Текст книги "Хроника потярянных"

Александр Астраханцев
Хроника потярянных

© А. И. Астраханцев

* * *

Предисловие к настоящей публикации

«Хроника потерянных» пролежала в моем письменном столе 28 лет, и это не мистификация и не литературный прием, к коим иногда прибегают литераторы – тому, что роман закончен в 1990 г., есть свидетели: уже тогда его прочли несколько писателей, журналистов и редакторов. Да внимательный читатель и сам это поймет – по некоторой робости, с какой я брался за слишком острые в то время ситуации, темы, идеи, бывшие в то время на слуху; теперь-то многие из них уже стали отработанными штампами (как, например, эпизод «медвежьей охоты» для начальства).

Хочу объяснить, почему он так долго пролежал.

Время, когда я его писал – конец 80-х г.г. ХХ в. – было хоть и советским еще, но уже перестроечным: шумным, митинговым, – и писал я его, помнится, легко, с удовольствием, пользуясь элементами сатиры и фантастики, а, написав, тотчас понес, еще, можно сказать, горяченькой, в местное издательство. Однако в издательстве, прочитав, мне его вернули с таким подтекстом: ты его нам не давал и мы его не читали; мы – не самоубийцы.

Я был обескуражен: ведь, окрыленный относительной перестроечной свободой слова, я решил дать в своей книге полный разрез советского общества, начиная с первого лица государства и кончая бомжами, обитающими в тепловых камерах и подвалах; в сюжет были вовлечены крупные областные руководители, чиновники, писатели, архитекторы, рабочие, – это было своего рода социологическое исследование; я шел непроторенным путем и думал, что многим это будет интересно. Я, конечно, понимал, что в редакции, свободной от перестроечной эйфории, еще витает дух осторожности и советской цензуры – но не до такой же степени!

– Да в Москве и не то печатают! – пытался я защитить свое детище.

– Мало ли что Москва! Она нам не указ, – отвечали мне.

– Что вы нашли в романе крамольного? – недоумевал я.

– Как что? А африканские сцены, хотя бы? А взбесившийся танк в финале, который крушит и давит всё подряд, живое и неживое – на что это намек? Не символ ли это всей советской системы, а?

– Но ведь его же подбивают! – попытался возразить я.

– Да, но что он штурмует-то? Самый неприступный бастион в городе, обком партии! Тоже, скажешь, не намёк?

Я ответил, что намёков не делал – писал, как писалось – хотя, конечно, лукавил: я надеялся на эзопов язык, на то, что этот взбесившийся танк в финале всё-таки проскочит через цензуру. Но редакторы были ребята неумолимые и дотошные: легко разгадывали любые иносказания. И время было ещё вполне советское – во всяком случае, у нас в городе.

Однако порядки постепенно менялись, и уже через 3 года в той же редакции мне сказали: неси свой роман, будем печатать; только найди спонсора, который оплатит издание.

И где я его только ни искал! Книга прозы среднего объема стоит дорого, и никто из предполагаемых мною спонсоров не желал раскошеливаться. Или, может, я плохо просил и не слишком низко кланялся?

А «толстые» журналы в те годы были заняты печатанием эмигрантской литературы и накопившегося за 70 лет «непроходного» литературного материала – что им какой-то свежий роман малоизвестного сибиряка!..

Были, конечно, отдельные попытки публикации его. В 1993 г. опубликована одна («африканская») глава в газете «Красноярский рабочий»… Был такой «толстый» московский журнал – «Согласие»: редакция его соглашалась опубликовать большую финальную главу из романа – но я сам отказался от такой мизерной публикации, больше похожей на издевку… В 1999 г. с большим энтузиазмом его взялся, наконец, опубликовать, причем в полном виде, в альманахе «Енисей» тогдашний главный редактор альманаха Александр Бушков. Но – опять осечка: в 4 номерах вышла треть романа – и тут кончились деньги, «Енисей» закрылся на несколько лет, а там сменился редактор, накопилось слишком много рукописей… Так что я махнул на свой роман рукой и положил его в стол «до лучших времен» – меня уже интересовали другие темы и другие заботы.

Еще несколько слов – о героях романа, о событиях и символах в нем. Некоторые из тех, кто читал его, высказывая мне свои соображения, говорили, одни с одобрением, другие, наоборот, с осуждением, о слишком прозрачных намеках на реальных прототипов, живших когда-то в Красноярске, а также о намеках на реальные события, имевшие место в нашем городе (например, строительство завода «Красмаш», побочной продукцией которого должны были быть танки, или строительство высотного здания «фаллического» типа, являющее собою одну из сюжетных линий романа), и их слишком сатирическую, так сказать, «героизацию». Неужели, спрашивали меня, всё, в самом деле, было тогда так уж плохо?

На это мне хотелось бы возразить следующее: город моей юности и моей учёбы – Новосибирск; возвращаясь иногда туда, встречаясь со своими однокашниками, инженерами-строителями, и слушая их байки про свой город и своих градоначальников, я удивлялся: как похожа жизнь во всех наших провинциальных городах! Тогда-то у меня и родилась идея этого романа: написать свою «Историю одного города», взяв за образец бессмертное творение несравненного Салтыкова-Щедрина. Так что мой роман – своего рода «ремейк». А уж прототипов и ситуаций, смешных и нелепых, у меня, проработавшего более 20 лет в строительстве, накопилась тьма-тьмущая.

Это – во-первых. А во-вторых, разве во времена Гоголя, с его «Ревизором» и «Мертвыми душами», или Щедрина, с его «Историей одного города», не было в жизни положительных героев и привлекательных ситуаций? Просто такова природа сатиры – видеть всё уродливое.

Далее. Один коммерческий издатель, прочитав тогда рукопись романа, предлагал мне вместо объемистого финала написать еще один или два тома продолжения романа как один огромный роман-катастрофу, чтобы издать их серией, для чего развить и усилить несколько едва намеченных в финале эпизодов: во-первых, чтобы вместо одного танка-робота на город напал сразу целый отряд таких танков, грозя его уничтожить; во-вторых, вместо уничтоженной в подвалах «небоскрёба» небольшой колонии крыс, научившихся питаться пластиком и начавших от этого быстро размножаться и увеличиваться в размерах, описать, как эти крысы захватывают город и грозят размножиться по стране и всему миру; и, в-третьих, усилить сюжетную линию, в которой чиновные конторы, размножающиеся вегетативным путем, постепенно захватывают город и вытесняют из него всё живое.

Предложение было заманчивым, тем более что печататься где-либо в то время не было никакой возможности. Но я вынужден был отказаться – потому что, во-первых, меня уже манили другие сюжеты, а, во-вторых, твердо считаю, что писать роман с продолжениями так же нелепо, как писать продолжение удавшегося стихотворения: это уже чисто коммерческое занятие, к решению творческих задач отношения не имеющее. Я коммерцией не занимаюсь. В романе с каким-то кругом тем и идей – также как и в стихотворении – автор обязан высказаться однажды и – полностью. А уж что из этого у меня получилось – хочется, вынести, наконец, на суд читателей.

Красноярск, 2018 г.

Александр Астраханцев

Предисловие рассказчика

А притом позвольте еще доложить: как мы, можно сказать, с малолетнего возраста промежду скоропостижных трагедиев ходим, то со временем так привыкаем к ним, что хоть и видим трагедию, а в мыслях думаем, что это просто «такая жизнь».

М. Салтыков-Щедрин. «Современная идиллия»

Зачинайся, русский бред…

А. Блок

Вы, конечно же, хорошо знаете наш так называемый КУЛЬТУРНЫЙ ЦЕНТР, тридцатипятиэтажный «небоскрёб», который одиноко высится над всей городской застройкой недалеко от центра города и в котором расположены всевозможные ведомства и многочисленные кабинеты начальников. Чем эти начальники там заняты, я не знаю – туда нужен спецпропуск, а у меня его нет.

Но суть не в этом, а в том, что слева от здания, если смотреть с проспекта – стоянка служебных машин, а под ней, согласно давнему слуху, ставшему в городе уже легендой и обросшему фантастическими подробностями, когда-то была заживо погребена группа людей, засыпанная рухнувшим особняком, и шофёры, что ставят здесь машины, будто бы летними вечерами, когда стихает шум, слышат глухой стук из-под земли и даже крики о помощи. Досужие горожане до сих пор ходят туда послушать, не стучит ли, действительно, кто, даже садятся на корточки, а самые любопытные прикладывают ухо к асфальту. Раньше тут дежурил милиционер и вежливо разгонял любопытных, а у самых настырных спрашивал документы, и настырных тотчас как ветром сдувало, так что слухи сами собой почти сошли на-нет, а теперь милиционер исчез, и любители слухов опять оживились. Некоторые договариваются до абсурда: будто бы у нас в городе действовала подпольная группа борцов за свободу, а самые ретивые предлагают раскопать это место и назначить комиссию для расследования; другие предлагают поставить здесь памятник "жертвам эпохи застоя"; третьи пытаются спровоцировать на выступления писателей (особняк когда-то принадлежал им).

Нынче время стирания всех и всяческих белых (и черных тоже!) пятен в истории нашей страны; мне как журналисту хотелось бы не остаться в стороне от столь благородного порыва и стереть это пятно в истории нашего города – рассказать, как всё было, причем не из досужих домыслов, а на основе тщательного расследования.

Должен предупредить, что обрушение особняка действительно было, и в подвале оказались замурованными люди. Как это случилось, как они выбрались, почему потом молчали – это и явилось целью моих изысканий. Но я не желаю быть ничьим обвинителем или адвокатом – меня интересуют только факты, и если я где-то отклоняюсь от них, высказывая ту или иную версию или догадку – так только затем, чтобы связать из фактов логическую цепь и прояснить суть дела. И пусть я всего лишь рядовой провинциальный журналист, пусть писал раньше в угоду сильным мира сего и хаживал на компромиссы – здесь я хочу остаться предельно честным, ибо стремление это лежит глубоко в сердце у каждого, и каждый когда-то находит способ хоть однажды искупить вину за всю прошлую ложь, собственную и общую.

Часть первая

Глава первая

А начать надо не с того, как этот особняк рухнул, а – по чьей воле он был заселен писательской организацией. И тут надо рассказать о человеке, который носил – именно носил, ибо уже несколько лет как скончался в своей московской квартире – украинскую фамилию ХВЫЛИНА. Звали его СТЕФАН МАРКАВРЕЛИЕВИЧ, и человек этот был в то время первым начальствующим лицом в области. Длинного названия его должности приводить здесь не буду из экономии места, тем более что Хвылину у нас еще помнят и поминают иногда кто добрым, а кто и не совсем добрым словом.

Надо заметить, что, занявшись изысканиями, я столкнулся с загадочным феноменом: все руководящие лица наши никогда не оставались жить на пенсии в том городе, где работали; руководители областного масштаба непременно перебирались в Москву, успевая подготовить там условия для вполне безбедной жизни, а районные, соответственно – в областном центре. Но НИКОГДА они не оставались там, где работали. Казалось бы, наоборот – гораздо приятней доживать век именно там, где ты трудился и где тебя хорошо знают, и пользоваться своими заслугами, уважением, репутацией – ан нет. Загадка? Да, и – какая! И в ней же – одна из отгадок того сурового и в то же время такого патриархального времени…

* * *

На севере нашей просторной области живет маленькое коренное племя урупов, имеющее, кстати, язык, не только ни на чей не похожий, но и не входящий ни в одну языковую группу на земле, что говорит о древности и самобытности племени. Безусловно, язык этот в течение веков подвергся влиянию тюркского, монгольского и русского языков, но основа его – словно древняя гранитная платформа, на которых покоятся земные материки. Племя это мирно жило среди тайги, озёр и тундры разведением оленей, охотой и рыбной ловлей, как жило тысячи лет до этого, и никогда не имело своей письменной литературы, но уже не столь давно сумело вырастить своего поэта, ВАРФОЛОМЕЯ ИМАНГИЛЬДИНА, который создал литературный язык урупов, разработал алфавит и словарь языка. В. Имангильдин жил и работал в нашем городе и был не только очевидцем, но и участником СОБЫТИЯ, поэтому и о нем тоже пойдет у меня речь, хотя следы его в дальнейшем безнадёжно затерялись в тундре, и теперь точно известно, что он тихо упокоился под безвестным холмом в недрах своей малой родины. А сородичи его продолжают, кочуя, пасти своих оленей, охотиться и ловить рыбу, жить в легких переносных жилищах из жердей и оленьих шкур – чумах – и петь его песни, успев позабыть, что их автор – Имангильдин.

Другого типа жилищ у них никогда не было, поэтому любое здание для них – чум; здание для начальства, соответственно – БОЛЬШОЙ ЧУМ. А т. к. начальства у них никогда тоже не водилось – в их языке и слова такого нет, и когда у них объявились пришлые начальники, урупы стали называть каждого ХОЗЯИН БОЛЬШОГО ЧУМА, как бы условившись между собой, что начальник этот – хозяин только в своем доме, а не у них в тайге. И вот когда Имангильдин появился в нашем городе (кстати, почти одновременно с Хвылиной), то в кругу литераторов в шутку назвал Хвылину Хозяином Большого Чума, а резиденцию его на центральной площади, серое монументальное здание в стиле, который я называю ВАМПИР ("вождистский ампир", помпезная, безвкусная эклектика со всеми мыслимыми излишествами: пилястрами, венками, снопами, звездами, серпами и нишами для статуй) – Большим Чумом. С легкой руки Варфоломея названия прижились, выпорхнули из узкого круга и разлетелись по городу. Правда, Имангильдин называл Хвылину и по-другому: "бай-тумен", например, что на урупском означает "начальник над тьмой людей", или – Большим Шаманом, в отличие от просто Шаманов, каковыми ему казались начальники помельче, всегда очень строгие к нему, готовые в любой момент напустить на простых людей злых духов и при этом связанных меж собою какой-то мистической связью… Однако эти имена не прижились, а остались только "Большой Чум" и "Хозяин Большого Чума".

Кстати, серое это здание, Большой Чум, построено было на месте белоснежного кафедрального собора необычайной стройности и высоты, который все мы видели, к сожалению, лишь на фотографиях. Собор этот возводили около двадцати лет и закончили перед самой революцией, а затем, уже в советское время, лет двадцать ломали – будто бы, с целью добычи кирпича. Но собор был настолько прочен, что ни единого целого кирпичика от него не осталось. За это время сменилось около десятка Хозяев – это и понятно: период был смутный, и излишне объяснять, куда они все делись. Но все они занимались ломкой собора, все успели приложить к этому руку – можно подумать, что они родились, возмужали и выдвинулись только для одного: потратить свои силы на перетирание в пыль всего, что построено не ими.

Затем в центре города долго был пустырь с грудами битого кирпича, а потом еще десять лет – чувствуете, какой неспешной поступью шло тогда время? – здесь строили это нынешнее здание, и снова за это время сменилось несколько Хозяев, так что Хвылина, можно сказать, стал его первым полноправным Хозяином. Строили его долго потому, что здание было огромно: целый городской квартал в плане, с внутренним двором, пять этажей ввысь с запутанной системой лестниц и переходов, да два этажа под землей, с толстыми бетонными перекрытиями, складами и хранилищами, причем всё это делалось секретно, за колючей проволокой, чтобы враги и местное население (в те времена это были слова-синонимы) не знали внутренней планировки его, которая приравнивалась к государственной тайне.

Здание, несмотря на архитектурные украшения, получилось массивным, приземистым и унылым; зато оно скрадывало истинные свои размеры, и сколько человек там могло уместиться – неизвестно. Но там было всё, необходимое не только для работы, но и для автономной жизни. Вымри завтра вся область – а Большой Чум будет продолжать жить и работать, дожидаясь, пока подрастут новые поколения для подчинения ему…

* * *

Надо сказать, что Стефан Маркаврелиевич Хвылина имел характер деятельный и быстрый в решениях, оправдывая тем самым смысл своей фамилии (по-украински «хвылина» – «минута»), и многое сделал для области, пытаясь вывести ее «на передовые рубежи», хотя деятельность его и носила несколько односторонний характер.

Чтобы понять тип этой деятельности, нужно, наверное, знать то время, во многом для нас уже непостижимое; ведь не человек избирает время деятельности, а оно само избирает его: выдергивает из небытия, швыряет в людской водоворот и, как на контрастной фотобумаге, проявляет характер.

Наверное, я мог бы совершенно безнаказанно нарисовать Хвылину одними черными красками или сделать из него карикатуру. Легко и заманчиво идти по тривиальному пути, но моя цель – исследование… Меня интересовало, где и когда, в какой момент жизни он впервые почувствовал неодолимый вкус власти и подвиг себя на непомерные притязания к ней: в детстве ли, в студенческой ли юности, или – будучи уже взрослым, когда появились у него в подчинении люди? Однако мои возможности проследить весь жизненный путь Стефана Маркаврелиевича оказались невелики: слишком много воды утекло; да и люди, бывшие некогда возле него и ныне еще живые, со страшной неохотой открывают тайны своей и его карьеры – они даже слова такого, "карьера", не любят, предпочитая называть это "служением".

* * *

Итак, Стефан Маркаврелиевич Хвылина родился в селе Воронцовка Херсонской области на Украине; оттуда у него – и непроизносимый звук "ф", который он произносил как «хв», так что слово «эффективный» у него получалось «эвхвективный», и глухое "г", с которыми он всю жизнь боролся.

В те времена (я имею в виду юность Хвылины) каждый с шестнадцати лет обязан был иметь паспорт, в котором содержалась исчерпывающая информация о владельце, и, кроме того, при поступлении на работу ли, на учебу на каждого человека заводилось "дело" с автобиографией и анкетой в полсотни вопросов, причем по мере взросления человека каждое такое "дело" распухало в энциклопедию исчерпывающих данных о человеке. Так вот, в паспорте и анкетах, где была обязательная графа "социальное происхождение", у Стефана Маркаврелиевича неизменно значилось: "из крестьян-бедняков", что уже было мандатом в самые благополучные слои общества.

Раз уж зашла речь о паспортных данных – меня заинтересовала вычурность его имени и отчества, и вот что я выяснил: настоящее его имя-отчество – Степан Маркелович, но когда он, будучи юношей, получал паспорт, то, как потом признавался друзьям, сам переделал себе имя и отчество, считая их слишком плебейскими; себе он взял имя «Стефан», а отцово имя "Маркел" по недостатку образования посчитал исковерканным от имени "Марк Аврелий", которое и пожелал носить в виде отчества; уча историю кое-как, он решил, что это имя римского полководца. Но потом оказалось, что полководца звали Марк Антоний, а Марк Аврелий – император, а имя императора, да еще такое сложное, ему, комсомольцу, носить было не с руки; однако дело уже было сделано.

О чем говорит этот факт? Не о том ли, что с ранней юности у него чрезвычайно развиты были гордыня и честолюбие?.. Впрочем, так объяснял происхождение имени-отчества он сам, но ведь все могло быть и иначе? Не получилось ли так, что, сменив его, он хоть чуть-чуть, но отрекался от своего родителя – ведь тогда всё имело значение? И чего там было больше, гордыни или осторожности – увы, никто уже не узнает.

Дело в том, что из бедных-то из бедных крестьян он записал в анкете своё происхождение, но, как я выяснил, во времена коллективизации родитель его Маркел вместе с семьей оказался в местах не столь отдаленных – в Сибири, на Ленских золотых приисках, в Бодайбо.

Известно уже, что в те годы крестьян ссылали миллионами, причем в категорию ссылаемых кулаков попадали и середняки, и даже строптивые бедняки, так что сейчас трудно сказать, под какую именно категорию подпадал Хвылина-старший во время переселения в Сибирь, но как подхватил вихрь Великого Перелома нашего Стефана Маркаврелиевича в младенчестве – так больше уж и не отпускал.

Вышеупомянутый Маркел при всеобщих голоде и цынге в таких суровых местах, как Лена в те годы, сумел сохранить семью в живых; стало быть, мужик он был крепкий и изворотливый, которого не так просто свалить – судя по тому, какая наследственность досталась Стефану Маркаврелиевичу.

Молодой Степан тщательно скрывал факт высылки родителей, хотя наверняка где-то когда-то и всплывало несоответствие: родился на Украине – а учился в Бодайбинской средней школе… И, может быть, только этот факт высылки родителей и послужил подоплёкой небольшой фальсификации Степаном имени-отчества, подобно тому, как петляет, уходя от погони, заяц? И можно только догадываться, какими словами, делая этот маленький подлог, клял он в душе вслед за отцом советскую власть, коммунистов и Сибирь вместе с Леной и Бодайбо? А если даже и не клял – то уж подсознательное отношение ко всему этому было у него определенное. Хотя речей от имени советской власти и коммунистов он произнес впоследствии предостаточно.

Между прочим, в те годы каждому, кто быстро рос по службе, было что скрывать и умалчивать – у каждого был недочётец в биографии с точки зрения "чистоты" происхождения: что делать, если ленивые тугодумы-бедняки остаются бедняками при любом строе, а государству всегда позарез нужны энергичные сметливые люди – вот им и приходилось кривить душой, и эта кривизна душ была в те годы нормой. Правда, наш Стефан Маркаврелиевич, выправляя себе биографию, уже чистосердечно писал: "родился в семье крестьянина-бедняка" – фиксируя тем самым истинное положение вещей: к тому времени отец его стал не богаче всех вокруг – жизнь подравняла; во всяком случае, единственное наследство, которое он оставил Степану – лишь могучее здоровье да деятельный и изворотливый характер.

Будучи уже в возрасте, родитель нашего героя Маркел Хвылина честно отвоевал на фронтах Великой Отечественной и не только остался жив, но и вернулся с наградами, в звании сержанта и коммунистом, а после зацепился в маленьком городишке Воронежской области, где трудился на сытной должности председателя райпотребсоюза. Дела его тут шли настолько успешно, что он построил себе большой дом с обширной усадьбой, в свободное время выращивал свиней на сало и дал сыновьям образование – так что все они выросли дюжими хлопцами и все, как говорится, "вышли в люди", да еще целой "стенкой": все, цепляясь друг за дружку, стали руководителями крупного ранга.

Степан закончил Воронежский инженерно-строительный институт. Правда, успехами он там не выделялся – тому мешали два увлечения: футбол и девушки; он играл в институтской сборной и уже много лет спустя, когда и раздобрел, и полысел – любил, расслабившись в домашней обстановке, похвастать перед друзьями былыми спортивными успехами, показывая тщательно сбереженные грамоты и призы; при этом глаза его, говорят, сильно увлажнялись; получалось, что это были самые дорогие для него награды – а не ордена и медали, которые сыпались на него потом…

Правда, один его бывший сокурсник рассказывал, что Степан на футбольном поле бывал груб и некорректен – но сам этот сокурсник, не добившийся в жизни заметных успехов, показался мне тихим и желчным завистником, так что иронии его относительно "футбольного" характера Стефана Маркаврелиевича я не доверяю… Сокурсник этот вообще считал Хвылину пройдохой и любителем "взять на хапок": во-всю, будто бы, пользовался тем, что спортсмен, а им обычно в институтах поблажки, и если не получалось отлынить за счет спорта – шел к знакомым медичкам и, этакий бугай, беззастенчиво доставал у них справки о якобы свалившем его сердечном приступе.

Я спросил у этого сокурсника: "А что значит "взять на хапок"?" – и он пояснил: "Это когда, к примеру, взяли тридцать пирожков на тридцать человек, а один схватил и съел два, а потом улыбается и разводит руками: "Извините, ребята, поторопился!" Что с ним делать? Вытрясать пирожок? Или по морде бить? Вроде, неудобно из-за мелочи. Это вот и есть "на хапок"…

Что же касается девушек – да, был ходок. Но сие уж, как говорится, от Бога. Или от чёрта? Прочими же талантами Степан в институте не блистал и выше комсорга курса не поднимался, хотя и выделялся в студенческой массе, сероватой и бледноватой тогда: рослый, крепкий, с румянцем во всю щеку; под кроватью его всегда стоял посылочный ящик с салом, которым он, впрочем, будто бы охотно делился с товарищами…