Текст книги "Новое назначение"

Набросав несколько строк, Крицын передает бумагу Кратову. Кратов читает.

Телеграмма в Петербург извещает, что с 1 января 1911 года завод Новороссийского общества выходит из конвенции синдиката по специальным чугунам и объявляет о приеме заказов на ферромарганец, феррошпигель и ферросилиций по ценам на пятнадцать процентов ниже прейскуранта «Продаметы». Под телеграммой подпись: «Директор-распорядитель А. Крицын». У Крицына красивый, четкий почерк, без завитушек и украшений. Чернила еще не просохли, блики электричества сияют в его подписи, в ней разборчива каждая буква. Этой телеграммой он первый бросает вызов «Продамете».

– Смотри, Адам, – предостерегающе говорит Кратов. – Игнатий Игнатьевич не прощает таких фокусов…

– Никому нельзя, а мне можно! – отвечает Крицын. – Помнишь легенду о Фортуне? Спереди у нее длинные локоны, а затылок выбрит, лови ее сразу, сзади уже не схватишь…

Он открывает дверь кабинета, которая выходит в большую переднюю с зеркалом во всю стену, – там раздеваются гости.

Высокий, худощавый и изящный, в инженерской тужурке и высоких сапогах, он раскланивается с приезжающими, любезно улыбаясь.

– Виктор Казимирович! – кричит он. – Здравствуйте! Идите сюда на минуту.

В кабинет мелкими быстрыми шагами входит начальник доменного цеха Виктор Казимирович Дзенжан. В инженерском кругу его называют Джим-Джам. Так окрестило его здешнее начальство – заводские англичане, будучи не в силах произнести трудную фамилию. У него седеющие густые усы и маленькие хитрые глаза. Он одет во фрак и белую манишку, на ногах лакированные бальные туфли – Джим-Джам любит танцевать.

– Поздравляю вас, Адам Александрович, с днем рождения. Я вам нужен?

Дзенжан говорит с сильным польским акцентом и приятно улыбается.

– Спасибо, голубчик. Прочтите-ка вот это.

Крицын передает Дзенжану телеграмму. Дзенжан – выученик Ясюковича. Он начал службу на Днепровском заводе и продвинулся там до поста начальника доменного цеха. Когда-то, в 1901 году, Дзенжан, уже будучи начальником цеха, перевел с французского книгу де Ватера «Курс доменного дела» и издал под своей фамилией с изменениями и дополнениями. Крицын, тогда только что выпущенный инженер, знал в подлиннике курс де Ватера. Он сличил перевод с оригиналом и высмеял Дзенжана в остроумной, оскорбительной статье, напечатанной в «Горнозаводском листке». В ответ Дзенжан разразился в печати бранью, назвав Крицына молокососом и моськой, той, которая лает на слона. Восемь лет спустя Крицын, уже директор Новороссийского завода, получил от Дзенжана письмо с предложением услуг в качестве начальника доменного цеха. Крицын взял его на службу и через несколько месяцев поймал на некрасивой проделке. Желая показать отличный результат работы и получить дополнительную премию, Дзенжан подбрасывал по ночам в доменные печи годный чугун со склада под видом бракованного, увеличивая этим выплавку. Пойманный, он суетливо и жалко оправдывался, ссылаясь на недоразумение. Крицын видел его насквозь. Дзенжан тоже хотел славы и денег, но играл трусливо и мелко – ему никогда не подняться выше начальника цеха.

Прочтя телеграмму, Дзенжан восторгается, всплескивая руками. Он карикатурно изображает старика Ясюковича – у него отвисает челюсть, дрожит голова и трясутся руки, Джим-Джам высмеивает своего старого пана, выслуживаясь перед новым. Крицын говорит:

– Возьмите моих лошадей, Виктор Казимирович, прокатитесь на телеграф, отправьте Игнатию Игнатьевичу этот подарок к Рождеству. Это вас не затруднит?

Ему хочется послать с телеграммой именно Дзенжана, выпестованного Ясюковичем; какое-то жестокое удовольствие есть в этом для Крицына.

Дзенжан склоняется, округлив спину:

– Пожалуйста, мне очень приятно, Адам Александрович.

Крицын медленно сгибает лист бумаги. Он сам не понимает, почему у него сейчас такое тягостное настроение. Он счел бы это предчувствием, если бы верил в предчувствия. Он поворачивается к Кратову. Этот невысокий лысый человек молча наблюдает за ним проницательными, острыми глазами. С веселой, легкомысленной улыбкой Крицын вручает телеграмму Дзенжану.

В кабинет вбегает Елена Евгеньевна.

– Что вы здесь сидите? – восклицает она. – Как не стыдно, Адам Александрович! Идемте, вас требуют дамы.

Бесцеремонно подхватив Крицына под руку, она влечет его в танцевальный зал к роялю.

В зале уже больше народу, слышится смех, из бильярдной доносится щелканье шаров.

– Господа! – объявляет жена Кратова. – Адам Александрович нам сейчас споет.

Крицына обступают молодые женщины; они называют романсы и арии. Крицын отказывается, его не отпускают от рояля.

Он с детства любит музыку; у него длинные тонкие пальцы пианиста и сильный мягкий баритон. На этажерках у стен множество нот, целая нотная библиотека. Сейчас ему не хочется петь, он шутит и не сдается.

Со второго этажа в зал спускается Юлия Петровна. Елена Евгеньевна зовет ее:

– Юлечка, идите сюда, уговорите его спеть.

Женщины, окружившие Крицына, расступаются перед его женой.

– Адам, споем что-нибудь вместе.

– Не хочется, киса…

Юлия Петровна быстро взглядывает мужу в лицо. Она знает, что Крицын давно уже красит волосы. Он молод – сегодня день его рождения, ему исполнилось всего тридцать пять, – но почему-то он рано поседел. Он стал директором в тридцать лет, и именно в тот год у него проступила седина.

Знаток и любитель органической химии, Крицын сам вернул волосам естественный цвет, приготовив окрашивающий препарат в собственной лаборатории. Лишь посвященным в тайну заметно, что сильный блеск небольшой рыжеватой бородки и зачесанных ежиком волос несколько ненатурален. Крицын любезно улыбается, но глаза не веселы. Юлия Петровна знает, что это не настоящая улыбка. Она видит, что Крицын чем-то расстроен, и за улыбающимся молодым лицом ей чудится другое – мрачное, с потухшими глазами и седыми волосами.

– Не просите! – восклицает она. – Адам не будет петь.

Дамы энергично протестуют. Крицын разводит руками с комически покорным видом.

– Не сердитесь, – говорит он Елене Евгеньевне. – Хотите, я покажу вам ваш портрет?..

– Мой портрет? Откуда он у вас? Где?

– Здесь! – Крицын обводит рукой зал. – Найдите его.

На дубовых стенах зала почти нет картин, висят лишь два больших полотна Айвазовского и несколько гобеленов – вышитые на канве охотничьи сцены, виды средневековых замков и фигуры детей. Вдоль стен в кадках, в горшках и вазах расставлено множество живых цветов и растений. Крицын сам их выращивает в оранжерее своего сада. Он любит ботанику. Каждое лето он пополняет свою ценнейшую коллекцию полевых цветов; в оранжереях он производит опыты по скрещиванию и прививке… Сегодня он выставил изумительный экземпляр черной розы. Около нее толпятся, ее нюхают, хотя она не пахнет.

Елена Евгеньевна обегает зал в поисках своего портрета. Юлия Петровна отводит мужа в сторону и спрашивает шепотом:

– Ты чем-то расстроен?

– Нисколько.

– Тебя огорчило письмо Александра?

– Нет, просто тебе померещилось…

Юлия Петровна беспокойно вглядывается в лицо мужа. Ей днем показалось, что глаза Адама омрачились, когда он прочел открытку от брата Александра. Брат не забыл о нынешней дате, но до прошлого года он поздравлял Адама куда сердечней. В прошлом году он побывал здесь в этот день и, признаться, оказался весьма некстати в блестящем кругу приглашенных. Да что спрашивать с этого совершенно не приспособленного к жизни человека. Давно окончив Горный институт, он оставался скромным геологом, живущим на двести рублей в месяц, разгуливающим в стоптанных сапогах. Можно бы ему помочь, устроить его получше, но ему нравится неустанно искать медь и уголь в ледяной пустыне, в вечной мерзлоте, за Полярным кругом.

Юлия Петровна вспоминает принужденную улыбку мужа, когда он вышел из обсерватории.

– Напрасно ты повел их на второй этаж… – произносит она. – Не удержался, чтоб не похвастать своим телескопом…

Год назад Адам Александрович с гордостью водил брата по своему дому, или, как он любил говорить, коттеджу. Молодому директору хотелось, чтоб молчаливый долговязый геолог восхитился умением младшего устраивать свою жизнь. Дом, по единодушному признанию юзовского общества, был восхитителен. Все здесь как принято у англичан: первый этаж предназначен обществу, второй – интимной жизни. В первом этаже – танцевальный зал с концертным роялем, кабинет, бильярдная, зимний сад, парадная столовая, несколько гостиных и четыре комнаты для приезжающих. На втором этаже – спальня, детская, ванная, семейная столовая. Там же Крицын устроил лабораторию для занятий органической химией, комнату для фотографии и домашнюю обсерваторию. «Здесь, наверху, моя забава, мой отдых, интимная жизнь, – сказал Адам брату. – Хорошо?» – «Хорошо, – ответил тот, глядя в окно на грязный, убогий поселок. – Хорошо, да совестно». Хозяева дома почувствовали облегчение, когда уехал этот тяжелый родственник… И вот сегодня пришла открытка, сдержанно поздравляющая с семейным торжеством.

– Где же мой портрет, обманщик? – подбегает к Крицыну черноволосая женщина.

Крицын улыбается; видны верхние ровные и нижние кривые зубы.

– Вот он.

Крицын указывает на черную розу, возвышающуюся на подставке у стены.

Вместе с обеими женщинами он подходит к необыкновенному цветку и с видимым удовольствием рассказывает, как удалось ему вырастить этот уникум. Он увлекается, вынимает из кармана пинцет, наклоняет цветок, осторожно раскрывает лепестки и просит заглянуть, как деформированы тычинки у роскошного гибрида, который никогда не даст семян. Он говорит как садовод и ботаник, забыв, что вокруг дамы. Юлия Петровна видит, как светская улыбка сменилась настоящей. Адам увлечен.

– Какая прелесть, какая прелесть! – восклицает Елена Евгеньевна.

В эту минуту в зал входит группа инженеров. Хозяин приветливо машет рукой. Это его однокурсники, приехавшие к нему в день рождения из Екатеринослава.

– Ну, баловень судьбы, – говорит один из вошедших, – чем собираешься нынче удивлять?

Не отвечая, Крицын небрежным движением отламывает чудесную розу, которую выращивал два года. Он прикалывает цветок к платью Елены Евгеньевны, улыбкой приглашая собравшихся полюбоваться сочетанием белого и черного.

– Зачем вы сломали? – восклицает Елена Евгеньевна.

– Чтобы украсить ваше платье.

II

Максим Луговик сидит на полу около кровати. Вокруг беспорядочная груда книг. Это справочники и руководства по химии. Максим быстро перелистывает страницы, отыскивает раздел галоидов, внимательно просматривает и бросает книгу за книгой на кровать. Нигде, ни в одном из этих толстых томов, не сказано ни слова об аллотропической модификации треххлористого йода. Он, Максим Луговик, сын юзовского горнового, первый открыл это явление.

На коленях у Максима пробирка, наглухо закупоренная притертой пробкой. Он поднимает ее, рассматривает и тихо смеется. В пробирке сухие оранжевые хлопья треххлористого йода. Максим добыл его, пропуская хлор сквозь кипящие йодистые соединения, и обнаружил, что хлопьевидный, марающий руки, вонючий осадок обладает замечательным свойством: при нагревании он становится белым, переходя из одной кристаллической системы в другую, при охлаждении принимает прежний вид, в обоих случаях оставаясь неизменным по химической структуре. Все подобные явления, носящие общее название аллотропических модификаций, наперечет в науке. Они имеют особое значение в нарождающейся теории химического равновесия.

Максим улыбается. О свойствах треххлористого йода не знает еще ни один химик мира. Неужели ему, Максиму, суждено внести что-то новое, что-то свое в теорию равновесия?

Глядя на пробирку, он обдумывает новый опыт. Надо испытать, как будет вести себя треххлористый йод в условиях измененного давления. От последней получки у Максима осталось десять рублей, этого хватит, чтоб устроить самодельный ртутный манометр. Выяснив критические точки температуры и давления, установив константы, он выступит со своей первой научной работой. Вот удивятся в Юзовке!

Он сидит на полу с мечтательной улыбкой, маленький, небритый, сутулый и невероятно грязный. Оранжевые полосы и пятна, следы треххлористого йода, покрывают одежду и лицо. Рубашка и штаны служат ему для вытирания рук; руки не должны быть грязными – это отразится на точности анализа. Среди стриженых мягких волос круглая плешь величиной с полтинник; двенадцать лет назад, когда Максим был мальчиком в заводской химической лаборатории, ему на голову упала капля азотной кислоты, волосы никогда не вырастут на этом месте.

На столе среди множества склянок с химикалиями пылает едва заметным синим пламенем спиртовая горелка. На ней выпаривается бурая жидкость в химическом стакане.

На столе его лаборатория. Химик рассмеялся бы, увидев самодельный пирометр Максима. У Максима нет вытяжного шкафа, и острый, удушливый запах хлора стоит в комнате.

Максим снова берет новейший английский справочник. Он откидывает кожаный твердый переплет, на заглавном листе надпись по-английски от руки: «Наука выше всего. Люис Морган Робертс». Эту книгу ему прислал из Англии бывший начальник заводской лаборатории.

Среди других англичан Юзовки Робертс казался странным: он не делал различия между английскими и русскими мальчиками, работающими под его началом; он одинаково свирепо гонял и штрафовал всех.

Максим вздыхает, вспоминая о лаборатории. Шесть лет назад, в тысяча девятьсот четвертом, его уволили оттуда за бунт. С тех пор его имя числится в черном списке завода. Он служит теперь конторщиком в потребительском обществе, получает тридцать пять рублей в месяц и по вечерам занимается химией в своей комнате. Химия – его страсть. Сберегая по десять рублей в месяц, он покупает реактивы, стремясь добыть один за другим все элементы менделеевской таблицы и увидеть своими глазами их соединения – простые, двойные, комплексные. Занимаясь группой галоидов, он набрел на треххлористый йод.

– Наука выше всего, – тихо повторяет Максим, опустив голову на колени.

Лучше бы ему не знать этих слов. Разве наука доступна таким, как он? И все же он не может отказаться от мечты работать вновь в настоящей, большой лаборатории…

На спиртовке с треском лопается химический стакан. Максим поднимает голову и замечает дым, застилающий комнату. В треснувшем стакане жидкость выкипела и дымится почерневший осадок. Максим хватает тряпкой горячее стекло, стакан рассыпается в руках. Он с сожалением смотрит на осколки – новый стакан стоит сорок копеек.

– К тебе можно, Максим? Иди на минуточку к нам… Фу, как у тебя дымно!..

В комнату заглядывает Шура, семнадцатилетняя сестра Максима. Едкий запах хлора ударяет ей в нос. Она кашляет и морщится.

– Иду, иду, – отвечает Максим.

Он достает из пробирки ярко-желтый кристалл и кладет на стеклянную пластинку. С горелкой в одной руке, с пластинкой в другой, он идет к сестрам.

Квартира Луговиков состоит из двух комнат и кухни. Одну комнату занимает Максим, другую три его сестры, в кухне живут мать и отец. В комнате сестер на комоде стоит маленькая рождественская елка, обвитая серебряными нитями, с блестящей звездой на маковке. Сегодня сочельник, но в семье Луговиков елку зажгут только завтра утром, когда вернется с ночной смены отец, доменный мастер; без него не начинают праздника. Рождественскую ночь отец проводит дома лишь один раз в два года. Доменщики строго соблюдают очередь на эти ночи.

Вдоль стен стоят три девичьи постели. Перешептываясь и смеясь, сестры в новых сатиновых платьях вертятся у зеркала. Они все уже невесты. Старшей двадцать, младшей семнадцать лет.

Максим осторожно идет с горелкой и стеклянной пластинкой в руках. Он самый старший, ему двадцать четыре года, но в сравнении с сестрами он выглядит ребенком. Он физически недоразвит, очень мал ростом, у него слабые, маленькие руки. Лицо малокровно, бледно. И все же большие, светло-голубые глаза заставляют забывать о его немощи. Сейчас они блистают увлечением.

– Смотрите, что я покажу! – восклицает он.

Поставив горелку на стол, он подносит к ней крошку треххлористого йода на стекле. Пластинку он держит не над огнем, а сбоку, медленно нагревая ее около пламени.

Сестры подходят к столу и с опаской смотрят на синеватое пламя горелки.

В какое-то неуловимое мгновение желтая крупинка становится белой. Максим радостно смеется и восклицает торжествующе:

– Видали? Об этом еще не знает химия.

Сестры недоумевающе смотрят на Максима. Он оглядывает их и огорченно говорит:

– Неужели вы ничего не заметили?

Девушки выталкивают вперед Шуру, самую младшую и самую смелую.

– Отгадай, Максим, зачем мы тебя позвали. Ты ничего не замечаешь?

Максим обводит взглядом комнату, смотрит на елку, на белые девичьи постели, на потолок и отвечает:

– Ничего.

– Посмотри на нас.

Максим смотрит на сестер, улыбающихся и оживленных. Сестры кружатся перед ним, чтоб он осмотрел их со всех сторон.

– Ну, заметил?

Максим беспомощно улыбается.

– Дайте подумать…

– Эй, Максюша… Ведь мы же в новых платьях.

– А… Верно, верно… Куда же вы собрались?

– Сегодня в школе вечер. Помнишь, ты обещал дать нам деньги на билеты…

– Да, да… Сколько же вам надо?

– Два рубля билет.

– Ой, как дорого!

Сестры сразу грустнеют… С сегодняшним вечером у них связано столько планов!

– Но ведь будет ужин… Ты же обещал, Максим.

В голосе Шуры звучат слезы.

– Сейчас, девочки, сейчас… – торопливо бормочет Максим.

Что делать, он не умеет отказывать сестрам. Он бежит в свою комнату и выдвигает из-под кровати сундучок. Там лежат десять рублей, отложенные на покупку ртути для манометра. Получив деньги, девушки весело принимаются одеваться. Максим прислушивается к их радостной болтовне, затем прикрывает дверь. Он знает, что они не позовут его с собой…

В квартире становится пусто и тихо: отец на работе, мать в церкви, сестры ушли. Максим гасит спиртовую горелку, медленно идет к себе. На полу разбросаны книги, у кровати стоит раскрытый сундучок. Максим поднимает толстый английский справочник, на заглавном листе которого написано: «Наука выше всего». Максим печально смотрит на пробирку с оранжевыми хлопьями. Что ж, придется отложить на месяц испытание треххлористого йода под давлением.

Максим убирает книги на полку, потом склоняется над раскрытым сундучком. Сверху лежит белорусская пастушеская дудка. Максим достал ее через земляков отца, чтоб подарить ему на Рождество. Дудка очень длинная, конец торчит из сундука. Под нею студенческая фуражка и тужурка. Максим вынимает свою студенческую форму. Два года назад он выдержал конкурсный экзамен в Екатеринославский горный институт. Из всех, кто окончил заводскую школу Новороссийского общества за тридцать лет ее существования, он, Максим Луговик, один-единственный пробился в высшее учебное заведение. Он числится студентом, а работает конторщиком, потому что нужно помогать отцу, пока девочки не вышли замуж.

Максим надевает форму и идет к зеркалу в комнату сестер. Фуражка с черным бархатным околышем и синим верхом не помята и не выцвела, лакированный козырек блестит, как новый. Максим не вынул из нее железного кольца, как делают обычно, чтоб пригнуть края, и верх стоит торчком, как в магазине. Фуражка ему велика, налезает на уши и совсем не идет: его маленькое лицо кажется еще меньше. Форменная тужурка с блестящими металлическими пуговицами тоже почти не ношена. Слежавшиеся складки топорщатся, она тоже велика Максиму.

Он смотрит на себя с улыбкой, опускает взгляд и видит измазанные брюки и грязные порыжевшие ботинки.

«С грязными ботинками ты, мальчик, не сделаешь карьеры!» Так предсказал Максиму давным-давно мистер Альберт Юз в тот день, когда принимал его в лабораторию.

Максим вздыхает, грустно смотрит на красивую студенческую форму и возвращается к сундучку. Там на дне лежат тетради с его стихами.

Он перелистывает тетрадь. Свои стихи он знает наизусть. Вот «Забойщик»:

 
Когда ненастной ночью или днем,
В то время, как снаружи ветер завывает,
Сижу один я пред огнем,
Который так приветливо пылает,
Приятно тело согревает
И так шумит, – вот этот шум собой
Мне навевает грустных мыслей рой.
Мне стыдно и не хочется тепла,
Я знаю, кем и как оно добыто,
Я знаю, сколько связано с ним зла
И сколько пота тем пролито,
Кто, как живой, теперь встает передо мной…
Работает… Удары глухо раздаются.
Он, голый, рубит, лежа на спине.
Пылинки, наполняя воздух, вьются
И затмевают слабый лампы свет,
Грудь, тяжело хрипя, вздыхает,
Здесь душно, лампа потухает.
А он стучит, стучит. Конца ударам нет…
 

Максим долго стоит, опустив тетрадь. На столе потухшая горелка и смешные самодельные приборы. Максим смотрит на колбы и стаканы, он вспоминает заводскую лабораторию, видения проносятся перед ним.

…Вот он дежурит ночью один в лаборатории, четырнадцатилетний мальчик, на столе перед ним раскрытая книга «Мученики науки». Соскользнув с высокого стула, он идет к двери таинственной комнаты, там его любимое местечко. Он стоит около закрытой двери и прислушивается. Через плечо у него полотенце со множеством дыр, выжженных кислотами. Оно пахнет протухшими яйцами, запахом сернистых органических соединений. Слышны шаги. Он отскакивает от запретной двери. В лабораторию входит десятник мартеновского цеха с пробой рельсовой стали. Максим берет пробу, сталь еще теплая; ее, кипящую, зачерпнули из печи железной ложкой, и, застыв, сталь сохранила форму ложки, форму полуяйца. Он сверлит пробу на маленьком ручном станке, собирает стружки на вогнутое часовое стеклышко, высыпает в пробирку и осторожно льет туда азотной кислоты. Смесь внезапно вскипает, стружки шипят, поднимаются удушливые темные пары, пробирка становится горячей. Он делает анализ механически, по установленным рецептам, таинственные превращения вещества непонятны ему. Через десять минут анализ окончен, десятник уходит, он снова остается один. На стол взбирается мышка, рядом с ней появляется другая. Это его друзья. Мыши становятся на задние лапы и ждут угощения. Улыбаясь, он достает из ящика кусок хлеба с сыром и крошит ломтик сыра для мышей. Они едят втроем. Одним пальцем он осторожно гладит мышку. Она перестает есть, но не убегает. Кусочек сыра он кладет около крысиной норы; оттуда с шумом выскакивает большая серая крыса, хватает сыр и исчезает, ее не удается приручить.

В лаборатории тихо. С книгой в руках он идет к таинственной комнате, осторожно приоткрывает дверь и входит. В центре комнаты на высокой подставке стоит светящийся графин с водой. Во всей комнате это единственный источник света. Максим подходит, и при каждом движении в граненом графине возникают прекрасные цвета – фиолетовый, пурпурный, оранжевый. Он приближается к графину и отходит от него, вызывая переливы светящихся красок. Улыбаясь, он долго играет в эту чудесную игру. Графин освещается снизу скрытой электрической лампочкой. Слабый рассеянный свет падает из графина на пирометр старинного типа. На мраморной доске колеблется тонкая черная стрелка. В ее движущийся конец вделано маленькое зеркальце. Оно отражает свет вниз. Там тикает часовой механизм, медленно вращающий светочувствительную фотобумагу. Луч от зеркальца чертит на матовой белой бумаге темную зигзагообразную линию. Пирометр измеряет температуру дутья доменной печи. Где-то далеко в трубу, сквозь которую рвется в печь раскаленный воздух, вставлены две спаянные пластинки из разных металлов. Пластинки расширяются не одинаково, и возникает электрический ток. Ток приходит по проводам в лабораторию и колеблет магнитную стрелку. Максим садится на пол у подножия сверкающего шара и старается не двигаться, чтоб не нарушить таинственной системы. Здесь он любит читать. Он раскрывает книгу и рассматривает портреты великих людей науки. Вот Фарадей – знаменитый английский физик и химик. Художник изобразил его юношей. Фарадей моет посуду в лаборатории, через плечо полотенце, волосы растрепаны, глаза смотрят вдаль. Максим читает биографию Фарадея. Фарадей – сын кузнеца, двенадцати лет начал работать в переплетной мастерской и ночами прочитывал книги, принесенные для переплета. Шестнадцати лет Фарадей поступил мальчиком в лабораторию мыть посуду. Наверно, это была такая же лаборатория, такие же непонятные приборы поблескивали на столах. Максим думает о чудесах и тайнах, которые окружают его. Вот он обливал стружки кислотой, вдруг шипение и дым, и пробирка стала горячей. Почему? И кто придумал этот таинственный пирометр? Может быть, Фарадей? Великий химик тоже служил мальчиком в лаборатории, мыл посуду, тер уголь и толок руду. Тикает часовой механизм. Обняв ножку высокой подставки пирометра, сидит четырнадцатилетний мальчик, сын русского горнового, и видит себя ученым – добрым волшебником своей страны. Таким же, каким был сын английского кузнеца. Слышится шорох. Максим испуганно оглядывается и видит в раскрытой двери длинного, невероятно худого человека. Это мистер Робертс, начальник лаборатории. Его высохшее лицо обтянуто пожелтевшей кожей. Он хватает за шиворот Максима и вытаскивает из чудесной комнаты. Робертс кричит:

«Damn your eyes! Damn your bloody eyes!»

Это значит: «Проклятые твои глаза, проклятые твои кровавые глаза!» Это любимое ругательство Робертса. У англичан оно считается совершенно неприличным, при женщинах этих слов нельзя произнести. У Робертса странная и редкая болезнь: зрачки ни секунды не стоят неподвижно, они непрерывно бегают, будто дрожат. Робертс замечает книгу, выхватывает из рук Максима.

Портрет Фарадея спасает маленького работника лаборатории. Начальник смягчается, увидев своего соотечественника. Улыбка появляется на тонких темных губах Робертса…

Слабая улыбка возникает сейчас на лице Максима. Он бродит по комнатам, снова подходит к зеркалу и видит себя, худенького и маленького; студенческая фуражка и тужурка сидят на нем, как чужие.

Внезапно ему становится нестерпимо ясно, что он никогда не станет ученым. Отвернувшись от зеркала, он обводит глазами комнату. Вдоль стен белеют три девичьи постели. Бежать отсюда! Нет, сестер он не бросит, это свыше его сил.

Одиночество сжимает ему сердце. Ему хочется побыть с людьми, поговорить, укрепить веру в себя.

Прислонившись к косяку окна, он размышляет о том, куда ему деться в этот праздничный вечер, в эту ночь под Рождество.

III

Обер-мастер доменного цеха Курако проводит рождественскую ночь один в будке под четвертой печью.

Кирпичная нештукатуренная будка, почерневшая снаружи и внутри, приютилась у подножия доменной. Печь возвышается над ней, как огнедышащая башня, как гора с пылающей вершиной.

О печах доменщики так и говорят, как о горах. На их языке будка стоит под печью; так, в обыденной речи дом у подошвы горы называется домом под горой.

Курако смотрит на часы, они показывают без четверти десять. Впереди трудная ночь. Он решает прилечь. Со стены он снимает полушубок, расстилает на столе, из-под стола вытаскивает валенки и кладет их в виде подушки.

На нем коричневые штаны из дешевого плиссированного бархата, называемого «Манчестер», и такая же куртка со множеством пуговиц; материя изъедена искрами, как оспой; на ногах сапоги. На завод Курако ходит без пальто: здесь мягкий климат, зимой обычно стоят легкие морозы в три-четыре градуса, днем часто капает с крыш. Полушубок, привезенный из ссылки, он употребляет в качестве постели.

Курако расстегивает куртку, кладет ее на табурет и идет к раковине водопровода, стягивая через голову нижнюю сорочку.

Худощавое смуглое тело обнажено по пояс. На груди большое белое пятно – это давний ожог, затянутый бледной кожей.

Курако тридцать пять лет. Он разглядывает свое голое тело – не начало ли оно сдавать. Вприпрыжку он пробегает несколько шагов, переворачивается – и вот… он стоит уже вниз головой, упершись в пол руками. На руках он идет к умывальнику, в воздухе двигаются сапоги, подбитые железными гвоздями. У раковины Курако вскакивает на ноги; лицо покраснело, волосы упали на коричневый лоб: рывком головы он их откидывает назад, они торчат непокорными вихрами.

Горстями он плещет на себя холодную воду, прыгает и покрикивает, как в лесу.

Застекленная перегородка разделяет будку на две половины. За перегородкой, на высокой деревянной стойке бесшумно и медленно вращаются шесть цилиндров, обтянутых желтой бумагой – миллиметровкой. К ним тянутся по стене линии электропроводов. Это пирометры всех шести печей, самопишущие приборы, показывающие температуру дутья и выходящих газов.

Умывшись, надев чистую сорочку, Курако проходит за перегородку к пирометрам и долго наблюдает за движениями изогнутых стрелок.

Их острия сочат красные чернила и касаются вращающейся цилиндрической поверхности. Глядя на красные ломаные линии, непрерывно возникающие из-под кончиков стрелок, можно, не выходя из будки, следить за ходом печей.

Будка представляет странное смешение жилища и технической конторы. На стене против двери свешивается от потолка до пола огромный чертеж доменной печи.

Рядом с чертежом к стенке прикреплен телефон, над ним – круглые стенные часы, на подоконнике – чайник, маленький бочонок пива, черный хлеб и кусок колбасы, на полу вдоль стены высокими стопками сложены книги и пачки чертежных синек.

За окнами ночь. Иногда горизонт освещается будто утренней зарей – это на краю завода под отвал выливают шлак, его отсветы видны километров на сорок. В будке два окна. Одно выходит на доменный цех, другое смотрит в поселок.

Сколько таких вот поселений без садов, с тесно стоящими, похожими на сарайчики домишками разбросано по Донецкому бассейну… Всюду наряду с закопченными мазанками тянутся ряды приземистых длинных бараков… И все же эти убогие жилища казались такими милыми сердцу, когда он в глуши Вологодской губернии рассказывал товарищам ссыльным о житье доменщиков Юга. Как хотелось скорее вернуться сюда, вдохнуть тяжелый дух бараков, где обитают доменщики.

Выйдя из-за перегородки, Курако бросает взгляд на часы и сильным взмахом ноги без помощи рук сбрасывает тяжелый сапог. Иной раз в цехе точно таким же движением Курако демонстрирует, какая обувь должна быть у доменщика. Он не позволяет рабочим горна носить тесные сапоги или привязанные к ногам плетеные чуни. Если ступишь невзначай в канаву с жидким чугуном, надо скинуть обувь мгновенно…

Неожиданно с силой распахивается дверь.

– Михаил Константинович! На третьем номере темнеют фурмы…

Влас Луговик, сменный мастер доменного цеха, выкрикивает эти слова с порога. Их покрывает и глушит шум доменных печей, ворвавшийся в будку вместе с клубами холодного пара.

У доменщиков возглас «темнеют фурмы» подобен звуку сигнального колокола у пожарных. В обоих случаях промедление гибельно. Потемнение раскаленных масс в печи прогрессирует со зловещей быстротой. Через час-полтора после появления темных пятен печь, если будет предоставлена сама себе, станет бездыханной.