Текст книги "Хроника потярянных"

Глава восьмая

Теперь надо напомнить еще об одной особе: внебрачном ребенке, оставленном молодым Хвылиной в городке Светлогорске, где началась его карьера – о девочке, которую мама нарекла Анжелой, «Ангелом». Пока ее отец рос в должностях – она тоже росла и в конце концов превратилась в шуструю девицу, нервную и импульсивную, какие вырастают при дефиците родительского догляда на чахлой почве унылых кварталов, коими постепенно был застроен весь тот городок. Дитя панельной застройки. Цветок на асфальте.

Росла она отнюдь не бестолковым ребенком, а, наоборот – способным и сообразительным; но слишком уж много было у нее проблем, мешавших ей хорошо учиться, при одинокой-то безмужней маме: обед себе разогрей, посуду вымой, за хлебом и молоком сбегай, воротнички-фартучки себе постирай и выглади, платьишко заштопай, а вымотанная работой и собственными проблемами мама, придя домой, все равно ворчит и ругает, не за то, так за другое, часто мелочно и несправедливо, как бывают мелочны и несправедливы отчаявшаяся бедность, одиночество и бессилие перед судьбой. Ладно, рукам волю редко давала, а давала – так сама тут же и разревется вместе с дочкой… В общем, наглоталась Анжела, пока подросла, и слез, и обид, и зависти к более везучим и счастливым девочкам.

А подросла – совсем матери с ней сладу не стало: улица, подворотня, темная лестница, грубые подружки, подозрительная шпана вокруг. Эта шпана даже прирезать ее однажды грозилась… По лезвию ножа ходила. И выросла бедовой. Знала уже, конечно, и про отца. Не мать рассказала – нашлись доброхоты. Она винила мать, непонятно – в чем. И отца винила, и мечтала с ним встретиться когда-нибудь, только не как попрошайка с вельможей. Как и когда это будет, она не представляла: так, туманная блажь, мечты… В общем, бедность, гордыня, отчаянность и робость при полном отсутствии сдерживающих начал регулярного воспитания корежили ее юную душу, не давали покоя и звали куда-то в мятежное будущее.

И что, интересно, при такой жизни могло из нее выйти? Да мать не нарадовалась, что среднюю школу закончила и поступила в институт.

Это был самый не престижный тогда институт: педагогический. Шли туда, если уж совсем некуда, а диплом получить хочется, и шли, в основном, девушки. И факультет самый непрестижный – филологический: в сознании вчерашних школьниц, измученных плохими учителями, отложилось навсегда, что филология – это всю жизнь долбить про крепостников-помещиков, про соцреализм да про партийность литературы, поэтому учились там или чокнутые, помешанные на литературе, или уж дуры набитые. Правда, Анжела была ни то, ни другое, а пошла туда только потому, что сочинения у нее получались неплохими.

Учась в институте, она стала ярко одеваться, пользоваться косметикой, научилась уверенно держаться, выглядела, говорят, весьма эффектно и неизменно пользовалась успехом среди однокурсников. Импульсивная и бедовая, она сумела освоить там еще ряд наук, чисто житейских: пить вино, курить, ходить с ребятами в рестораны, – и имела при этом целый хвост сверстников-ухажеров, которых, однако, не жаловала, помыкала ими и называла "слюнявыми"; ее интересовали взрослые, самостоятельные мужчины.

Вот такой Ангел сформировался.

Никакой учительницей в село после института она не поехала, а вынырнула журналисткой-стажером в областной молодежной газете и за работу взялась с таким жаром и серьезностью, что когда кончилось стажерство – ее зачислили в штат… Была она при этом настолько вызывающе одинокой и жгуче красивой, что к ней сразу ринулось подступаться всё молодое и зубоскалящее журналистское шобло, однако подступиться не могло – та всем своим неприступным видом давала понять: какое мне дело до ваших сексуальных забот, когда у меня другое на уме!..

Воистину сказано: неисповедимы пути господни. Но не менее неисповедимы пути молодой отчаянной женщины. Потому что год или чуть больше спустя оказалось, что у нее уже есть своя крохотная квартирка, которую она принялась энергично обставлять. А потом родила дочку.

Ох, и посудачила на ее счет журналистская братва, взбаламученная таким решительным шагом этой дивы: "А ну, признавайтесь, кто счастливый отец?" Только бы и всего. Если бы вслед за этим событием не разразилось следующее: один солидный человек, ответственный работник из окружения Хвылины, оставив семью, прихватив лишь пижаму и электробритву, в один прекрасный день (или вечер?) ушел из дома и оказался в той маленькой квартирке у Анжелы, демонстративно заявив права на отцовство над новорожденной. Говорят, это был рыхловатый и порядком отупевший от чиновничьей службы мужчина раза в два старше избранницы. Но чем-то же он сумел прельстить свою молодую и довольно разборчивую подругу?

Что тут началось! Законная, но разгневанная его супруга, борясь за поруганное счастье, пустилась во все тяжкие, начав с головомойки, устроенной ею ни в чем не повинному редактору молодежной газеты. Но уж таков был обычай: в подобных ситуациях виноват оказывался прямой начальник: не доглядел!.. Когда этакая солидная женщина, сама какой-то ответственный работник, начинает скандалить, выказывая бездну филологических знаний в области непотребных выражений – она тотчас же преображается в базарную торговку, каковой, видимо, и пребывала под личиной солидной начальствующей дамы. Затем она нанесла еще несколько визитов подобного рода в разные – по возрастающей – инстанции, и, в конце концов – к самому Хвылине, где предстала плачущей брошенкой, молящей о заступничестве – нет, не для себя, а для бедных ее деток (кои, кажется, уже учились в институтах).

Неизвестно, понял ли тогда Хвылина, кто такая эта Анжела, и терзался ли какими-то угрызениями совести? – но есть любопытный факт: закрытое разбирательство над самозваным гражданским мужем Анжелы в Большом Чуме все-таки состоялось. Однако Хвылина от участия в разбирательстве уклонился, что весьма несвойственно ему, ретиво исполнявшему ВСЕ свои обязанности – сел в машину и укатил на весь день в район.

"Поступок" упомянутого лица был признан на том разбирательстве безнравственным, поскольку нарушал нормы партийной этики, и потому сурово караемым: в учетную карточку ему был вписан выговор, сам он – лишен годовой премии "на лечение", а также путевки в закрытый санаторий и бесплатного проезда туда, и поставлен перед альтернативой: или должность, служебная машина, государственная бесплатная дача и прочие блага, связанные с должностью – или "эта девица". Напрасно тот пытался возражать: а почему, собственно, "или – или", почему не "и – и" и какое кому дело до его личной жизни, когда он уже дал слово молодой одинокой женщине? Но ему объяснили, что симпатии – симпатиями, а партийная этика – партийной этикой, и не та он фигура, чтобы безнаказанно ее нарушать. В общем, стал неотвратимый выбор, и выбор им был сделан в пользу должности. А Анжеле, сдается мне, он был интересен, в первую очередь, всё-таки как лицо должностное – для каких-то ее далеко идущих замыслов: просто так из своих рук она бы его не выпустила – не мамин у нее был характер.

И наша Анжела опять осталась одна с ребенком, да еще с "волчьим билетом": лишенной всяких средств к существованию, – поскольку редактора молодежки на том разбирательстве обязали, в нарушение КЗОТа, Анжелу уволить; пусть жалуется куда хочет и пусть попробует устроиться в другую газету – аморальной журналистке не место в советской прессе!..

* * *

Но не так-то легко было её изничтожить, как того, похоже, кое-кто тайно желал. Конечно, временами она падала духом и отчаивалась, и, чтобы не пропасть с голоду и не уморить ребенка, бралась за любую работу: гида, почтальона, шила и вязала за деньги, и пробовала устроиться журналисткой где только можно, вплоть до заводских многотиражек и ведомственных издательских отделов, куда, как ей казалось, власть Большого Чума не проникает. Кое-где что-то неопределенное ей обещали, просили позванивать. Поняла: водят за нос и брать не хотят только потому, что она – Анжела Иванова. И, наверное, говорила себе, сжав зубки: «Ну, погоди, дорогой папочка, ты меня еще узнаешь!..» И, кажется, именно в это трудное для нее время ей пришла мысль собрать компромат на Хвылину как на руководителя области.

Собирать, тем более в ее положении отверженной, было трудно: компрометирующая, минусовая информация ни в газеты, ни на радио и телевидение, ни сквозь бодрые данные статотчетности не просачивалась (о том, как эта отчетность подтасовывается, Анжела тоже собиралась писать).

Когда она работала в газете, вся эта, пусть и не пропускаемая нигде, минусовая информация гуляла, подобно сквознякам, по коридорам редакции, впитывалась и вдыхалась Анжелой сама собой в шутейном трепе в коридорах, в буфете, в курилке. Но как только ее выключили из этой жизни и превратили в рядового человека, бьющегося за кусок хлеба – после того, пусть и скудного, усеченного, но живого потока информации, который имела в редакции, она чувствовала себя брошенной в колодец с крохотным квадратиком неба в недоступной высоте, где даже солнышко не показывается, кричи – не кричи, бейся – не бейся. Она старалась не отрываться от журналистской братии, забегала «на огонек» в редакцию, но это было совсем не то…

Наконец, использовав скромные связи, она сумела найти работу в заводской многотиражке: может, кто-то из тех, кому положено было следить за ней, потерял бдительность – или снизошел, решив, что хватит девчонку мурыжить: поди, научилась уму-разуму на горьком-то опыте?

Материала у нее на Хвылину набралось достаточно; получился большой, на целую газетную полосу, очерк, и в нем – только факты, факты и факты, плотненько увязанные, и – никаких выводов: выводы делайте сами! В ней вызревала матерая журналистка; она была довольна собой и не торопилась поскорей отделаться от очерка, снова и снова выверяя его и поправляя.

Однако же надо было что-то делать с ним дальше!

Показала друзьям в молодежке. Ее сдержанно похвалили и сказали: "Знаешь что, старуха? Давай договоримся: мы его не читали. Забери и больше не показывай – у нас тут не клуб самоубийц!"

Решила действовать сама… Выбрала странички три на пробу, переписала, разбавив оборотами в духе писем в редакцию своей многотиражки старого рабочего-жалобщика, подписала: "А. Степанов", – и отдала в набор под рубрикой: "Нам пишут". С готовой версткой поехала в "Лито".

Никто так и не смог растолковать мне точного смысла слова "Лито". Под таким названием мимикрировало тогда цензурное ведомство, выполнявшее еще и функцию штатного осведомителя Большого Чума в делах печати. Руководило этим ведомством, по словам тех, кто с ним сталкивался, некое ничтожество, нечто среднее между человеком и рыжим тараканом; никто не смог воспроизвести словесный облик этого цензора, как я ни бился – только рисовали в воздухе неопределенную фигуру и пожимали плечами.

Я об этом потому так подробно, что Анжела на этом Лито споткнулась; она прекрасно знала, куда везет верстку, но проскочить мимо не могла: никакая типография под дулом пистолета не взялась бы печатать тираж без цензорской подписи.

Она просто надеялась на чудо – или хотела обаять цензора? Но чуда не произошло: заметку не пропустили, о ней было доложено в Большой Чум, и через несколько дней ее уволили из многотиражки "по сокращению штатов". Да, в те годы существовала такая игра с подвохом: "сокращение штатов", – по ее правилам каждой организации предписывалось раз в год уволить одного-двух работников. Только самый тупой начальник не пользовался таким удобным поводом отделаться от неугодных, в то время как остальные трепетали в страхе перед ожиданием: на кого нынче падет перст начальника? "Сокращения" подгадывали почему-то на 1 апреля, так что получалось что-то вроде первоапрельской шутки: уволенному и обижаться-то грех…

Анжела подала в суд на администрацию завода, но суд лишь развел руками: в любом другом случае – пожалуйста: защитить одинокую мать с ребенком – святое дело! Но сокращение штатов – случай безнадежный, и завод даже предоставить другую работу по специальности не может; вот если бы она согласилась стать станочницей!.. А через три месяца должность редактора восстановили.

И больше устроиться журналисткой она не могла; все, кто имел хоть какое-то отношение к печати, знали: "замарана", "под колпаком", в каких-то скандальных отношениях с САМИМ…

* * *

В те годы велико было упование на ЧУДО. Его с неимоверным терпением ждали отовсюду: от природы, которая когда-нибудь смилуется, даст урожай, и все наедятся досыта; от неземных, сверхъестественных сил («есть, есть Правда и Справедливость, не может быть, чтобы не было!..»); ждали и верили, что наступит коммунизм, что новое поколение людей вырастет добрым, честным и трудолюбивым, что придет умный честный начальник и всем всё даст: бесквартирным – квартиры, бедным – денег, а все обиженные получат удовлетворение у обидчиков. Особенно ждали чуда от Москвы: что-то когда-то там обязательно изменится, и уж тогда непременно всей стране станет хорошо.

Не избежала соблазна надежды на Москву и Анжела: ей, исчерпавшей все возможности, стало казаться, что если поехать ТУДА и встретиться с КЕМ НАДО – ей повезет: ее выслушают, ее очерк одобрят и опубликуют в Самой Главной Газете, а ее главного врага и антагониста Хвылину снимут с работы, ПОСТАВЯТ нового Хозяина, и жизнь в области расцветет, так что она, подобно Жанне д'Арк, станет спасительницей своих земляков! И решилась однажды: отвезла ребенка матери и поехала.

Москва встретила ее неуютно: ни друзей, ни родственников; мест ни в одной гостинице нет; ночевать пришлось на вокзале, сидя на скамье, среди каких-то подозрительных мужичков и широких баб с тугими сумками и плачущими детьми; но что значат две-три таких ночи для молодой выносливой женщины, не лишенной авантюрной жилки, выросшей в рабочем квартале и жаждавшей возмездия и справедливости – если б только у нее не было там, в Москве, разочарований горше!

Первым делом она отправилась в приемную Великого Курултая в надежде добиться встречи с кем-нибудь из самых-самых, который был бы главнее Хвылины. Однако встречи не получилось. В вестибюле ее встретил вежливый милиционер и, выслушав, отправил ее к окошечку. Теперь надо было объясняться с женщиной в окошечке. Женщина выслушала ее, даже чисто по-женски посочувствовала и дала для дальнейших объяснений номер телефона какого-то значительного лица; телефоны висели тут же, на стене. Когда в трубке отозвался бархатный баритон, она стала сбивчиво объясняться (сбивчивость объяснить просто: приходилось повторять одно и то же, да теперь – еще в трубку, в пустоту, и запал слабел).

Невидимый собеседник нельзя сказать чтобы внимательно ее слушал: негромко разговаривал там с кем-то еще, а потом прервал на полуслове, предложил изложить претензии на бумаге и оставить бумагу в "общей приемной". Ничего не оставалось, как отдать женщине в окошечке экземпляр своей статьи и уйти восвояси. Однако ее это не удовлетворило, и она решила попасть еще в редакцию Самой Главной Газеты.

Но и там дальше вестибюля ее не пустил милиционер; ее журналистское удостоверение никакой силы здесь не имело. И тут тоже ей предложили отправить материал самотеком, по почте… Нет, это уж было слишком! Отступать она не желала и решила во что бы то ни стало поговорить с каким-нибудь серьезным и влиятельным журналистом – и сумела договориться по телефону о встрече с одним из руководящих лиц Газеты.

Руководящее это лицо выписало Анжеле пропуск и пригласило для беседы в свой кабинет. Оказалось это лицо моложавым дородным мужчиной, вежливым и доброжелательнейшим в обращении, хотя и несколько слащавым. Мужчина этот внимательно ее выслушал, бегло просмотрел статью, пообещал сделать всё, что в его силах, чтобы материал увидел свет, хотя и не в таком первозданном виде: "Вы ж понимаете: необходимы сокращения и доработка!" (хотя она этого не понимала) – для чего ей надо будет задержаться в Москве. Посочувствовал, что у нее здесь никого, и пришел в ужас от ее ночлегов на вокзале. Предложил пожить на его подмосковной даче, и когда она не без колебаний и не без его заверений о гарантиях согласилась – отвез ее туда после работы на своей машине.

Что там, на даче, тогда произошло, неизвестно: не то этот человек изнасиловал ее (почему бы не использовать добро, которое само идет в руки, а, с другой стороны, не получить от нее аванса в возмещение за труды? – такое, видимо, решение созрело в уме этого интеллигентного человека уже по ходу общения с нею), не то – только пытался, а она, вырвавшись из рук незадачливого насильника (именно так интерпретирован был этот эпизод ею самой – но ведь женщины склонны скрывать свои поражения), убежала от него и остальную часть ночи проплутала в дачном поселке (была еще ранняя весна, и она, слава Богу, не простыла и не была, в довершение всего, снова изнасилована хулиганами), пока не вышла, наконец, на железную дорогу и не вернулась ранней электричкой в Москву… Что ей теперь оставалось? Жаловаться на того негодяя? Кому?.. Нет, не смогла она преодолеть этой стены – проиграла вчистую по всем статьям… Неужели до конца суждено ей теперь торчать на галерке жизни и терпеть унижения? Ну, папочка, спасибо за такую перспективу!.. – так примерно должна была она думать, глотая обиды и трясясь от холода и страха пережитой ночи в полупустой электричке…

Вечером села в дальний поезд и поехала восвояси домой. А статья ее ни в какой газете так и не вышла.

* * *

Вернувшись, отчаявшаяся Анжела предпринимает следующий авантюрный шаг: знакомится с другой, «законной» дочерью Хвылины, Ларисой. Кстати говоря, единственным ребенком четы Хвылин, взрослым уже…

Мне, конечно, трудно судить, почему их законный ребенок был единственным, причем – девочкой?.. Этот вопрос давно не даёт мне покоя: почему во все времена правители на Руси пренебрегали проблемой наследников? Может, они мнили себя бессмертными – или им было всего лишь недосуг – или лень? – заниматься этаким пустяком – за важными-то государственными делами?.. Но на этом и горели – все они просто обязаны были заботиться и о собственном потомстве тоже!.. Кстати, ведь и Хвылинина супруга была единственным ребенком своего отца, директора завода!.. Такое впечатление, будто они делали всё, чтобы извести на-нет свою семью, свой клан, свой класс – какая-то была в этом трагическая закономерность, какой-то рок висел над ними. Древний, трагический, неизбежный рок. Да-да, и над Хвылиной тоже!..

Но пойдём далее: как, каким образом Анжела смогла познакомиться с Ларисой? Тоже вопрос. Ведь сделать это было не так-то просто: в магазинах и кинотеатрах Лариса, естественно, не бывала, по улицам не ходила, в общественном транспорте не ездила.

Конечно, совершенно оградить ее от простонародья родители не могли; как раз в то самое время она училась в институте, том самом, который закончила Людмила Васильевна, ее мать, и ей приходилось посещать лекции (правда, для сдачи экзаменов и зачетов Людмила Васильевна частенько приглашала преподавателей домой или на дачу). В институт же Лариса ездила в "волге" и, подражая матери, "волгу" заказывала в гараже Большого Чума цветом в тон пальто или платью, и шофер, он же работник КГБ с рацией на поясе, высаживал ее у самого входа в институт, а затем торчал неподалеку от аудитории, где она находилась. А если ей и случалось быть среди людей, она, говорят, любила выделить себя: закидывала голову и не без гордости заявляла: "Я дочь Хвылины!" – хотя, если перевести слово "хвылина" с украинского – получался смешной каламбур: "Я дочь минуты!"

Похоже, именно там, в институте, Анжела ее и выследила, окликнув в характерном для нее грубоватом тоне: "Эй, сестренка, притормози-ка – словом перекинуться надо!.." Но ведь прежде чем это сказать, ей надо было проделать ой-ой-ой какую работу: навести справки, уточнить портретные данные, найти нужную группу, аудиторию, узнать ее в толпе студентов…

Какой разговор состоялся между ними при знакомстве, неизвестно; "законная" дочь – звали ее Лариса – была девица взбалмошная и своенравная, её надо было заинтересовать в первую же минуту, и, похоже, Анжеле это удалось. А после знакомства они забурились в фешенебельный ресторан "Север" и под долгий разговор так крепенько там набрались, что нечаянно разбили один или два фужера, над чем дружно сами и посмеялись: "Вот так развезло нас!" – и, обнявшись, немного дурачась и эпатируя публику, спели нестройным дуэтом жесточайший старинный романс: "Не говорите мне о нем!.."

Лариса выглядела всегда очень эффектно: с иголочки одета, каждый день причесана парикмахером; Анжелу же заботы и хроническое безденежье начали изнурять и понемногу делали своё разрушительное дело, хотя она еще вовсю старалась выглядеть в полном порядке, так что к столику, за которым пировали две заметные собою особы, потянулись толстопузые торгаши с жирненьким блеском в глазах, а подгулявшие "сестрёнки" небрежными взмахами рук шугали их: "Отвали, сытая морда!"

Потом около их столика откуда-то взялись и стали фланировать молодые люди в пиджаках спортивного покроя, пытаясь растащить сестер: Ларису они зазывали в директрисин кабинет, а Анжелу один из молодых людей приглашал танцевать; но Лариса остерегла ее: "Не путайся с ними – это менты!" (и где, интересно, она успела набраться уличного жаргона?) – а тем ребятам кричала на весь зал: «Валите отсюда – я вас отпускаю: рабочий день кончился!»

При расставании "сестренка" дала Анжеле свой телефон, просила звонить и ставить в известность, "если что", и обещала помочь…

Протрезвев наутро, Анжела спохватилась: "акция" получилась слишком "масштабной", чтобы не иметь последствий. Побежала к автомату, пробуя дозвониться до "сестрёнки", но телефон у той упорно молчал.

На всякий случай – черт их знает, чего от НИХ теперь ждать? – она увезла ребенка к матери, а, вернувшись, затаилась дома. Ей даже любопытно стало: предпримут ОНИ что-нибудь в ответ – или нет?.. Но чувствовала женским нутром: что-то будет!

* * *

Беда пришла к ней в образе тихой соседки: та позвонила в дверь и робко прошелестела: «Анжелочка! Ты спичками не богата – не займешь коробочку?» Анжела распахнула дверь – за порогом стояла соседка с виноватыми глазами, а за её спиной – вот они, два «товарища» в штатском! Один сразу отодвинул соседку, вежливо осведомился, она ли Анжела Степановна Иванова, и предложил одеться и проследовать с ними.

В городском отделе внутренних дел какой-то чин в милицейской форме показал ей акт, составленный прошлым вечером в ресторане и подписанный тремя официантками, о том, что она, гражданка Иванова А.С., будучи в ресторане пьяной, хулиганила, оскорбляла посетителей, била посуду и называла себя дочерью Хвылины, – и объявил, что вынужден дать бумаге ход: подать на нее в суд за нарушение общественного порядка. Анжела начала протестовать: это – чудовищная липа и несусветная ложь; во-первых, она хоть и пила вино, но что была пьяна – слишком сильно сказано, а во-вторых, посуду не била, а если нечаянно опрокинулся и разбился фужер, так за него заплачено, и претензий ни у кого не возникло; а в-третьих, она была не одна; почему об этом ни слова?.. Однако милицейский чин на основе показаний официанток настаивал, что именно она была пьяна, что разбит не один, а два фужера и что именно она оскорбляла ни в чём не повинных молодых людей, которые пришли отдохнуть – их тоже можно привлечь в свидетели…

– Во-первых, – упорно оправдывалась Анжела, – к нам нагло приставали! А во-вторых, почему в акте нет Ларисы Хвылины? – поначалу не желая впутывать сюда "сестренку", она, наконец, решилась назвать её имя.

– Но официантки показывают на вас, вам и отвечать, и не надо перекладывать на других! – начиная нервничать, чин понемногу повышал голос.

– Хорошо, я найду официанток, и мы составим новый акт!

– Не валяйте дурака; другого акта они не подпишут! – угрожающе возразил ей чин. – А если подпишут – их нужно будет судить за лжесвидетельство, потому что один из актов будет фальшивым!

– А вы уверены, что фальшивым будет именно мой?..

Тогда чин повернул разговор по-другому: никто не собирается раздувать из акта целое дело, но эти, уже не первые, сигналы о её будто бы родственных связях со Стефаном Маркаврелиевичем Хвылиной, порочащие первое лицо в области – не слишком ли это для неё?

Вот она где, подоплека: чину известно и про злополучную, не пропущенную цензурой статейку, и про её поездку в Москву – у него в руках был огромный материал на неё! Поэтому он, видите ли, вынужден направить её на медицинскую экспертизу. Потому что ну не может заявлять с бухты-барахты нормальный человек, что он родственник первого руководителя области, женатого, солидного человека… Проверка в психдиспансере совершенно безвредна, даже полезна каждому: страх перед психиатрами необоснован и держится на предрассудках; где, скажите, грань между психически здоровым и больным человеком? Как уверяют врачи, её нет – у каждого можно найти те или иные, пусть даже самые незаметные глазу отклонения в психике, так что каждому необходимо пройти не только проверку, но и небольшой курс лечения – назовем это, точнее, профилактикой; да будь его воля, он бы каждому – каждому! – настоятельно советовал её пройти!..

Она слушала его тусклый, без интонаций, монолог и цепенела от ужаса. Мало того, что на неё давила гнетущая обстановка в кабинете – ужас вызывало намерение этого типа упечь её в психушку: она ведь уже наслышана о каких-то спецбольницах, где строптивых залечивают до умопомрачения. Собирая остатки самообладания, она стала хитрить и притворяться, разыгрывая перед ним целый спектакль, стараясь обмануть его бдительность:

– С чего вы взяли, что мой отец – Хвылина? Я бы, конечно, очень гордилась им, но… Уверяю, кто-то вас вводит в заблуждение! Если б вы знали: моя мама – серенькая мышка: ну как на неё мог польститься такой серьёзный человек? Вы его просто в неловкое положение ставите! И зачем мне ваш Хвылина, когда мой настоящий отец – рабочий, сварщик с комсомольской стройки Степан Иванов, и я горжусь, что я дочь рабочего!..

Но, наверное, отречение её прозвучало без должной убедительности, с явной долей лукавства, и тот милицейский чин ей не поверил; или уж участь её была предрешена, а весь спектакль – заранее срежиссирован, и им обоим отведена в нём роль статистов?

– Приятно слышать трезвые слова, – сказал он, и лицо его при этом нисколько не изменило сурового выражения; на нём лишь появилось ещё выражение досады. – Но вы же не застрахованы от того, что снова не попадёте в ресторан или в какую-нибудь компанию, не выпьете лишнего, и снова вам захочется побыть дочерью Стефана Маркаврелиевича? Поэтому, голубушка, надо, надо провериться у психиатра!

– Но я не хочу! – с отчаянием воскликнула Анжела.

– Ну, знаете! – даже обиделся тот. – Подумайте сами: как мы можем отпустить вас с гарантией, что вы полностью здоровый, социально не опасный человек? Вы ведь журналистка и должны быть осведомлены, что такое – социально опасный человек и какую ответственность это на вас налагает!.. Зато, когда проверим вас и вы окажетесь здоровой – уверяю вас, вы снова сможете работать журналисткой! Разве вам не хочется?

– Хочется, – тихо призналась она.

– Вот видите, как всё просто: пройдёте проверку, и мы больше никогда не вернемся к этому вопросу!..

Он бился с нею ещё два часа, пока не сумел полностью её сломить. Те же самые мужчины, что привезли её сюда, на той же самой машине – похоже, они просто ждали, пока кончится эта бодяга с уговорами – препроводили её в дурдом. И рук не закручивали – сама поехала.

* * *

Принял её довольно молодой врач. Бледный, пухлый, с неопрятными блеклыми волосами, висящими сальными прядками, с тяжёлым взглядом серо-болотных глаз из-под припухлых век.

Всё здесь вызывало в ней страх и брезгливость: и сам полутемный холодный кабинет с пустыми стенами и зарешёченным окном, и покрытая скользким пластиком табуретка; даже сидящая напротив врача медицинская сестра, высокая, жилистая, ярко крашенная блондинка стервозного вида, которая смотрела на Анжелу немигающим змеиным взглядом.

Анжела страха своего старалась не выказать, выдержкой и учтивостью пытаясь произвести впечатление на молодого врача и одновременно доказать, что никакая она не дура и не псих. А тот, будто невзначай – да она уже и ждала этого – набрёл на вопрос: кто же всё-таки её отец? И она терпеливо, хотя и не без чисто женской колкости, ответила:

– Я знаю, чего вы от меня ждете, но не дождётесь. Мой отец – Степан Иванов, рабочий-сварщик с комсомольской стройки! Вы удовлетворены?

И, конечно же, ни от врача, ни от медсестры, заполнявшей бумаги, эта её колкость, предвестница нервного срыва по поводу отцовства, не укрылась; врач, правда, скрыл свое удовлетворение, а вот у сестры, словно у следователя, нащупавшего на допросе ниточку преступления, глазки прямо так и вспыхнули: раскололась подследств… то бишь пациентка!

Конечно, Анжела всё это примечала, хмурилась, нервничала и замыкалась. И когда врач задал явно провокационный вопрос: как она оценивает собственные умственные способности? – потупилась и заявила:

– Я больше на ваши вопросы отвечать не буду.

Врач посидел, тяжело и, казалось, сочувственно покачав головой, отослал куда-то медсестру, а когда та вышла, обратился к Анжеле напрямик, без околичностей – наедине с нею он сразу грубо перешёл на "ты":

– Вот что: ты здесь дурочку не строй – будешь делать то, что тебе скажут, иначе мы тебя будем держать, сколько сочтём нужным. Поняла?

– Зачем держать? Меня прислали обследоваться, а не держать. Я не больная – надеюсь, вы это поняли?

– Ничего я не понял. Психически нездоровому человеку не дано знать, болен он или нет. В любом случае мы тебя подержим.

– Зачем? От чего вы меня собираетесь лечить?

– Я не обязан отчитываться перед пациентами, – он разговаривал с нею как со вполне здоровой. – Значит, так: подержим немного, поделаем уколы. Предупреждаю: уколы болезненные.

– А если я не позволю? – сжимаясь вся, падающим куда-то голосом спросила Анжела.

– Что значит "не позволишь"? Мы позволения не спрашиваем – придут два санитара – и всё!

Анжелу брезгливо передёрнуло.

– Я могу освободить тебя от уколов, – продолжал врач, и на его бесформенных бледных губах появилась тусклая усмешка. – Вместо них я могу предложить тебе либидо-терапию. Вот на этом диване, – насмешливый кивок в сторону топчана, покрытого зелёной клеенкой. – Согласна? – видимо, её недавнее кокетничанье с ним вызвало в нём совсем не ту реакцию, на которую она рассчитывала.