Текст книги "Хроника потярянных"

Глава третья

В те годы в нашем городе, как и во всяком уважающем себя областном центре, сложилась своя, хоть и небольшая – из тринадцати человек – писательская организация. Число для суеверных людей несчастливое, а писатели – народ по преимуществу суеверный; да и время располагало к тому, что всего приходилось бояться, и они очень, говорят, беспокоились, как бы с ними чего не случилось. Так и вышло – они как в воду глядели. Вот и не верь после этого в приметы!

Поскольку писательская организация в нашем повествовании – как бы коллективное действующее лицо, то для начала рассмотрим внимательней, что она собой представляла.

Конечно, как вы заметите дальше, каждый писатель, сам по себе, вместе со своей личной судьбой – уникум, и презабавный порой уникум, однако всех их, как понял по некотором размышлении я, объединяет одно: что бы они в своей заносчивости ни заявляли о собственной независимости, неподкупности и прочих "не…", все они – рабы, прикованные к тачке своего времени и своего общества. Может быть или не быть рабом своего времени и своего общества инженер, ученый, врач, но писатель, увы – всегда раб: всегда он будет писать только про своё время, про своё общество и про себя самого; он может презирать или ненавидеть свое время, свое общество, свою тачку, себя, раба, может рваться всю жизнь из своего рабства в непомерные выси и глубины собственного разума, или безумия, если хотите, бежать в фантастику, в исторический роман, в формальные поиски, да, в конце концов, в природу, в пьянство, в секс, в чужую страну, может прятаться за своих героев и рядиться в чужое яркое тряпье – но везде будут торчать его мидасовы уши, везде он будет писать только о себе, своём времени и своём обществе, будет его пророком, хулителем, песнопевцем, паяцем, клоуном, и будет катить свою тачку, будучи прикованным к ней и делая вид, что свободен ото всего… Трагическая, я вам доложу, роль. Не судите его строго.

Поскольку большинства тех писателей уже нет в живых, а остальные раскиданы по свету и разобщены волею обстоятельств, мне захотелось снова собрать их здесь под одной крышей, как это было тогда.

* * *

Итак, начнём с Владимира Ивановича Баранова, одного из первых руководителей писательской организации, «старейшины писательского цеха», как величали его тогда падкие до пышных титулов журналисты.

Его давно нет в живых, и мало кто его помнит, но когда я собирал материал, ещё была жива его вдова Мария Ивановна, седенькая старушка с трясущейся головой; она доживала свой век в деревянном особнячке, заполненном фарфором, хрусталём, коврами, тяжеловесной мебелью, множеством старых книг в застекленных шкафах, и любезно согласилась поделиться со мной эпизодами из творческой биографии Владимира Ивановича. Она рассказывала, надолго замолкая, как бы засыпая с открытыми выцветшими глазами, или, может быть, впадая в транс воспоминаний, из которых ей было мучительно возвращаться в тягостную для неё реальность, а я, записывая за нею, ещё успевал подумать о том, в какую пропасть низвергается время, без следа смывая собою память о людях, старательно пекшихся о своей известности и обманывавшихся относительно собственной значимости. Как оно безжалостно, даже к своим любимцам, ибо у каждого времени – свои любимцы. Не помогают и толстые книги в красочных переплётах, на которых, казалось бы, навечно впечатаны золотым тиснением их имена – вороха книг становятся никому не нужным хламом. Сколь же самонадеянно человеческое самомнение, если даже хрупкие вещицы надолго переживают память о своих хозяевах!

По рассказам вдовы, Владимир Иванович представляется мне высоким, аккуратно одетым стариком; аккуратность во всём он сохранил с той поры, когда, до писательства ещё, работал бухгалтером в солидной конторе.

Свою первую книгу он издал в конце далеких, как страшная легенда, тридцатых годов, а расцвет его творчества упал на сороковые-пятидесятые, когда он написал семь романов: о металлургах, шахтерах, строителях, железнодорожниках, колхозниках, а также о советской милиции и советской торговле, и все – в самых лучших традициях соцреализма, где хорошее всегда побеждалось лучшим; в каждом обязательно был отрицательный герой – он своими кознями мешал остальным счастливо жить и созидать, но путем сложной и напряженной борьбы и разоблачений выводился на чистую воду.

Все женские же образы в романах, как с гордостью заверила меня Мария Ивановна, как две капли воды похожи на неё самое, потому что Владимир Иванович, по её словам, жил скромно, никаких интрижек с женщинами себе не позволял и уезжал из дома ровно на столько дней, сколько оплачивал командировки Союз писателей – только чтобы собрать материал для романа.

Последние годы он, говорят, жил до того уединенно, что даже не пошёл на похороны нечаянно погибшего взрослого сына, т. к. не хотел расстраиваться – он как раз дописывал роман о торговых работниках, пел свою лебединую песню и счел, что похороны могут повлиять на счастливый финал романа.

В последние годы он был обижен на писательскую организацию, в которой, по его мнению, захватила власть "эта наглая молодежь", что пришла с фронта, быстро набрала силу, постоянно интриговала, потому что её было много и всем не хватало места, и оттесняла в издательстве его романы, которые объявила "порождением культа". И после эпопеи о советской торговле романов он больше не писал – лишь писал в Большой Чум обличающие письма о писательской организации, сетуя в них на узурпацию власти новым руководством и на оскорбительное к нему невнимание.

* * *

А кто же была эта наглая молодежь?

На первом месте среди неё Баранов неизменно ставил сменившего его на посту Антона Сидоровича КУЛЕБЯКИНА.

Был Антон Кулебякин полуудмурт с немного раскосыми карими глазами, но с чисто русским носом "картошкой", который со временем приобретал сначала розовый, потом багряный, а потом и сизовато-сливовый оттенок. Родился Антон в нашей же области в селе Нижняя Елань, ещё школьником писал стихи и даже публиковал их в районной газете.

Неизвестно сейчас, каковы были его дальнейшие планы – всё спутала война: подобно сверстникам, он ушел на фронт со школьной скамьи, был ранен и после войны обосновался в областном центре, женился, продолжал писать и печатать стихи и, похоже, мечтал стать профессиональным поэтом.

Однако стихи плохо кормили. А надо сказать, он был широко одарён: пел, хаживал в театральную студию, имея при этом хороший рост и крепкое сложение. И он пошёл туда, где мог проявить все разом способности – в актёры. Но литературные способности в нем пересилили: он написал повесть о войне, издал отдельной книжкой и стал с тех пор профессиональным писателем. А став писателем, взялся за монументальный труд: замахнулся на эпопею о гражданской войне в Сибири, по размаху подобную "Тихому Дону" – многим писателям тогда лавры Шолохова не давали покоя! Он изучал архивы, встречался со старыми партизанами, оставшимися в живых после передряг времени культа личности: по какой-то злой иронии судьбы именно старых партизан, завоёвывавших советскую власть, расстреливали в нашей области едва ли не подчистую… Пять лет изнурительной работы – и на свет появляется огромный роман Антона Кулебякина "Перепутья".

Но поскольку в каждом областном центре уже написан свой "Тихий Дон", а на что-то иное молодому Кулебякину не хватало ни культуры, ни широты кругозора, ни мастерства – "Перепутья" стали заметным явлением только в нашем городе. Окрыленный кажущимся успехом, Антон выкупил двести экземпляров своего романа и сто из них, начертав на каждом размашистый автограф, раздал местным руководителям всех рангов, смело входя в кабинеты, попадая иногда на какие-то совещания, с шуткой и балагурством, по-артистически свободно выходя при этом из неловкого положения, перезнакомился со всеми и каждому торжественно вручил свое детище. Остальные же сто экземпляров он разослал всем сколько-нибудь известным писателям и критикам страны.

Но поступил он опрометчиво: один из столичных критиков – или у того настроение было пропащее, или не на кого было излить свою желчь и эрудицию, а тут роман никому не известного провинциала! – в пух разнес его в "Литературной газете", въедливо разобрав все его недостатки, вплоть до названия – оказалось, что на бескрайних просторах провинциальной российской словесности до него успело появиться еще пять разных "Перепутий". Вот уж порезвился критик, поплясал на романе и его авторе, а заодно и на остальных пяти!

Но автор наших "Перепутий" не пал духом, благо наш областной, не избалованный информацией читатель был простодушен и доверчив, о предыдущих "Перепутьях" и слыхом не слыхивал, а книги ценил главным образом по толщине и по добротности переплета.

Старые партизаны написали в областную газету прекрасные отзывы о романе и требовали его переиздания, и в городе стало считаться, что книга принята читателями с восторгом. Автор сделал по книге сценарий для драмтеатра, по которому был поставлен спектакль, а также радио-сценарий для местного радио. Написан был им по роману и киносценарий, но своей киностудии, на которую бы можно было воздействовать с помощью Большого Чума, у нас нет, а другие студии вежливо от сценария отказались. Молодой и энергичный автор предлагал роман и в несколько центральных издательств, но те его безоговорочно отклонили со ссылками на безнадежную слабость и подражательность.

С тех пор Антон написал ещё несколько романов, но все они по размерам уступали первому; так что "Перепутья" его так и остались в истории области самым КРУПНЫМ романом.

Такой успех романа дал импульс счастливой звезде Кулебякина, ярко вспыхнувшей на местном культурном небосклоне. Он хорошо оделся, поставил на широкую ногу свой дом (куда часто приглашались теперь важные гости, и угощали их там с чисто русским хлебосольством), стал запросто вхож в Большой Чум, а также к директору местного издательства и прочим начальникам, где мог к слову ввернуть свежий анекдот или, с юмором обыграв увиденную в кабинете у другого начальника сценку, рассмешить до слез и тем моментально разрядить обстановку, но в то же время и решить какое-нибудь дело. Так, он сумел помочь выхлопотать квартиру непрактичному и, к тому же, пьющему поэту, чего не мог уже неспособный хлопотать за кого-то, кроме себя, Баранов. И на очередном собрании писатели избрали Антона Сидоровича своим руководителем.

Однако Баранов с властью добровольно расставаться не желал – он боролся: наведывался в Большой Чум с жалобами и писал обстоятельные письма в Москву, обличая в них всех писателей подряд, а больше всех – Кулебякина.

Это было долгое сражение – правда, тихое и бескровное. В то же время они, Владимир Иванович и Антон Сидорович, с присущей обоим выдержкой встречались, подавали один другому руки, хотя и с непроницаемыми лицами, поскольку были хорошо информированы о взаимных действиях, т. к. каждый имел сторонников и добровольных осведомителей не только в писательской среде, но и в Большом Чуме. Однако методы Владимира Ивановича и сама его фигура были уже одиозны. Молодость и напор Кулебякина победили – Баранову пришлось сдаться и уйти с гордо поднятой головой.

* * *

Что же давало Кулебякину руководство писателями, не считая столь эфемерной привилегии, как доверие коллег и жизнь на виду? Оказывается, еще и чисто материальные плюсы! Ну, скажем, регулярная зарплата. Плюс преимущества в публикации собственных книг в местном издательстве: ими тогда были завалены все книжные прилавки в городе. И это ещё не всё.

Как известно, писатель тратит на создание добротной книги два-три года, а то и все пять, и чтобы он не пропал с голоду, им разрешались устные выступления перед "читательскими аудиториями", за каждое из которых платили, и каждому писателю позволялось делать до ста выступлений в год. Антон же Сидорович сумел планомерно довести количество своих выступлений до пятисот, а в отдельные урожайные годы превосходил самого себя – делал по семьсот. Причем выступал он не каждый день, а этакими десантными налётами, организовывая время от времени командировки по районам, и там поставил дело так, что в день у него выходило по восемь-десять выступлений. Как это выглядело, никто понять не мог; даже если учесть, что он завел в организации "волгу", на которой теперь мотался – всё равно непосильно человеку объехать за день десяток деревень и в каждой организовать выступление… Но факт остается фактом: он много лет трудолюбиво, как пчёлка, собирал с области дань почти за всю организацию. И надо отдать ему должное, своим бархатным басом и прочими артистическими данными завораживал всех, от секретарей райкомов до телятниц; он не миновал ни единой фабрики и пекарни, фермы или бригады, а во многих бывал неоднократно, и везде его слушали с удовольствием, и многие, представьте себе, прекрасно помнят его до сих пор!

Чем же Кулебякин очаровывал, о чем рассказывал? Тема выступления была условна: "литературное творчество", – но поскольку, как он считал, народ не готов к серьёзному разговору, да и сам он, по отзывам, теоретизировать не любил и не умел – поэтому он просто рассказывал байки, умея и сам войти во вкус, так что и шофёры, и доярки слушали его с удовольствием и обязательно приглашали ещё; так что в каждом большом и малом селении нашей просторной области знали о существовании писателя с веселой, вкусной фамилией – Кулебякин.

Поскольку сам он эти байки не записывал, мне хочется привести здесь некоторые из них как образцы его устного творчества – каждую я слышал от нескольких человек почти слово в слово… Вот, к примеру, его байка для мужской аудитории, под моим условным названием "Сибирский характер":

"Я всё задаюсь вопросом: что такое – сибирский характер? И в романах своих бьюсь над ним, и для себя решил: вот что это такое! У нас в деревне было два брата: Влас и Андрюха, оба здоровенные – как я, примерно, – и оба любители до медвежьей охоты! Вот однажды младший, Андрюха, нашел берлогу и зовёт старшего: «Пойдем?» Влас ему, естественно: «Пойдем!» Договорились с утра пораньше. А Андрюха проснулся ночью и думает: зачем же я брату сказал? Одному-то – интереснее!.. Поднялся затемно – Влас храпит. Собрался на цыпочках, взял ружье, свистнул собак на улице, на лыжи – и в тайгу. Приходит, ружьё в снег поставил, вырубил шест, начинает осторожно в берлоге шуровать. Ну, рёв оттуда, естественно; собаки озверели. А он, медведь-то, как встает в таком случае? Никто не видал? Медведя из берлоги будто взрывом выбрасывает – вот примерно как двенадцатидюймовый снаряд взрывается! Тоже никто не видал? Ну и слава Богу… В общем, со страшным рёвом он встает, и – на дыбы сразу: во-от такая примерно, метра в два, орясина подымается.

Собаки окончательно озверели: из глаз искры, рвут его за гачи. Андрюха поворачивается, чтобы ружье-то схватить, глядь – а на него сзади ещё одно лохматое чудище из чащи выперло, уже наваливается, уже в лицо смрадом дышит. Ну, думает Андрюха, пришел мне, бедному, каюк – доигрался! А чудище это его ещё и ка-ак звезданёт по зубам – тут нашего Андрюху, значит, жидкий стул и пробрал. Он, естественно, – с копылков долой, лежит в снегу, весь в крови и жидком стуле, и ждёт конца. А кругом рев, грохот, визг. Потом стихло, а конца у Андрюхи всё нет. Он приподымается, весь в крови и жидком стуле – и что же? Оказывается, это Влас! Подскочил в избе: Андрюхи нет, – сразу всё понял, ружье и нож в охапку, на лыжи – и бегом, бегом, следом, следом, злой, оттого что ему удовольствия не достанется, да как раз и подоспел: и Андрюху изловчился по зубам съездить, и медведя сам уложил.

А теперь скажу вам по секрету: Андрюха-то – это я был в молодости. Не сумел я, друзья мои, в этой кутерьме брата своего признать. Видите: вроде и не худенький уродился, да? А брат-то поздоровее меня будет!"

А вот второй рассказ, «Как я женился» – его он предназначал женщинам:

"Мне читательницы часто пишут – они легче на руку – и я привык на каждое письмо отвечать. Переписка иногда затягивается: одно письмо, второе, третье… И тут – прозрачненько, как умеют только женщины – между строчек начинает появляться тонкий намек: дескать, могла бы составить счастье творческому человеку… Так я сразу всех предупреждаю: я женат, и в третий раз жениться не собираюсь. Да-да, в третий! А почему в третий? О, это история!..

Я ведь раньше такой наивный был, что считал, будто писатель должен одним святым духом жить, и тут, думал я, немалую роль жена играет, его муза-хранительница. Но – такая муза, чтоб не мешала творить, не дышала бы над ухом, не давила бы на психику: дай денег на хлеб, на платье, на пальто с соболями… А оказывается, женщина есть женщина – всем нужна любовь, цветы к празднику, ласковые слова на ушко…

Ладно, расскажу, так и быть (по секрету, конечно – чтоб жена не слышала, ну, а вы, надеюсь, не разболтаете?), как я женился в первый раз… Дело ведь еще и в том, что женщины часто ищут в будущих мужьях чего-то необыкновенного – завышают, так сказать, планку, через которую мужу ну никак не перепрыгнуть! А писатели – тоже люди и тоже мучаются потом, женившись-то. Это я подсмотрел в жизни своих собратьев по перу, ещё когда холостой ходил.

Но, думаю, дудки: я так жениться не буду! Чтобы у меня была образованная жена? Ни-ни, ну их к ляду! И тут как раз я путешествовал по нашим северным районам, собирал материал для книги и встретил молодую красивую урупчанку Орхо: чернобровая, востроглазая; и, главное, руки всегда в работе! А какие лепешки пекла, а какое душистое, с травами, мясо варила! И, главное, молчит. Улыбается и молчит. Ну, думаю: вот она, судьба – чего еще надо? И решил взять в жёны – пусть, думаю, мясо варит и заботится обо мне, мне больше ничего и не надо! И изменять не будет, этакая-то простота… Уговорил, взял прямо из стойбища, привез в город.

И вот она мне мясо варит, в мои дела не лезет: что хочу, то и делаю; мечта, а не жизнь! Приду среди ночи: молодому много где поспеть надо, – и говорю ей: "У меня работы ух как много было, еле сделал! Устал, притомился твой хозяин". Она кивает, и про меня, слышу, всем моим знакомым рассказывает: "О, мой муж шибко много работает, устает сильно".

И, видно, потерял я всякое чувство меры – загулял как-то аж суток на трое, возвращаюсь под утро – а лето было, тепло, светло, душа поёт, иду, посвистываю – подхожу к дому и чувствую: что-то на меня давит – вот будто смотрит на меня кто-то сверху тяжелым взглядом… Подымаю голову: господи помилуй, да это же моя Орхо стоит на балконе и из ружья в меня целится! У меня, верите ли, волосы на голове зашевелились: сейчас ка-ак жахнет – с нее станется! – и череп вдрызг, как спелый арбуз: она ж белку в тайге только в глаз била!.. Я как заору: "Стой, – кричу, – что ты делаешь! Я же с работы иду, трое суток не спал!" А она мне сверху: "Шибко ты неверный мужик стал – я узнала!" – и шарахнула. Да, видно, всё же дрогнула у нее в последний миг рука – промахнулась: пуля рядом с моей ногой – шмяк! Я взбегаю по лестнице, врываюсь в дом – опять на меня это дуло смотрит, а за ним – ее глаз прищуренный. Я – хлоп с разбегу на колени: "Орхо, прости меня! Не изменял я – наврали тебе, я с друзьями был! Я люблю тебя, вот те крест!" – и в самом деле хочу перекреститься – сразу вспомнил, как в детстве учили – а рука не подымается: как у паралитика, ходуном так и ходит! А она мне: "Не подходи, застрелю!"

Не стал я больше судьбу дразнить – стою на коленях, притих, молчу, жду, что дальше будет. А она, держа меня на мушке – мимо меня, боком, боком – прыг за порог. Так и ушла, в чем была, только ружьё свое любимое прихватила. Гордая. Вернулась в стойбище. Дала мне урок на всю жизнь".

Вот такие истории. Я нарочно проверил, насколько они правдивы, и что же? Во-первых, никаких братьев у Кулебякина не оказалось! Во-вторых, Нижняя Елань, откуда он родом (слово «елань» в сибирских говорах означает поляну в тайге), уже в его детстве была окружена пшеничными полями, а о медведях только старики помнили. И, в-третьих, единственной женой его была солидная дама, директор большого книжного магазина. Так что истории эти как образцы его устного творчества я просто приобщаю к делу.

Но иногда он со своими байками нарывался на неприятности – особенно если повторялся в третий или четвертый раз, да еще перед аудиторией, которая ждала от него апостольского слова, каковое попривыкли ждать на Руси от писателя, какую бы гиль он ни нес. Неудовлетворённые интеллигентные люди – а это были, видимо, они, с их вечным правдолюбием – садились тогда и привычным, отработанным слогом: "Доводим до Вашего сведения…" – строчили на него жалобы, непременно коллективные, и непременно – в Большой Чум. Но так как этих жалоб бывало столько, что Большой Чум не успевал отвечать – жалобы эти отправлялись к самим виновникам с резолюциями: "Дать ответ"; так что жалобы на Кулебякина к Кулебякину же для ответа и попадали. Не знаю, что он с ними делал – знаю только, что, искренне любя простой народ за то, что тот его терпеливо кормит, интеллигентов он терпеть не мог. А байки так и продолжал рассказывать – по-моему, он просто не знал, о чём говорить ещё.