Текст книги "Зона испытаний"

Невысокая, с не очень ладной и уже определившейся фигурой, с густыми, копной растущими темными волосами, перехваченными у затылка черной муаровой ленточкой, она тем не менее выглядела совсем девочкой – из-за тех примет детскости в выражении лица, в его целомудренной чистоте и нежности, в растерянно раскрытых кукольно непорочных глазах, в манере говорить, что выдают обласканное, тепличное создание.

Костя был совершенно растерян этим открытием, хотя и не подавал виду, и готов был сгореть от стыда, вспоминая, как только что разговаривал с ней. Ему всегда казалось, что общение с подобного рода девушками требует каких-то особых талантов, воспитания, знания и понимания таких вещей, о которых он и слыхом не слыхал.

– Как вас туда занесло? – тоном старшего, с мягкой укоризной спросил он, переходя на «вы».

– Как!.. – нервно отозвалась она, понемногу приходя в себя. – Приехала на вокзал за билетами, а там говорят, нужно заказывать… Мы с мамой к папе собрались, понимаете? На Урал. Я учусь. На фармацевта. И у нас теперь каникулы. Вот… Я и села в такси. А они…

– Да разве это такси?

– А я знала, да? – капризно сказала она и, задержав на его лице свои несмышленые глаза, вдруг спросила: – А вы кто?

– Сыщик-любитель.

– Нет, правда?.. Как вас зовут? Меня – Далей. Далилой.

– А меня Костей. В поминание запишете?

– Что?.. Должна же я знать. Если бы не вы… Знаете, они какие! Я вас с папой познакомлю, хорошо?

– Не надо торопиться. Вот узнаем друг друга получше, тогда… Кстати, он кто, ваш папа?

– Генерал. Директор завода.

– Тем более… Еще на водку даст.

– Чудной вы!.. – Она впервые улыбнулась, впервые поглядела на него, чуть сощурив глаза, и лицо ее впервые осветилось присущим ей ладом веселости – таким неожиданным и милым, что весь остальной путь к ее дому, льстиво торопясь подтвердить свою чудаковатость, Костя лез из кожи вон, чтобы рассмешить Далю, расположить ее к себе – и не без успеха: она согласилась встретиться через две недели, но с одним условием – неподалеку от дома.

– Правда придете? – спросил Костя, высматривая в ее глазах недавнее оживление и не находя его.

– Если смогу, конечно. – Она протянула ему его кожаную куртку, в которой шла по городу, вежливо поблагодарила (за куртку, наверное) и ушла, ни разу не обернувшись.

Проводив ее глазами, а затем окинув взглядом старинный дом, затуманенные легким тюлем высокие окна квартиры на втором этаже, Костя перебросил «канадку» через плечо и вслух произнес:

– Не придет.

Он постоял, глядя под ноги, как бы прислушиваясь к чему-то в себе, и мысленно прибавил: «Он был титулярный советник, она генеральская дочь».

– Еже ли сравнить.

Но при любом сравнении тогдашняя – временная – профессия Кости никак не соответствовала ни этому, ни какому-либо другому чину в административной иерархии прошлого.

В Энске Карауш застрял нежданно-негаданно. Демобилизовавшись из авиационной части, где служил радистом, Костя приехал навестить отца, обосновавшегося в Энске после госпиталя, намеревался побыть у него недельку-другую и укатить в родную Одессу. Там его ждали благоволившие к племяннику дядья – братья умершей матери. «Мне нужно приличное место на приличной посуде дальнего плавания, – писал им Костя. – А что касается насчет моря, я думаю, не стоит морочить голову, пусть будет, какое есть».

Казалось, что могло удержать его в Энске?.. Дом, где жил отец, находился неподалеку от порта и представлял собою недостроенную тепловую электростанцию. Ее начали сооружать в конце войны, потом почему-то бросили, перегородили два просторных машинных зала деревянными стенами, выкроив таким образом два десятка комнат, и поселили там рабочих-речников. Нелепый домина этот, крепостью возвышавшийся над рекой, прозвали «Грущу», а пригород в этой стороне – «Шанхаем». Оба эти названия вызывали у Кости кривую улыбку: «Экзотика».

Он уже собрался уезжать, но случилось непредвиденное. Карауш познакомился на танцах в городском парке с Витюлькой Извольским и от него услыхал о существовании в городе отделения для подготовки бортрадистов в недавно созданной школе летчиков-испытателей. Показалось заманчивый поступить в это заведение, а тут еще Витюлька подстрекал, и Костя решил попытать счастья. Когда же ему сообщили о зачислении, он не знал, радоваться или горевать: стипендия была невелика, а сидеть на шее отца – совестно. До начала занятий он еще кое-как перебивался «активным участием в погрузочно-разгрузочной деятельности», а потом все больше случалось так: работа есть – времени нет, время есть – работы нет.

Тут-то и подвернулся разбитной студент, обосновавшийся в «Грущу» примерно в то же время, что и Костя, и не меньше его озабоченный пустым карманом. «Сократ», как уважительно называл его Карауш за хорошо подвешенный язык, совмещал в себе пройдоху и доброго пария, у которого при случае можно было перехватить деньжат; ему чаще удавалось подзаработать, хотя и он нередко возвращался домой «с несолоным хлебалом», по его выражению.

Как-то вечером он неожиданно ввалился к Косте.

– Есть работа!.. – Круглая физиономия «Сократа» излучала решимость. – Непочатый край. Завтра выступаем. Ты зачислен в артель.

– А я смогу? В смысле времени?

– Безусловно.

– Что за работа?

– Сдельная, ночная.

– Уголовно наказуемая?

– Напротив! Требует гражданского мужества, общественного темперамента, более того – философского взгляда на жизнь!

– Если философского – согласен. Что делать?

– Чистить гальюны.

– Пардон, как?

– Ковшиком. Когда «одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса», ты подъезжаешь на телеге с емкостью к тыльной стороне запланированного объекта и играючи ликвидируешь запущенное войной хозяйство! По-научному это называется ассенизацией. Некоторые поэты с гордостью причисляли себя к ассенизаторам!.. В переносном смысле.

– А в буквальном они не пробовала? – кисло спросил Костя.

– Ну… – развел руками «Сократ». – Если мы такие гордые кабальеро, носи свою шинель еще десять лет… А костюм тебе нужен? А белая рубашка у тебя есть?.. Не будь идиотом, посмотри на свои кирзовые сапоги и вспомни, что сказал император Тит Флавий Веспасиан?

– Что сказал этот тип насчет моих сапог?

– Деньги не пахнут, вот что он сказал!..

«В конце концов, император прав», – решил Костя.

Несмотря на раздобытые «Сократом» приставные усы, – для себя рыжие, Косте – черные, – поначалу, выезжая на расположенного за городом конюшенного двора на понурой кобыле, волокущей телегу с прикрытыми рогожей бочкой и черпаком, Карауш чувствовал себя так, будто голым выставлен на позорище. Но мало-помалу, если не привык, то притерпелся и даже перестал наклеивать усы: все те прохожие, мимо которых ему доводилось проезжать, ни разу не поинтересовались, с усами он или без усов. Они вообще не глядели в его сторону.

А платили действительно хорошо, в особенности – владельцы частных домов «Шанхая» и соседнего с ним дачного поселка. Так что ко времени встречи с Далей Костя не только приобрел синий костюм и белую рубашку, но и канадскую куртку светло-рыжей кожи, купленную на привокзальной барахолке.

Тонкая фигура Карауша в этой куртке была исполнена изящества и мужественности. Сочетание неотразимое, если прибавить, что на вопросы девушек о роде занятий, Костя дипломатично отвечал:

– Слушатель школы летчиков-испытателей.

Этого было достаточно, то есть куртки и услышанного, чтобы заключить, что Костя – летчик.

Но Дале он врал без всякой дипломатии. Отца обратил в капитаны дальнего плавания, себя – в военного летчика, специально направленного в Энск, «чтобы двинуть вперед авиацию, у которой «струя пошла», то есть пошли в ход реактивные двигатели. Зная Костю, в этом нетрудно было усмотреть особую примету: при всей безалаберности, он совестился лгать тем, к кому был душевно расположен.

И все-таки, несмотря на вдохновенную ложь, он не верил, что она придет. Когда чего-нибудь очень хочется, наверняка не сбудется.

Но Даля пришла, как обещала – ровно через две недели. Они пробыли у реки с полудня и до ранних сумерек. Вначале, правда, разговор не ладился, и Костя не мог понять почему: он изо всех сил старался выглядеть воспитанным молодым человеком, а она смотрела на него совершенно безучастными глазами. «Помните, коллега, – напутствовал его «Сократ». – Ситуация требует, чтобы от вас несло древесиной. Вы меня поняли?»

И самое интересное, что он оказался прав: стоило Косте упомянуть об их нервов встрече, и Даля оживилась, глаза у нее заблестели, на лице проступили алые пятна.

«Странно создан человек!..» – думал Костя, возвращаясь домой в самом приятном расположении духа.

После месяца регулярных и нескучных свиданий, которые с каждым разом оканчивались все позже, он был приглашен на день рождения. Костя вспомнил высокие окна, затуманенные легким тюлем, генерала, и ему стало не по себе.

– А с другом прийти можно?

– Кто он?

– Студент. Будущий философ.

– А то мама подумает, что я бог знает с кем… – мялась она.

– Что ты! Воспитанный человек. Почти как я. Одетые в синие костюмы и белые рубашки, они сидели рядом за праздничным столом, и в то время как их желудки рвались к деятельности, воспитанные молодые люди, выпив по заглавному бокалу шампанского и чувствуя всенарастающий бунт внутри себя, с таким усердием слушали свидетельские показания очевидцев детства Дали – матери и двух теток-музыковедов (генерала не было), словно старались получше запомнить, чтобы изложить письменно.

– Кушайте, пожалуйста, что же вы?..

– Благодарю! На ночь, знаете… – отвечал «Сократ» с извиняющейся улыбкой, чтобы затем, с видом отягощенного многоумием, вступить в начатый тетками разговор. – Вот вы говорите, Вивальди. Талант – да, насчет этого я согласен. Но!.. Но с деньгами, вы меня извините, у него было не густо. Иметь должность директора консерватории и по совместительству работать священником… Это, знаете, не от хорошей жизни.

– Костя, вам нравится салат?.. Так я вам положу…

– Нет, нет! Салат действительно… с витаминами, но мне более чем достаточно!..

Когда унесли провожаемое тоскливыми взглядами воспитанных молодых людей большое, похожее на варяжскую ладью блюдо с прекрасно сохранившейся индейкой и подали чай, тетки снова атаковали «Сократа». Тот слушал, кивал с воодушевлением, как бы наслаждаясь отменным вкусом и питательностью поглощаемых духовных ценностей, или мечтательно возводил глаза к высокому лепному потолку, повторяя вслед за тетками:

– Соната… Оратория… Кантата… Увертюра…

А Косте казалось, что эти названия прекрасно объясняют происходящее у него в животе. Но хотя он и не смог бы вспомнить ни одного музыкального опуса, кроме «Из-за угла» (так полковые музыканты называли похоронный марш), он с радостью поговорил бы о том же Вивальди, только бы выбраться невредимым из беседы, которую затеяла с ним Татьяна Ивановна, мать Дали.

– Вы говорите, свой дом? – выпытывала она, занудливо сощурив глаза.

– Не мой, конечно, отца…

– Ну, сегодня его, завтра… У нас тоже небольшая дачка, но переехать туда, пока у Далюши были занятия, сами понимаете… А у вас и в Одессе квартира?

– Да, отец до воины получил. На улице Петра Великого…

После чая Даля принесла скрипку и бойко сыграла коротенькую пьеску Шуберта.

– Ну вот… – завершающе вздохнула мама, оповещая не столько о конце музыки, сколько о том, что музыка – это конец.

Воспитанные молодые люди дружно поднялись, наговорили любезностей и откланялись, ссылаясь на хлопоты студенческой жизни.

– А что делать? – Ученье – свет. Нынче без образования, знаете, как без пуговиц.

– Шуберт, между нами, не первоклассный… – морщился «Сократ» на рассвете, сидя рядом с Костей на передней телеге – навстречу дул ветерок. – Но какая квартира!.. Одна паркет чего стоит! А мебель? А хрусталь?

А рояль красного дерева?.. Господи, везет же людям!.. Да, считай, «Грущу» для тебя – пройденный этап.

Это была последняя ездка к месту обезвреживания нечистот, за черту города. Оставалось миновать мощенную булыжником дачную улицу, переходящую на пустыре в проселок, обогнуть ближайшую деревню Хлыстово, немного проехать вдоль насыпи нового шоссе, повернуть направо, в сторону Гнилой пустоши, а оттуда до места назначения – рукой подать, каких-нибудь шесть километров.

От нечего делать «Сократ» принялся подсчитывать, сколько можно было бы заработать «на договорных началах в этом секторе», наметанным взглядом прикидывая финансовые возможности потенциальных клиентов по их недвижимости. На взгляд Карауша, коллега «завышал коэффициент»: внешний вид строений и платежеспособность их владельцев редко производят одинаковое впечатление. Разгорелся спор. Костя напирал на психологию собственника: «чем больше денег, тем жаднее». «Сократ» – на формулу: «расценки – это мы», то есть на возможность прижать собственника к стенке. Они шумели до тех пор, пока не обнаружили, что их слушают…

Даля и Татьяна Ивановна стояли у раскрытой калитки в середине высокого голубого забора и оторопело разглядывали «до ужаса знакомые лица».

Их узнали. Это было ясно по незакрывающимся глазам дочери. А о маме и говорить нечего.

– Ее сильно перекосило, – скажет потом «Сократ».

– Доброе утро! – самым деликатным образом поклонился Костя.

Ничуть не уступая ему в деликатности, то же самое проделал и «Сократ». Ни мать, ни дочь не отозвались. Что-то у них заело. Так, что они, пожалуй, забыли, куда собрались. Или откуда пришли.

Несколько секунд на усаженной плакучими березами тенистой улице раздавался лишь перестук лошадиных подков да скрежет колес, ерзавших из стороны в сторону по крупному, но скверно уложенному булыжнику.

Трудно сказать, что происходило в душе Кости, что он думал, проезжая в своем сногсшибательном экипаже на расстоянии двух шагов от мамы с дочкой. Но оставить их в убеждении, будто он чувствует себя униженным?! Нет, на это, пропадай все пропадом, натура не позволяла согласиться!

– Но-о!.. Так твою, разэтак!.. – дико заорал он, поднимаясь и взмахивая вожжами. – Все бы взбрыкивала, собачье мясо!..

Ошарашенная кобыла и в самом деле взбрыкнула и зачастила инвалидной рысью, нелепо раскачиваясь и припадая на задние ноги.

«Сократ» спрыгнул на землю и, согнувшись, как подстреленный в живот, петлял по дороге, не в силах продохнуть от смеха. Так все кончилось. И Костя был уверен, что навсегда. Сначала он охотно смеялся вместе с «Сократом», но однажды сочувствовал глумливую горечь этого смеха, и нелепость происшедшего перестала казаться ему смешной: он не мог забыть Далю.

– Заткнись, – хмуро посоветовал он «Сократу», когда тот в очередной раз принялся изображать «немую сцену» утреннего свидания.

Сам же Костя чем сильнее тосковал, тем чаще вспоминал «метаморфозу», тем унизительней представлялось ему его поведение в глазах Дали. Он панически боялся какой-нибудь нечаянной встречи, цепенея всякий раз, когда в городской сутолоке видел девушку, похожую на Далю.

Но время шло. Костя с отцом перебрались в город, в отдельную квартиру, однако женщины в ней так и не появилось, хотя у Кости не было недостатка в поклонницах. Шумный, подвижный, носивший свое тонкое тело с какой-то размашисто-небрежной грацией, любящий и умеющий хорошо одеться, он и теперь, на пороге сорокалетия, не сетовал на женское равнодушие, знал, что нравится, легко заводил знакомства, но как-то так случалось, что его избранницами всегда были девицы из тех, что не слишком озабочены своей репутацией.

– Получше не нашел? – спрашивал Козлевич, приметив Костю с «выдающейся» спутницей.

– А мы по принципу: все вокруг колхозное, все вокруг мое, – отвечал Костя, в памяти которого уже ничего не осталость от Дали, кроме, может быть, имени. И теперь, когда они все-таки встретились, он не вдруг узнал ее.

…В первые дни после этой встречи Костя часто приходил к Дале, был молчалив, усаживал ее рядом с собой, подолгу всматривался в ее лицо, односложно и невпопад отвечал на вопросы, молча целовал. Он редко улыбался в эти дни. Его улыбка казалась неживой, появлялась как-то не к месту и пропадала, не оставляя следа ни в интонации голоса, ни во взгляде – медлительном и словно опустошенном. Он смутно чувствовал что-то уничижительное во втором появлении Дали в его жизни, в их встрече на другой день после похорон Лютрова.

– Я постарел? – спрашивал он, улыбаясь своей неживой улыбкой.

– Немного… Но это ничего.

Он кивал, как если бы Даля подтверждала его собственные подозрения. Но когда она начинала расспрашивать о его делах, он вопросительно смотрел на нее и невесело спрашивал:

– Зачем тебе?

Да и вообще, когда она принималась о чем-нибудь долго говорить, Костя мрачнел и скоро уходил, унося с собой какое-то глухое недовольство.

Обычно с наступлением тепла ту часть суток, которую в армии называют личным временем, Костя проводил в городке гаражей на окраине Энска. Здесь было нескучно. Казалось, самое главное в жизни автомобилистов происходило в кирпичных сараях размером четыре на семь метров. Люди приносили сюда истинное беспокойство душ, старые анекдоты и новейшие известия о дорожных происшествиях и уходили удовлетворенные, хмельные, досыта наговорившись о карбюраторах, клапанах, правилах уличного движения, способах удалять ржавчину, красить поврежденные места, досконально разузнав, куда и зачем стоит поехать, а куда не стоит, об инспекторах ГАИ, техосмотрах, дорогах… Вымыв машины, сменив масло в моторах и отстояв в консилиуме возле какой-нибудь развалюхи времен второй мировой войны, они возвращались домой, в полной мере приобщившись к тем волнениям, каковые только и возможны у людей, состоящих при автомобилях в большей степени, чем некогда извозчики при своих лошадях.

Своей машины Костя не имел, но был заметной фигурой на этой хлопотливой ярмарке. Он прекрасно разбирался в электрооборудовании, обладал незаурядными навыками мастерового, и, когда у кого-то из знакомых «владельцев безрельсового транспорта» возникала надобность разобраться, «куда уходит искра», обращались к Косте, имевшему постоянную резиденцию в гараже штурмана Булатбека Саетгиреева.

Но этой весной его нечасто можно было увидеть у гаражей, услышать, как он потешается над каким-нибудь неумехой-интеллигентом, который не может тронуться с места только потому, что на аккумуляторе его машины ослаб зажим одного из проводников. Косте как-то сразу все надоело, и возня в гаражах представилась пустой тратой времени, хотя он и не знал, на что ему тратить личное время.

Может быть, все дело было в том, что после похорон Лютрова, после встречи с Далей Костя наконец почувствовал свой возраст, понял, что пора «переходить в другое качество»?.. Да и сама Даля все больше занимала его мысли…

Весной ее отца, второй год сильно болевшего, направили лечиться на юг. Туда же собиралась и ее мать, ждала только, когда у внука окончатся занятия в школе, чтобы взять его с собой. Даля оставалась одна в большой квартире и потому не могла перебраться на дачу, о чем очень сожалела.

– Может быть, ты поживешь там? – сказала она Косте. – А я приезжала бы на выходные дни?

Но он сразу и наотрез отказался. Его даже передернуло от перспективы ежедневно лицезреть «памятные места».

…Костя не случайно вспомнил о злополучной даче, то есть не только потому, что связывал нужду Долотова и желание помочь ему с тем, что услышал о нем от Боровского, со слухами об уходе Долотова от жены; к этому нужно прибавить, что Костя не хотел упустить случай убедиться, что Даля не раздумывая сделает все, о чем он ни попросит.

Не говоря уже о том, что это был повод увидеть ее.

8

Ответили не сразу. И даже после того, как сняли трубку, в ней долго никто не отзывался. Наконец сухо предложили:

– Говорите.

– Одинцов?

– Да.

– Долотов говорит, здравствуй.

– А, Боря!

– Ты мне нужен. У меня дело к тебе.

Одинцов помолчал.

– Если не по телефону, вали сюда, в редакцию, я дежурю.

Одинцов объяснил, как доехать, и Долотов положил трубку.

«Транспортная авиация» занимала четвертый этаж типового здания в новом районе города. В комнате, на дубовых дверях которой красовалась знакомая фамилии, стояли два стола, вплотную придвинутых друг к другу. Напротив Одинцова сидела женщина в сером платье. Долотов едва успел поздороваться, а Одинцов пожать ему руку, как в комнату быстро вошла рослая девушка в ярких брюках, с длинными светлыми волосами. В руках у нее был газетный полулист, на котором белели не заполненные текстом места. Одинцов жестом пригласил Долотова садиться и о чем-то заговорил с девушкой. Долотов не вслушивался. Женщина могла помешать ему, и он пытался по ее виду определить, здешний ли она работник, а если нет, то надолго ли пришла.

Встретившись с ним взглядом, она едва приметно улыбнулась, и он тут же вспомнил, что видел ее в ресторане поезда, когда возвращался из Лубаносова и встретил Одинцова. «Она слегка загорела, вот и все. Те же губы, тот же негроидный профиль…»

– Извините, я вас не сразу узнал, – сказал Долотов. Она кивнула и понимающе улыбнулась, соглашаясь, что такое простительно.

Зашелестев газетой, девушка стремительно вышла, одарив улыбкой всех вместе и никого в отдельности.

– Знакомьтесь, это Борис Долотов, человек с большой буквы, – то ли в шутку, то ли всерьез сказал Одинцов.

– Лидия Владимировна, – охотно назвалась женщина. – Никогда не видела живых людей с большой буквы. Мне казалось, это выдумка литераторов.

– А ваш друг и есть литератор, – напомнил Долотов.

– Правда. Я и забыла.

Поскольку общим воспоминанием было зимнее путешествие в поезде, каждый вспомнил, зачем и куда ездил. Потом разговор долго вился вокруг журналистских дел Одинцова, который живо рассказал, почему он сошел в Юргороде, по пути в Энск. Один из тех, кому была поручена организация планерной школы в Юргороде, окааался человеком нечестным, а его бурная деятельность на первых порах объяснялась, как удалось выяснить Одинцову, своекорыстными целями. Говорил Одинцов с ленцой, но как всегда хорошо, привел несколько примеров, когда громкие дела, нужные и полезные, уходили в песок из-за субъектов, более всего обеспокоенных возможностью погреть руки.

– Ныне ширится категория живущих под девизом: «И я хоту!» – говорил Одинцов. – Сосед купил машину, и я хочу. Ваш сын поступил в вуз, и я хочу «нашего Бобочку» туда же. У вас дача, и я хочу дачу. У вас часы на браслетке, и я хочу… Начинаются поиски обходных путей, ищущий в конце концов непременно направится к жулику, знает, что идет к жулику, и жулик знает, что к нему идут как к жулику. Ну а коли так, чего жулику бояться? Они сообщники, одинаково считают государство понятием иррациональным, лишенным, так сказать, болевых ощущений. Вот жулик-то и утверждается, получает полулегальное положение.

– А как же наши гражданские идеалы? – спросила Лидия Владимировна.

– Гражданин, Лидуша, начинается с ощущения родства с прошлым народа. А жулики – это люди, потерявшие или вовсе не имевшие связи с пращурами, кои произрастали на сей земле, и пахали ее, строили города и складывали песни о красоте и воле. Это люди, чуждые не только государственному устроению, но и духовному самовыражению поколений – искусству, литературе… Хотя они и тут поспевают – питаются «творчеством», как раки утопленником.

– Выходит, хорошо живется жуликам, – вздохнула Лидия Владимировна.

– Не совсем, – с ироническим сожалением отметил Одинцов. – Для полного удовольствия им нужно, чтобы и все другие были в убеждении, что пришли ниоткуда, что все пришельцы, как в Америке, о которой один умный писатель сказал: «Это была хорошая страна, но мы ее загадили». Чтобы загадить и нашу землю, жуликам нужно, чтоб в ходу было поболе модного, поболе идеек «под технический век, под бомбочку». Атомная штуковина, мол, не разбирает, какое в тебе самосознание, а накрывает всех скопом, и всякие там гражданские чувства, мол, не помогут, а потому и жить надо по «новым» понятиям, то есть кто во что горазд.

– И такое возможно? – спросила Лидия Владимировна.

– Будем надеяться, что нет, – утешил ее Одинцов. Все это время, пока он говорил, Долотов унимал раздражение, хотя и не мог понять, что тому причиной. Смысл сказанного? Нет. Наконец он уловил, что не может разобрать лица Одинцова: вроде прежнее, но все в движении, как у актера, видно, что человек роль произносит, а что говорить – это уж не от актера зависит, роли кем-то пишутся. Иное дело, когда он в поезде говорил о женщинах, тогда у него на лице оседало свое. Впрочем, было и сходство: и тогда и теперь он давал понять, что по старшинству ума и своего понимания вопроса равных ему здесь нет, и сидящим рядом ничего не остается, как только слушать.

А поскольку Лидия Владимировна слушала очень внимательно, Долотов решил, что она не часто слышит Одинцова, что знакомство между ними не связано с работой, и, чтобы убедиться в этом, спросил, встретившись с ней глазами:

– Простите, вы здесь работаете?

– О нет! Я врач.

– Хирург?

– Нет… – она немного смутилась, хотя и не отвела взгляда. – А что, вам нужен хирург?

– Нет, нет, просто задумал угадать.

Она улыбнулась: мол, и рада бы быть угаданной, да что поделаешь!

– Я принес статью. – Долотов вытащил из кармана пиджака и протянул Одинцову газету. – Хочу узнать, что ты о ней скажешь. Это к вопросу о жуликах.

Пока Одинцов читал, Долотов присел к Лидии Владимировне, чтобы она не скучала, а главное, не подумала, что ее присутствие может помешать ему, спросил, в какой больнице она работает, давно ли, довольна ли условиями и не знает ли некой Лены Гай-Самари, тоже врача. Оказалось, знает, и даже очень близко, они вместе учились.

– Вялый материал, – Одинцов отложил газету. – Такой дают, когда нечего давать. Обо всем и ни о чем.

– Не совсем так. – Долотов старался говорить убедительно. – Это пасквиль одного из тех, о которых ты только что говорил.

– Если так, то анонимный. По-русски это называется «кукиш в кармане».

– Опять же не совсем. Эта словесность с душком.

Фалалеев сочинил статью из желания лягнуть Боровского.

– Это о Боровском? Он еще летает? Сколько ему?

– Пятьдесят восемь.

– Фалалеев… – Одинцов раздумчиво потер подбородок. – Я где-то встречал эту фамилию.

– Работал у Соколова. Из тех, кто битый час может развязывать узел на шнурке, не снимая ботинка. А бегать предоставляет другим.

– Это заметно. На его счету есть опытные машины?

– Нет. Сидел неучтенной величиной рядом с Боровским и вот – решил отыграться. Нельзя позволять этому тяну выносить вердикты.

– В ваше время, Боренька, быку позволено то же, что и Юпитеру! – Одинцов развел руками.

– Значит, возразить нечего?

– Стоит ли? Что-то о ком-то…

– Но ведь это читают!

– У нас все читают.

– Разве такие статьи не влияют на взгляды молодежи, на их жизнь?

– На жизнь? – Одинцов улыбнулся. – Ты меня смешишь! Повлиять на жизнь может византийская вера, Куликовская битва, Октябрьская революция. А такие опусы влияют разве что на жен авторов. Гонораром! – Одинцов весело покосился в сторону Лидии Владимировны, как бы извиняясь за нелестное мнение о женщинах.

– И только? – улыбнулась она, спрашивая не столько по необходимости, сколько из желания выглядеть участливой, не оставлять без ответа обращенные к ней слова.

– Увы! – Одинцов вздохнул и поглядел в окно, за которым нетерпеливой лавиной двигались автомобили. – Жизнь, друзья, поток. Его можно направить по любой целине, он будет метаться, бурлить и грохотать в поисках русла, но остановить поток нельзя. Вынырнешь где-нибудь на его пути, и уж ни обратно, ни далее предначертанного не уплывешь. Стоит ли обращать внимание, что рядом с тобой болтается Фалалеев, Бармалеев?

– Значит, пусть болтаются?

– Что делать? В море плавают не одни белогрудые клипера. И все остальное тоже. Неизбежно. Тут никакие возражения не помогут, не освободят от тех, кто фыркает рядом, храпит, жует, сморкается. Что ты на меня волком смотришь?

Долотов встал, давая понять, что больше говорить ему не о чем, и, заложив руки в карманы, посмотрел на Одинцова слегка насмешливо и как бы размышляюще.

– Ладно, интеллигент, спасайся как можешь. Долотов подошел было к двери, но оглянулся и посмотрел на Лидию Владимировну.

– Всего хорошего.

На лестнице он разминулся с женщиной, как-то слишком поспешно посторонившейся. Обозленный на Одинцова, Долотов лишь мельком взглянул на нее, но, усаживаясь в машину, невольно вернулся памятью к светлому расстегнутому плащу женщины, надетому поверх красной кофточки, к знакомой черно-оранжевой косынке вокруг шеи, к сыпучим черным волосам и понял, что это была Валерия.

Минуту он сидел в оцепенении.

С ним это случалось – видеть людей не так, как должно. Он думал о ней лучше, чем она того заслуживала.

«Ты видел воображаемого человека, Одинцов – подлинного. Можешь убедиться, кто прав. Ей наплевать, что думает о ней некто по фамилии Долотов. Пусть занимается своими делами и не суется, куда его не просят. Это один из способов не создавать проблем – не соваться, куда тебя не просят».

Жестокий к самому себе, Долотов не умел оправдывать других. Валерия вошла в его жизнь такой, какой он увидел ее впервые, и тот ее образ только и был памятен и дорог ему.

Он чувствовал себя так, словно его предали.

– Вы в город?

Склонившись к раскрытому окошку дверцы, у машины стояла девушка, забегавшая к Одинцову. Долотов угадал ее по ярким брюкам. Теперь нетрудно было разглядеть и лицо – по-детски округлое, чистое. Но ей, кажется, не нравились ее круглые щеки, иначе она не стала бы укрывать их ниспадающими волосами. И глаза были чистые, хотя и неясного цвета – темно-серые, с беспорядочной мозаикой коричневых кристалликов.

– Да. Пожалуйста. – Долотов рывком открыл дверцу. – Как вас зовут? Ириной? Чудесное имя. Не знаю лучше.

– Да?

– Просто великолепное. Я полюбил ваше имя после спектакля о царе Федоре. Это была его жена. Знаете, да?.. Единственное утешение затурканного царя. С тех пор все Ирины кажутся мне милыми, мягкими, всепонимающими.

Она откинула с лица волосы; едва машина тронулась, как они снова осыпались, заслонив чуть не весь профиль.

– Вам нравится Одинцов?

– Анатолий Александрович? Не знаю, не думала об этом. Я всего три дня в редакции. Почему вы спросили?

– Он мой старый приятель, – невнятно отозвался Долотов.

На память пришла девочка, которую он видел на привокзальной площади возле телефонной будки, ее глаза, полные преданности и отчаяния. «Я стала другая?…» И рядом с нею самодовольный хлыщ.

– Непостижимо!.. – усмехнулся Долотов и посмотрел на Ирину. – Вы не знаете, за что женщины ценят сукиных сынов?

– Они их ценят?

– Может быть, сукины сыны понятнее? А сволочная линия прочнее, потому как эфемерности в ней нет? Причины и следствия – все ясно? И положиться на сукиного сына надежнее – всем понятно, за что он служит?