгивая возле нее, зачирикал воробышком. О чем? – да о том, конечно, какой он молодец: давно приметил ее, и вот он – рядом с ней! И она его не прогоняла: привычно уже, чтобы кто-то рядом чирикал.

Стоял сентябрьский день, рыжий от листопада, по-летнему еще теплый, с улыбчивым солнцем; однако улыбка у солнца была кисловатой, напоминая, что скоро эта лафа кончится и осень начнется всерьез.

Ее эта солнечная улыбка не обманывала – она прекрасно помнила, что холода – на носу и к ним надо готовиться: одеваться и обуваться про запас… По крайней мере, ее мысли сейчас занимали осенние сапоги, которые надо как-то изловчиться купить – а на какие шиши? На стипендию, что ли, которая лежит в сумке, только что полученная? Не смешите мои тапочки!.. Опять, видно, предстоит идти с отцом на рынок за самой раздешевой китайской дешевкой; отец примется при этом еще и унизительно торговаться за каждый рубль…

А спутник ее тем временем, когда поравнялись с кафешкой, в которой вечно толклись студенты, уже этак по-хозяйски взял ее под руку и, отвлекая от невеселых мыслей, царственным жестом позвал в кафе:

– Зайдем, посидим?

«Ишь, разгулялся! – усмехнулась она про себя. – Тоже, поди, со стипендией в кармане?..» – ох уж эти ей студенческие загулы с соком и кофе, от которых после шестичасовых бдений только сильней жрать охота… Впрочем, что с него возьмешь?.. Но и помурыжить самонадеянного воробышка – большой соблазн.

– А давай-ка сначала во-он туда заглянем? – скромно предложила она, давая понять, что кафе от них не уйдет, показав при этом на фирменный обувной магазинчик, который располагался в следующем доме. Этот проклятый магазинчик вечно стоял у нее на пути к трамваю, на котором она ездила домой, и она вечно не в состоянии была преодолеть соблазн зайти туда и хотя бы поглазеть на приличную обувь, а иногда даже нагло взять с полки, натянуть на ноги что-нибудь сногсшибательное и крутануться перед зеркалом… Смазливый юный парнишка, продавец женского отдела, уже знал ее, дружески кивал ей и улыбался, и позволял напяливать на себя туфли и сапоги, прекрасно зная, что та лишь покрасуется и ничего не купит.

Попутчик ее слегка скривился, но покорно за ней пошел.

В отделе женской обуви на полке для обуви ее размера она чуть ли не с порога увидела те самые сапоги, о каких мечтала, какие только ей снились – узкие, высокие, с тончайшими, под золото, солнечно сияющими металлическими каблуками-шпильками, с золочеными же пряжками, с цепочками, охватывающими голенища, и сразу их узнала: они! Сердце ее дрогнуло в смятении; она, ничего уже не видя вокруг, прямиком прошла к ним, решительно взяла их, тут же, стоя, не садясь на скамеечку, нетерпеливо скинула свои растоптанные ненавистные туфли с толстыми каблуками, влезла в сапоги, вжикнула молниями, распрямилась, покачивающейся упругой походкой «от бедра» прошла несколько шагов к зеркалу, не отрывая от себя алчного взгляда, затем повернулась на сто восемьдесят, вернулась обратно и, даже не повернув к попутчику головы, продолжая смотреть на себя в зеркало, спросила небрежно:

– Ну, и как?

Тот, чуя подвох и смущенно улыбаясь, только и смог, что выдохнуть с восхищением:

– Отпа-ад!

Сапоги стоили больше четырех стипендий.

– Подари? – бросила она ему насмешливо. Этим трюком она изводила самых назойливых: напялить на себя в магазине самую дорогую вещь, предложить ухажеру подарить ее ей и смотреть при этом, как у того растет в глазах отчаяние, лицо напрягается в поисках достойного ответа, и – как тот поскорее ищет повода от нее отделаться… Этот ничем не отличился от прочих: такое же отчаяние в глазах. А лукавый парнишка-продавец, поняв ситуацию – будто плеснул бензинчику:

– Последние – быстро партию разобрали!

Она не очень-то ему поверила: все они так говорят, – и все же, снимая сапоги с чувством безнадежной потери приросшей к сердцу вещи и уже с презрением глянув на попутчика, робко взмолилась перед продавцом, просительно глядя ему в глаза:

– Можно, полежат до утра? Я их обязательно возьму!

– Для вас – конечно! – растянул рот в улыбке паренек. – Но – только до утра! – он глянул на часы – шел четвертый час пополудни – затем вынес из-за полок белую длинную коробку, бережно сложил в нее сапоги, черкнул что-то на ней карандашом и унес.

Ей почему-то верилось, что чудо свершится: завтра утром эти сапоги будут на ней! – хотя понятия не имела: как, каким образом?

Она еще раз улыбнулась продавцу и пошла прочь из магазина с таким независимым видом, будто ей уже неинтересно: тащится сзади попутчик – или уже слинял?.. На улице он догнал ее, невнятно бормоча:

– Ты извини, я совсем забыл: мне надо было на консультацию остаться! Правда-правда, я не вру!

– Вали, консультируйся, – бросила она ему не глядя – ей было совершенно неинтересно, куда он сейчас побежит: обратно ли в институт – или совсем в другую сторону?

* * *

Сойдя на трамвайной остановке в своем районе, она направилась наискосок через небольшую пешеходную площадь с сухим, вечно неработающим фонтаном посреди этой площади, обрамленным невысоким парапетом, куда прохожие бросают мусор: пустые бутылки, пакеты, обертки от мороженого, огрызки яблок.

Место злачное – вечно здесь толпится народ: по обеим сторонам площади тянутся пивнушки, закусочные, киоски с мелким товаром, в том числе и с музыкальными кассетами – оттуда постоянно доносится рев разухабистой музыки. Здесь же продается с лотков мороженое, пирожки, детские сладости; когда-то, когда ей было десять, двенадцать, пятнадцать, она сама любила толочься здесь, в этой толпе, встречаться с подружками и пацанами, грызть мороженое, покупать кассеты и глазеть на портреты поп-идолов в стеклянных витринах музыкальных киосков; тогда ее тянуло сюда, как магнитом – здесь было весело, и столько всего интересного! А теперь здесь толчется новое поколение юнцов, и, проходя мимо, она, вспоминая ту себя, в то же время с презрением смотрела на новых юнцов, на жалкую простоту и убогость их удовольствий.

Когда она пересекала площадь, ее обычно замечали, кричали вслед что-нибудь озорное, лестное или обидное, а ей – до лампочки: привыкла, – только выше поднимала голову и четче – как на параде – перебирала ногами, нарочито отделяя себя от крикунов.

Всю дальнюю сторону площади занимал универмаг с рядом распахнутых стеклянных дверей; чтобы войти туда, надо подняться на три ступеньки. А чтобы срезать путь домой, ей приходилось подниматься на эти ступеньки и заворачивать за угол универмага. Каждый день, туда и обратно. Впрочем, что ей эти ступеньки? – она взлетала на них единым махом.

Рядом с крайней стеклянной дверью – там, где она проходила – сидел обычно калека, серо-грязный, заросший волосьём горький пьюха с шапкой на грязном асфальте. Сидел каждый день, зимой и летом. Если только не валялся где-нибудь тут же, пьяный. Время от времени они сменялись. Она привыкла к ним с детства – еще когда ходила здесь за руку с мамой; мама давала ей копеечку, и она со смешанным чувством страха и трепета, жалости и сострадания подходила, не дыша, к калеке, бросала копеечку в шапку и стремглав убегала обратно, к маме. Страх вызывал жуткий вид калеки; но трепетала она еще и перед тайной чужого несчастья и страдания… И, привыкнув бросать, бросает до сих пор, уже машинально. Нет денег – так хоть самую малую мелочь, а есть – так и крупную монету.

Однако с некоторых пор здесь стал сидеть довольно молодой инвалид, безногий, и – с багровыми культями вместо рук; правда, на одной культе торчал уродливый большой палец, но одинокость пальца лишь усиливала впечатление уродливости.

Инвалид обращал на себя внимание чисто выбритым лицом, приветливыми глазами и камуфляжной военной униформой, из-под которой виднелась на груди полосатая тельняшка; он всегда был трезв, и на асфальте перед ним лежала не грязная шапка, а небольшая и чистая картонная коробка – видно, ему ее ежедневно давали сердобольные универмаговские продавщицы; и сам он сидел на толстой чистой картонке. Его можно было принять за инвалида войны, но она знала уже (тут все всё про свой район знают), что он не из военных ветеранов, а рабочий со стройки: напился когда-то по глупости зимой вместе с бригадой, упал на темной улице и замерз чуть не до смерти.

Когда она проходила мимо него и бросала монету, он приветливо и благодарно кивал ей, улыбался и – она это знала, чувствовала, хотя никогда не оглядывалась – восхищенно смотрел ей вслед… Сунулась на этот раз в сумку достать рублевую монету – бросать слишком мелкую со стипендии было неловко – но рубля не оказалось; выхватила десятирублевую бумажку, бросила на ходу в коробку и пошла себе дальше с чувством выполненного долга, высоко держа голову. И вдруг услышала вслед:

– Спасибо! Что, стипендию получила?

От неожиданности она резко обернулась, впилась в него взглядом: знакомы, что ли? – и спросила озадаченно, с запинкой, но уверенно обратившись к нему на «ты» – слишком много чести говорить ему «вы»:

– Откуда т-ты… знаешь?

– Чего ж не знать-то – ты каждый день мимо ходишь! – приветливо улыбаясь, ответил инвалид.

– И всех знаешь, что ли?

– Всех не всех, но – многих, – все так же приветливо откликнулся тот. – Знаю даже, как тебя зовут.

– Ну, и как? – недоверчиво спросила она.

– Людмила, Люся. Верно?

– Ну и ну! – удивилась она. – Ты что, сведения собираешь?

– Но ты ж не всегда одна ходишь – тебя парни провожают; слышал.

С ним, оказывается, было интересно, даже приятно поговорить – он ласкал ее глазами и обаял голосом, чистым и доброжелательным; ей захотелось потолковать с ним еще.

– А тебя как зовут? – спросила она.

– Угадай!

– Что я тебе, гадалка, что ли? – капризно нахмурилась она.

– Даю подсказку: нашими с тобой именами названа поэма у Пушкина.

– Руслан, что ли? – догадалась она.

– Он самый! – широко улыбаясь, кивнул инвалид. – Догадливая!

Она покатилась со смеху:

– Это же загадка для пятиклассника!.. «Руслан и Людмила», значит? Ну-ну!.. А признайся: примерял меня к себе?

– М-может, и было, – улыбаясь и глядя ей в глаза, ответил тот.

Ей уже нравилась эта игра в признания – хотелось поболтать еще; она стояла прямо перед ним в своей мини-юбке, широко расставив загорелые ноги на высоких толстых каблуках, а он сидел перед нею так, что его взгляд упирался прямо в ее пах. Чтобы посмотреть ей в лицо, ему приходилось задирать голову и пробегать при этом глазами вдоль всей ее фигуры, и он, кажется, проделывал это не без удовольствия.