Текст книги "Зона испытаний"

19

О том, что в городе объявилась Ирина, Долотов узнал от нее же – по телефону.

– За вами долг!

– Какие-нибудь «аспекты»?

– Нет, лошади! Забыли?

В компанию напросился Витюлька, и по пути на ипподром Долотов заехал к нему.

Поднимаясь в квартиру Извольских, он не мог бы сказать, не покривив душой, что ему не хочется увидеть Валерою, хотя он и не решился бы сделать это намеренно. Втайне ему хотелось убедиться в своих нелестных представлениях о ней – прибавить к тому, что он думал о ее замужестве, зримое впечатление от ее пребывания в роли супруги человека, которого она, конечно же, не любит; своими глазами удостовериться во всем том низменном и лживом, что она принесла с собой и что непременно должно сказаться на укладе жизни хорошо знакомой Долотову семьи.

Но из того, что он успел увидеть и понять, Долотов вынес впечатление иного рода. Квартира выглядела как-то необычно – это было первое, что бросилось ему в глаза едва он переступил порог. Казалось, с появлением Валерии на все лег отпечаток ее присутствия, отсвет ее блеклого, будто инеем подернутого голубого платья свободного покроя. Вещи, стены и самый воздух в квартире будто ожили – согрелись и помолодели. Захар Иванович глядел бодрячком и был очень вежлив и деликатен с невесткой, а Инна Филипповна трогательна в своем старении быть подле Валерии опорой и защитницей ее интересов.

Валерия взглянула на спутницу Долотова и от поездки на бега отказалась. Ирина ответила на этот взгляд молодой хозяйки простодушной улыбкой и оглядела ее с откровенным, хотя и необидным интересом.

Затянутая в тесный брючный костюм модного колера – ядовито-фиолетового с белесыми подпалинами – Ирина весь день была в каком-то возбужденно-приподнятом расположении духа, что объяснялось, как видно, публикацией ее очерка, а также полученным гонораром и скорыми каникулами.

Сидя в машине, она шумно вспоминала о прошлом пребывании в городе, о поездке на родину известного поэта, ерзала на сиденье, кидалась то вправо, то влево, щелкала зажигалкой, прикуривая сигареты для Долотова, и, наконец, уселась на его место за рулем. Здесь ее возбуждение немного улеглось, как бы вошло в русло движения, совпало со скоростью. Но путь до ипподрома был короток, и неугомонности москвички не убавилось. На трибуне ей не сиделось: то она убегала вниз, к барьеру, чтобы «заглянуть в лице» фаворитке заезда, то вместе с соседями принималась освистывать наездника, то бегала в буфет и угощала мужчин мороженым.

– На Томку похожа! – смеясь, шепнул Извольский Долотову.

Вечером по пути в гостиницу, оставшись наедине с Долотовым, Ирина спросила:

– У них это первый ребенок?

– У кого?

– У вашего друга и его очаровательной жены… Не заметили? Но это видно невооруженным глазом!

Долотов почувствовал себя так, как если бы вдруг обнаружил, что относился к больному и немощному человеку, как к сильному и здоровому.

«Не идиот ли я?.. Если заметно, значит, отец ребенка Лютров?…»

Кажется, он прозевал зеленый свет поворота на перекрестке; сзади нетерпеливо засигналили, а милиционер погрозил ему полосатой палкой.

– Удивление вам не идет, – услышал он насмешливый голос Ирины. – Обременяет вашу сущность,

– Да?.. А глупость не обременяет?

– Вы чего-то не поняли?

– Вот именно. – «Ни черта я не понял».

– Это хорошо или плохо?

– Лучшего и желать нельзя. Вы молодец.

– Как все Ирины?

– Верно. Что бы я без вас делал?

Вопросительно поглядев на него, Ирина помолчала. Ей показалось, что он поддразнивает ее, играет в поддавки, подсмеивается. Но, не обнаружив на его лице подтверждения этому, сказала:

– Не могу понять вашего настроения.

– Если я скажу, что проникся к вам особым чувством, вы не поверите…

– Поверю. Если скажете.

– Вы замечательная девушка. И мне хочется понравиться вам.

– Насколько я знаю, для меня это неопасно.

– Даже если я предложу вам еще раз бросить руль?

– Я уже бросала… Вам закурить сигарету?

– А?… Да, пожалуйста.

Минуту ехали молча. Она щелкала зажигалкой, а он думал о Валерии.

«Ты ей не судья… И никто не судья. Витюлька друг Лютрова. Ближе всех к нему. А значит, и к ней. И к ее будущему ребенку… Ребенок – вот что для нее главное. Так было во все времена. Во все времена истинное счастье человека, как и всего живого, несмотря ни на какие потери, будет в заботе о чьей-то другой, следующей жизни, той, что всегда важнее твоей. А истинное несчастье – в невозможности сделать это…»

– Держите!

– Спасибо.

Ирина сложила руки под грудью, плутовски улыбнулась и произнесла нараспев:

– Кажется, я знаю, почему вы удивились!

– Да, – сказал он, как бы наперед соглашаясь с ее догадкой.

– Вы повяли, о чем я хочу сказать?

– Нет. Но вы мне поможете?

У вас с ней… – Ирина сделала паузу, – особые отношения. С Витиной женой.

– Вы просто ясновидящая… От вашей прозорливости становится не по себе. – Кажется, он сказал это чересчур сухо.

– Извините. Я дура. – Веселость Ирины как рукой сняло.

Ему стало жаль ее.

– Не огорчайтесь. У меня куда больше оснований считать себя дураком.

– Я решила оправдать свое имя…

– Это необязательно. Я давно заметил ваши достоинства.

– Которые бросаются в глаза? – Она наклонилась к багажному ящичку, пряча лицо за опавшими волосами; ее собственная веселая дерзость вдруг показалась ей неуместной.

– И эти тоже.

– А других вы не знаете… – Она щелкнула крышкой ящичка и откинулась на сиденье. – Но меня узнать нетрудно, а вот про вас этого не скажешь.

– Почему?

– Потому что… вас ничем не проймешь! – Заметив улыбку Долотова, она приободрилась. – До сих пор не знаю, что вы за человек? Что вам нравится, что нет?..

– В вас? – Долотов вспомнил жену соавтора на вечере у Игоря.

– Ой, нет! – испуганно отмахнулась она. – Вообще, из общепринятого.

– Вы уже знаете: люблю лошадей…

– А что не любите?

– Женский баскетбол.

– Почему? – недоуменно протянула она.

– Я старомоден. Мне нравятся женщины на картинах Боровиковского, в балете, с детьми на руках, а не когда они ошалело носятся между двумя корзинами, ожесточенно гримасничают или застывают в безобразных позах. Отсталые вкусы, а?

– Во всяком случае, на вас похоже… И нынешние женские моды, конечно, не нравятся?

– Да, когда женщины одеваются так, словно у них нет другого способа доказать, что они женщины.

А если нет времени на продолжительные доказательства?.. Теперь ведь все страшно заняты.

– Дело не в занятости. Мода восполняет издержки прикладного равноправия, как сказала одна хорошо воспитанная девушка.

– Не понимаю. Как это?

– Чем больше потерь, тем беспардоннее мода.

– А точка отсчета? Вы сравниваете с прошлым веком?

– А с чем сравнивать? С каменным веком?

Посмеявшись, Ирина заговорила неторопливо и так, словно сожалела, что ей приходится делать это.

– Странно, люди так охотно бегут от современности, и все равно куда: вперед, назад!.. Для одних все лучшее осталось в прошлом, для других – все в будущем. Может быть, наша жизнь и лишена многих очаровательных условностей, обычаев прошлого, но… Но ведь во все века были хорошие и дурные люди, добрые и злые, стыдливые и бесстыдные… А мода… все это игра.

Собственные слова навели ее на какие-то размышления. Продолжительно помолчав, она спросила:

– Наверное, одна работа делает вас счастливым? Да?

– Почему вы так решили?

– Ну, риск, возведенный в примету судьбы… Это обостряет вкус к простым радостям, освобождает душу от мелочей жизни. – Она посмотрела на него и негромко прибавила: – Обесценивает все сожаления?

– Никакой работе это не под силу. Она может быть удовольствием, прибежищем, защитой… – Долотов замолчал, подкатывая машину к подъезду гостиницы.

– А от нелюбви нет спасения, да? – услышал он.

Ожидая увидеть выражение насмешливости на ее лице, Долотов резко повернулся и на несколько мгновений застыл под ее взглядом…

«Есть! Есть спасение!.. – казалось, говорили ее глаза. – Неужели вы не видите?…»

Стараясь не обнаружить своего замешательства, Долотов полез за сигаретами и, заслонившись облаком дыма, сказал:

– Не забывайте, если вас занесет в наши края…

«Нужно было как-то по-другому с ней… Кто знает, может быть, она затем и приехала, чтобы повидать тебя. А это не так уж часто случается в твоей жизни…»

Но иначе он не мог. Ему нужно было приучить себя быть свободным от того чувства, которое весь день напоминало, что рядом с ним другая девушка.

20

Когда подошел экипаж – Долотов, Извольский, Козлевич, Костя Карауш, – Пал Петрович, назначенный бортинженером в этот рейс, стоял у тележки шасси, осматривал поношенные, вытертые до кордовой ткани колеса.

– Как думаешь, долетит это колесо до Казани? – услыхал он за спиной.

Старый механик неприязненно оглянулся через плечо, но, увидев улыбающегося Костю, а главное, вспомнив, каким тот был на похоронах Лютрова, Пал Петрович улыбнулся, но не Костиной шутке, потому что Пал Петрович уже забыл, что тот сказал, а в извинение за свою невольную недоброжелательность к его словам. И по тому, как он улыбнулся, какой странной была эта улыбка на изможденном лице Пал Петровича, Костя признал в ней что-то близкое, родственное себе, и в ответ не очень весело подмигнул.

Перед взлетом Долотов взглянул на бортинженера и хотел было сказать, чтобы тот не стоял в проходе, а сел на свое место и пристегнулся, но промолчал. Во-первых, на борту был Старик, и затевать неприятный разговор было не ко времени, а во-вторых, взглянув в выпуклые, по-старчески красневшие прожилками глаза Пал Петровича, Долотов уловил в них серьезное и строгое выражение и почувствовал себя как бы приглашенным на временную работу к этому тщедушному, небрежно одетому человеку, словно самолет принадлежал ему. Впрочем, в какой-то мере так оно и было: если вычислить время, проведенное Пал Петровичем в хлопотах об этой колымаге, то получится, что Старик отдал самолету пять лет жизни, а он, Долотов, налетал на нем всего тридцать часов. И еще Долотов почувствовал, что есть на борту лайнера какие-то сложившиеся обычаи, которым нельзя противостоять, чтобы не выглядеть чужаком.

Пробежав две тысячи метров и отдымив «двигунами», как пренебрежительно называли мотористы двигатели С-404 за несоразмерную величине тягу, самолет забрался в небо и принялся добросовестно отсчитывать по восемьсот километров в час на высоте девять тысяч метров.

Полчаса спустя Долотов повернулся к Извольскому:

– Виктор Захарович? Работай.

– Понял!

То, что Долотов передал управление сразу же после взлета и набора высоты, в другое время заставило бы Извольского повнимательнее присмотреться к своему командиру: Долотов не имел привычки передавать штурвал второму летчику. Но на этот раз Извольский не удивился: за последнее время их взаимоотношения изменились настолько, что Витюльке казалось, будто они только теперь по-настоящему знают и понимают друг друга.

После очередного сеанса связи с землей Костя Карауш нарушил молчание в кабине.

– Витюль?

– Чего тебе?

– Я говорю, та здоровая – ничего?

– Великовата.

– Да, вымахала. Нынче бабы вообще в рост ударились. Иной раз поглядишь, всем хороша, а как подумаешь, что жена такая достанется!..

– С женой не в баскетбол играть, – заметил Козлевич.

– Во что ни играй, а в дураках останешься. Ты знаешь, о ком речь?

– Знаю. Инженерша из отдела высотного оборудования. – Козлевич посмотрел на Извольского и укоризненно прибавил: – Витенька! А посматривай, куда летим. Насчет баб потом поговорим. И вообще, это дело Карауша, а мы с тобой люди женатые.

Выправив полет, несколько уклонившийся от курса, Витюлька покосился на Долотова. Но тот не слышал штурмана, потому что сидел без наушников и не глядел на курсовые приборы.

– Долотов курил и, глядя в лобовое стекло, раздумчиво следил, как уплывает под самолет куполами вспененное белое поле облаков, не впервые любуясь ими, не впервые отмечая про себя удивительное свойство облачных скоплений предельно точно отображать объем самых разнообразных, самых причудливых своих форм. Ничто на земле: ни горы, ни леса, ни архитектура городов – даже на взгляд с птичьего полета – не в состоянии помериться с облаками этой их выразительностью.

«Интересно, случалось ли Лютрову думать об этом?»

И опять Долотов почувствовал удовлетворение оттого, что не сделал замечания Пал Петровичу,

…На борту С-404 было немного пассажиров.

В хвостовой части салона, рядом с зачехленной металлической этажеркой мотористы играли в домино. Они старались не шуметь, то и дело «оглядывая на зашторенный проход в передний отсек салона, где находился Главный. На два ряда кресел ближе к этому проходу, наклонившись к уложенной на колени толстой книге, скромно сидела маленькая женщина с пучком русых волос на затылке – медсестра, сопровождавшая Соколова во всех его дальних поездках. А рядом с перегородкой, справа по полету, на лучших местах устроилась Ивочка Белкин и Рита – молодая женщина из отдела высотного оборудования. Высокая, с сильной, по-спортивному ладной фигурой, она пребывала в постоянной заботе скрыть свой рост и свою спортивность и только сидя с облегчением чувствовала, что не удручает своими размерами даже самого невысокого мужчину.

Высказывая различные предположения о том, что ждет их, представителей КБ, на заводе двигателей, Ивочка Белкин вносил в свои рассуждения большую долю сомнения в возможности каких-либо радикальных изменений «в сложившихся представлениях» о причине катастрофы С-224. Скорее всего все придут к окончательному выводу, что тумблер механизма закрылков Лютров просто перевел уже на земле.

– Для чего? – спрашивала Рита.

– Как вы не понимаете? Чтобы скрыть ошибку, – отвечал Белкин.

– Но он же разбился при падении!

– Да, но умер не сразу…

Заметив, что его собеседница шокирована услышанным, Белкин поторопился перевести разговор, спросил, будет ли она назначена в их бригаду на время целевых испытаний дублера осенью.

– Это, знаете, на юге. Так что – советую.

Рита стала рассказывать о каких-то своих знакомых на юге, но Ивочка не умел слушать то, что не представляло для него практического интереса.

В сущности, Белкину было все равно, о чем говорить, что слушать; весь этот разговор был для Ивочки лишь способом убить время. Его заботили вещи куда более важные. В настоящее время Данилов совмещал в своем лице две руководящие должности: начальника отдела летных испытаний и руководителя летного комплекса. И если до сих пор на одну из них не подобран человек, то все дело в бедах, которые валятся на КБ одна за другой. К Старику боятся подступиться, а без него решить вопрос невозможно. Сколько это будет продолжаться, бог знает, но ведь не бесконечно. Когда-никогда Соколову предложат кандидата на вакантное место… Ивочка Белкин совсем не рассчитывал оказаться этим лицом, цель его была скромнее, но реальнее и связана с тем расчетом, что кандидатом будет Володя Руканов, находившийся в данную минуту в переднем салоне вместе со Стариком и Разумихиным. А поскольку Руканов пока являлся начальником бригады ведущих инженеров, в которую входил и Белкин, то в случае повышения Володя автоматически освобождал свою теперешнюю должность. Сюда-то и метил Ивочка. Ради этого места он предпринимал все с его точки зрения необходимое. И выступление на заседании аварийной комиссии, где Белкин говорил об ошибке Лютрова, как о вполне возможной причине катастрофы, он тоже посвятил этой своей цели. Был ли сам Белкин уверен в том, что говорил, дело второе. Он не слишком огорчится, если его предположение будет опровергнуто завтра на заводе, более того, будет только доволен этим. Для него было важным высказаться вслух потому, что в долгих беседах в комнате ведущих он пришел к заключению, что Володя Руканов склонен как раз таким образом оценивать поведение Лютрова на борту С-224.

А если Руканов тяготеет к такому мнению, то это, во-первых, может быть отзвуком мнения Соколова, во-вторых, – отличный случай заявить о своей солидарности с начальником бригады, у которого наверняка спросят, кого он пожелал бы рекомендовать вместо себя. Тут-то как раз ошибка и сыграет свою роль: одно дело оказаться правым вместе с будущим начальником летного комплекса, это как-то даже умаляет весомость правоты начальства, принижает ее; а совсем другое, если человек, слепо полагаясь на авторитет начальства, делит с ним заблуждение. Тут уж отпадают всякие подозрения в желании разжижить, ослабить правоту начальства своей правотой, а вместо того в глаза кидается туповатая ретивость подчиненного, свойство очень удобное в нем.

Единственным, кто мог помешать Белкину, был Иосаф Углин, инженер более опытный, старше возрастом и, главное, пользующийся несомненным авторитетом у летчиков. Но и тут для Белкина была одна тонкость, предоставлявшая ему некоторый шанс: непрезентабельный вид Углнна и то, что он был равнодушен к карьере. По всему выходило, что Ивочка мог оказаться наиболее предпочтительной кандидатурой на место начальника бригады, К тому же Углин в настоящее время очень занят на С-441, а Белкину предстоит простой по крайней мере на месяц-два.

Рассеянно слушая свою соседку, которой казалось, что Ивочка углубленно размышляет о том, что она говорит ему, Белкин то и дело поглядывал на зашторенный проход в переднюю часть салона, готовый многое отдать, только бы узнать, о чем там говорят.

…Справа по полету, через проход от Белкина и высокой женщины, так же друг против друга, молча сидели два начальника отделов КБ – высокий, седой, заметно сутулый руководитель отдела силовых установок Самсонов и гидравлик Журавлев, человек тихоголосый, с лысой головой на негнущейся шее, с мокренькими, точно в желе купающимися светло-серыми глазами. От нечего делать Самсонов рассматривал потрепанный иллюстрированный журнал. Вытянув руки, он как-то искоса, с подозрительным прищуром всматривался в картинки, пытаясь понять, почему на листе так много изображений одного и того же артиста. Человек решительный, в свои пятьдесят семь лет не боявшийся ни начальства, ни уличных хулиганов, относящийся с нескрываемым презрением к людям слабым, ленивым и приспосабливающимся, Самсонов решил, что и мужчина, которого он рассматривал, относится к этой же публике.

Журавлеву было не до картинок. Он вообще не умел развлекать себя чем-либо, кроме как делом. И теперь пытался представить, каким образом неисправная работа форсажной камеры одного из двигателей (о чем сообщили с завода) могла разрушить гидравлическую систему С-224. До сих нор Журавлев был уверен, что первым камешком, который повлек за собой обвал, была внезапно образовавшаяся течь на том участке магистрали, который он показывал Долотову. Правда, усталостная трещина так и не появилась на снятом с дублера и испытанном на стендах наконечнике шланга, как и на нескольких других, взятых для проверки, точно таких же наконечниках. И все-таки до самого последнего времени Журавлев был убежден, что трещина и течь – наиболее вероятная причина катастрофы. Но сообщение с завода заставило гидравлика усомниться и подсказало другой, не менее убедительный вариант. Когда Самсонов ознакомил его с этим сообщением, где говорилось об имевшей место неисправности в работе форсажной камеры одного из двигателей, Журавяев спросил:

– Левого?

– Да, левого двигателя. Как догадался?

– Машинки гидропривода стабилизатора ближе к левому, и если форсажная камера прогорела в воздухе, все могло быть; и если застопорило стабилизатор…

«Чудес на свете не бывает, – думал теперь Журавлев. – И завтра все тайное станет явным».

Соколов и Разумихин занимали места в передней части салона, слева по полету. Руканов в одиночестве сидел справа. Попав перед вылетом на глаза начальству и ответив на какой-то вопрос, он остался рядом как бы с намерением оказаться под рукой в случае надобности. Листая прихваченный в дорогу том Британского авиационного ежегодника Володя но только не встревал в разговор начальства, но всячески делал вид, что его присутствие рядом – случайная привилегия, которой он не собирается злоупотреблять. Он почти не вчитывался в английский текст книги, ограничиваясь рассматриванием отлично выполненных фотографий. Это позволяло быть начеку, и когда он ловил движение слева, то без особой поспешности, однако сразу же поворачивался к начальству, и, не обнаружив надобности в своих услугах, делал вид, что разминает затекшие шейные мышцы, с каждым часом все более подозревая, что суровое немногословие Старика связано или с положением дел на фирме, или с отношением к нему в тех сферах, коим он подотчетен, или же таит в себе гневное недовольство руководителями завода, куда они летели.

А Старик если и был теперь кем недоволен, то разве что новым, не в меру ретивым заместителем по хозяйственной части.

Вернувшись из отпуска и войдя к себе в кабинет, Соколов в первую минуту остолбенел. Все, что можно было переделать, переиначить на ультрасовременный лад, было переделано. Вместо его любимого кресла с высокой резной спинкой стояло что-то округлое, гладкое, бесстыдное. Такими же креслами, только меньших размеров, были заменены родственные прежнему креслу строгие высокие стулья, а вместо старинного письменного стола редкой работы, совсем недавно волшебно обновленного дедом-краснодеревщиком из модельного цеха, стоял, идиотски поблескивая боками и брезгливо касаясь пола тонкими ножками, какой-то прямоугольный урод. Даже панель карельской березы, придававшая стенам благородную опрятность и теплоту, была содрана, а вместо нее наклеено что-то до омерзения неопределенное, какой-то импортный пластик, окантованный кадмированным алюминием. Не переступив порога, Соколов приказал немедленно выбросить «всю эту гадость» и не вернулся в кабинет, пока ему не сказали, что все восстановлено в прежнем виде. И теперь еще не угасла обида в душе Старика. «Экая бестолочь! – думал он, вспоминая оправдания заместителя. – Он, видите ли, считает, если его «шеф» руководит учреждением, где создаются летательные аппараты, «воплощающие материальный облик времени», то и мебель должна напоминать абстракции с дырками! А того не поймет, балбес, что вещи должны вызывать уважение к себе, быть друзьями, а не лакейски-услужливыми «седалищами».

Ничего этого Руканов не знал, и, когда бездеятельное присутствие на глазах Главного начинало его томить, он вставал и шел в кабину, вынуждая сидевшего в проходе Костю Карауша подниматься со своего места, чтобы дать Руканову пройти к летчикам.

Расспросив Извольского, где они пролетают, хороша ли погода на маршруте и сколько им еще осталось лететь до места, Руканов возвращался в салон и когда Соколов невольно поднимал глаза на входящего, коротко сообщал ему обо всем, что узнал. Соколов кивал, а Руканов, довольный тем, что напомнил о себе, садился на свое место и раскрывал ежегодник. Проходил час, и он снова шел к летчикам.

Косте Караушу надоело всякий раз подниматься.

– Так где мы находимся? – спросил Руканов, в очередной раз наклонившись к Извольскому.

– В самолете. Пить надо меньше, – огрызнулся Костя.

Он сказал это по СПУ[3]3
  Самолетное переговорное устройство.


[Закрыть], Руканов не мог расслышать его за полетным шумом в кабине. Зато слышал весь экипаж: Козлевич беззвучно смеялся, подрагивая животом, Витюлька едва сдерживался, чтобы не прыснуть смехом.

Долотов спросил:

– Ты о чем, Костя?

– Все о том… У нас что, проходной двор? – добавил он, прижимая ногой кнопку СПУ.

Долотов посмотрел через плечо и увидел Руканова. Он стоял за креслом второго летчика, оттеснив в сторону Пал Петровича, наскоро перекусывающего вкусно пахнущим соленым огурцом и хлебом.

– Бортинженер! – громко сказал Долотов.

– Я слушаю! – встрепенулся Пал Петрович, поспешно дожевывая и вытирая губы.

– Почему в кабине посторонние?

Отвечавший Руканову Извольский оборвал себя на полуслове. Володя заметно побледнел. Мускулы лица замерли, придав ему надменность.

– Вы имеете в виду меня? – со значением спросил он.

– А что, с вами еще кто-нибудь?

– Уходи, Володя, – сказал Пал Петрович, не глядя на Руканова. – Непорядок.

Все в кабине уткнулись в свои дела, на каждого повеяло тем Долотовым, которого они хорошо знали.

Володя вернулся в салон с красными пятнами на лице и был рад, что Главный на этот раз не обратил на него внимания.

Руканов впервые летел на пассажирском самолете, который вел Долотов, и впервые его, как мальчишку, выгнали из кабины. Теперь об этом станут говорить во всех углах летной базы… Он чувствовал себя так, словно публично получил пощечину. И это была не просто пощечина. День за днем, месяц за месяцем, год за годом он воспитывал в окружающих нужный ему взгляд на себя, заставляя всерьез считаться с собой, сживаться с несомненностью своего авторитета, со своей пригодностью для ожидавших его в будущем высоких должностей. И вот… Пальцы его, листавшие книгу, дрожали, и если бы среди приборов перед глазами Долотова был и такой, который высветил бы ток крови в жилах сухощавого человека в ограненных очках, то можно было бы увидеть, как вместе с кровью к сердцу его проникает и тихо оседает темной накипью бессильная злоба.

Чутье не обмануло Руканова – это сработал тот самый, постоянно чувствуемый им потенциал враждебного в Долотове.

…Полет подходил к концу. Под самолетом давно уже было чисто, земля хорошо просматривалась со всеми своими черными, серыми, желтыми и зелеными прямоугольниками лесов и полей. Видно было, что тепло – настоящее, летнее – давно уже утвердилось в этих краях, и все на борту повеселели в предвкушении свидания с этим теплом.

На подходе к аэродрому Карауш долго слушал, без конца переспрашивая, неясные и очень слабые голоса земли и наконец сказал, повернувшись к Долотову:

– Командир!

– Да, слушаю.

– Дохлое дело.

– Что такое?

– Говорят о сильном боковом ветре. Неясно. Связь плохая. Снижайся до высоты захода.

– Сколько до полосы, штурман?

– Подходим к дальнему приводу. Скоро а-бубенчики услышим.

Но «бубенчиков», то есть звонков маркера в кабине, оповещающего о проходе приводных маяков, они так и не услышали.

Обеспокоенный Козлевич все чаще поглядывал вперед сквозь плоское каплевидное стекло с нанесенной на нем осью симметрии самолета: впереди по курсу все яснее просматривалась покрывавшая землю серо-коричневая сутемь, как раз там, где, по его расчетам, должен быть аэродром.

– Пыль какая-то, Борис Михайлович, – сказал Извольский.

Долотов и сам пытался понять, что за облако ползет от земли к небесам.

На высоте двух тысяч метров самолет обволокло коричневой мутью, связь с землей совсем прекратилась, перестали работать и радиопривода, как если бы самолет вошел в экранированный коридор.

Долотов некоторое время ждал, что они минуют пыльное облако, но скоро стало ясно, что это произойдет, когда они проскочат полосу. «А не уйти ли на запасной аэродром?» – подумал он.

– Бортинженер, сколько горючего?

– Нет горючего… Пятый час гоношимся. Садиться надо.

Пал Петрович, все так же стоя позади летчиков, положил руку на красную скобу, предохраняющую тумблер противопожарной системы от случайного включения; бортинженер готовился к худшему.

– Снижайся до предела, командир! – крикнул Козлевич. – Не то промажем! Проскочим полосу! Тем же курсом, но ближе к земле. Полоса где-то рядом!

Но чем ближе прижимал Долотов самолет к земле, тем сильнее чувствовал, будто по всей машине ударяли чем-то тугим и тяжелым, заставляя ее вздрагивать, вскидывать то правое, то левое крыло. Ураганный ветер вот-вот, казалось, одолеет и скорость, и тяжесть, и летучесть старого самолета.

Люди в салонах затаились, смолкли разговоры. В самолете стало сумеречно.

Стрелка высотомера приближалась к отметке 50.

– Вижу! – крикнул Козлевич. – Земля, командир!

А-так держи, не уходи с курса, Боренька!

– Есть ориентиры? – спросил Долотов.

– А-пока война в Крыму, все в дыму, – ответил Козлевич и тут же крикнул обрадовано: – Есть! Тропа! Овечья тропа! Вспомнил! Она идет к полосе! Возьми чуть правее, на ветер!

Тем временем Пал Петрович, не убирая пальцев с красной скобы, следил за руками Долотова. Топлива оставалось немного, и старый механик боялся пожара.

– Не вздумай уходить, – сердито сказал Пал Петрович на ухо Долотову. – Топлива мало, садиться надо.

– А двигатели? – не поворачивая головы, крикнул Долотов. – Песок, встанут!

– Выдюжат, не боись.

– Громче!

– Булыжники, говорю, не летают, а эту муть заглонут!

«Уходить, уходить надо, – стучало в голове Долотова. – Старик на борту!.. Но куда? Без горючего!..»

И вдруг Долотова пронизала испугавшая его мысль.

– Бортрадист! – крикнул он.

– Слушаю, командир!

– Старик! Сходи, пусть пристегнется!

– Понял.

Костя бросил на откидной столик ненужные теперь наушники и вышел из кабины. Сидевшие в полутемном салоне Соколов, Разумихин и уже пристегнувшийся Руканов смотрели каждый в свой иллюминатор, пытаясь разглядеть землю.

Костя встал рядом с креслом Главного.

– Николай Сергеевич, командир приказал пристегнуться. – Костя покраснел, ожидая, что Старик прогонит его.

– Что, худо?

– Не видать ни хрена. Ни земли, ни неба, – сказал Костя, вдруг осмелев. – Пыль, сильный боковик, метров двадцать пять.

Соколов с трудом нашел под собой один конец ремня, покрутил его в пальцах и посмотрел на Костю.

– Что стоишь? Помоги, коли приказано.

Костя быстро отыскал второй конец ремня и подал его в руку Главному. Тот подержал оба конца, глядя попеременно то на один, то на другой, и снова посмотрел на Костю.

– Ну, а дальше чего?

Карауш понял, что Старик никогда не пользовался привязными ремнями, быстро распустил запас на ремне и туго стянул его вокруг рыхлого стана Соколова.

– Полегче… Взнуздал! – Главный сердито махнул рукой.

…Между тем дело принимало зловещий оборот, и все люди в самолете, со всеми их надеждами, заботами, планами, со всем тем, что привязывало их к жизни, убеждало в важности существования и непроглядной отдаленности смерти, даже различимость ее для себя почитавшие за страшную несправедливость, теперь все эти люди, находящиеся внутри несущегося рядом с землей самолета, невольно проникались холодящим сердце предчувствием того, что ждало их с минуты на минуту, было близко, рядом, неслось вместе с ними, падало!.. Полутьма в салонах, угрожающее колыхание крыльев и подрагивание самолета, чувство близости земли при этом подрагивании и колыхании, в этой полутьме – все казалось началом того, чему так просто удавалось противиться на земле и что теперь подступало к сердцу каждого, наваливалось на них, бессильных даже попытаться защитить себя.

Единственной надеждой всех в самолете был человек за штурвалом.

Держа книгу ребром на колене, Руканов спокойно улыбался, как человек, в меру заинтересованный происходящим, стараясь при этом повернуться так, чтобы Соколову можно было заметить эту его улыбку умеющего владеть собой человека. Володя разумно рассудил, что, случись беда, все они станут бесперспективными жертвами независимо от занимаемой должности, но если все обойдется, умение держать себя в руках произведет благоприятное впечатление. Нет, Володя не мог позволить себе распуститься на глазах у Соколова. Это могло означать ту же катастрофу, если не худшую; трусов не любят даже трусы, может быть, в большей степени, чем храбрецы.