Текст книги "Новое назначение"

– Закрывай дверь! – кричит Курако.

Влас входит. В будке становится тихо. Возбужденный и потный, он торопит Курако.

– Скорей, Михаил Константинович! Третий номер стынет.

– Знаю, – спокойно говорит Курако и сбрасывает второй сапог.

Влас поднимает седые и насупленные брови. Приземистый, с мускулистой и короткой шеей, в грибовидной войлочной шляпе, в мокрой парусиновой куртке, из-под которой высовывается стеганый ватный пиджак, он с недоумением смотрит на Курако, потом оглядывает будку глубоко запавшими глазами, словно ища объяснения странному поведению Курако. Руки Власа полусогнуты, сильные пальцы двигаются. Он ждет распоряжений, чтоб ринуться в ночь и действовать.

Он восклицает:

– Михаил Константинович! Печка холодает. Приказывайте, что делать!

– Прежде всего – по банке выпить. С праздником, Влас!

Курако выдвигает ногой из-под стола скрипучую плетеную корзину. Из-под крышки торчат концы чистого белья. Курако достает бутылку с красной нераспечатанной головкой, ударяет под донышко ладонью, от стены отскакивает пробка. Курако никогда не пьет на работе, сегодня он нарушает это правило.

Он наливает два стакана и один протягивает Власу.

Влас смотрит на стакан. Электрическая лампочка блестящей точкой отражается в стекле. Он медленно подходит. С сапог стекают черные капли тающего снега – на заводе и в поселке снег не бывает белым.

Влас бережно принимает стакан.

– С Рождеством Христовым, Константиныч!

Старые доменщики много пьют. В Юзовке говорят: «Не выходи за доменщика замуж – пропадешь». Ни Курако, ни Власа стакан водки не выведет из строя. Выпив, Курако водой запивает водку. Власу он отрезает колбасы и хлеба.

Влас ставит на подоконник опорожненный стакан и снимает войлочную шляпу. У этого коренастого, с мощными руками, широкого в плечах человека выпуклый лоб, как у мудреца, и лысина во всю голову. Коротко подстриженная борода, изрядно тронутая сединой, охватывает лицо от виска к виску.

Жуя и улыбаясь, Влас говорит:

– Нет дела, когда водки нет. Родился – водка, женился – водка, умер – водка, печку раздувать – опять водка, за все она отвечает. Скорей обувайтесь, Михаил Константинович…

Курако стоит перед Власом в своей излюбленной позе – широко расставив ноги и скрестив руки на груди. Ворот рубахи раскрыт, обнажая смуглую грудь, прядь волос ниспадает на лоб. Курако смотрит на часы и отвечает:

– Подожди, сейчас придет начальник. Он сам распорядится.

Влас беспокойно двигается, ему не стоится на месте. Он произносит:

– Давно бы пора ему быть!

– Сейчас узнаем, может быть, пан изволит почивать после обеда. Я бы этого пана…

Курако умолкает, но презрительная усмешка достаточно ясно говорит о его отношении к начальнику цеха. Подойдя к телефону, Курако вертит ручку и просит квартиру Дзенжана. Оттуда не отвечают. Курако не спеша вертит и вертит ручку.

Влас с нетерпением озирается на дверь, оглядывает будку и произносит:

– Михаил Константинович, хватит в будке жить… Для вас-то найдется квартира на поселке.

Со дня поступления на завод Курако живет в будке под четвертой печью. По ночам он спит на столе, положив валенки под голову. Десять месяцев назад он явился сюда в северной одежде из вологодской ссылки. Четыре года о нем ничего не слыхали на Юге, но многие помнили, как гремело когда-то это имя на заводах, имя Курако, начальника доменного цеха Краматорки.

В девятьсот пятом году он, начальник цеха, командовал боевой дружиной Краматорки, затем за революционную работу был арестован и сослан. Отбыв ссылку, он появился в Юзовке, пришел к директору завода Крицыну. Когда-то Крицын, еще будучи молодым инженером, считал себя соперником Курако на поприще доменного дела. Теперь, любезно улыбаясь, он предложил Курако место обер-мастера. Такую должность обычно занимали мастера-практики, не имевшие инженерного образования. Курако вспыхнул, выслушал предложение Крицына, – вспыхнул, сдержал себя и согласился.

Стосковавшись по доменным печам, Курако дни и ночи проводил около них.

К нему постепенно перешло командование плавкой.

Начальник цеха Дзенжан последнее время совсем перестал наблюдать за ходом печей и возился только с третьим номером, переведенным на плавку ферромарганца.

Рецепты шихты третьей печи Крицын и Дзенжан держали в секрете; они не доверяли ведения этой печи никому – ни мастерам, ни Курако; было строжайше запрещено производить какие-либо изменения процесса без приказания Дзенжана. Поэтому Курако и не спешит сейчас. Ему не раз давали понять, что третий номер его не касается.

Влас подходит к Курако. Они смотрят на заводской поселок, подымающийся в гору. Красноватое небо освещает ряды хибарок, выбеленных мелом к Рождеству и уже успевших посереть.

Вдали, высоко на горе, виднеется ярко освещенное двухэтажное здание, господствующее над местностью. Свет из окон прорывается сквозь голые сучья деревьев, окружающих дом. Это дом директора завода Крицына, вокруг раскинут большой парк, единственный в поселке. В доме двойной праздник в эту ночь – сочельник и день рождения Крицына. Инженеры со всего Донецкого бассейна, из Криворожья и с Екатеринославщины ежегодно съезжаются к нему в этот день.

– Придется там их потревожить, – говорит Курако.

Он опять вертит ручку аппарата, просит соединить с домом директора. Но жена Крицына, взявшая трубку, кратко отчеканивает:

– Сегодня у нас в доме не занимаются делами. Вам это следовало бы знать.

Не ожидая ответа, она прекращает разговор. Влас вопросительно смотрит на Курако и видит усмешку под острыми усами.

– Попал в невежи, – произносит Курако. – Ладно, будем ждать.

Но Влас сокрушенно вздыхает, поворачивается и идет к двери.

– Куда ты, Влас?

– Ждать нельзя. Поищу начальника.

IV

Много лет назад Влас Луговик отправился из родной деревни искать счастья. Полтора месяца он шел из Белоруссии в Юзовку. Украина была пустынной степью, покрытой сухим ковылем. На завод Юза вела из Белоруссии проторенная дорожка. Влас пробирался по ней, ночуя в чабарнях – пастушьих хижинах, крытых камышом.

В одной чабарне Власа нанял немец на косовицу в Таврию. Сумрачный старый пастух отозвал Власа в сторону:

– Ты знаешь, малый, к кому нанялся?

– Не знаю…

– Может, он людьми торгует. Заведет тебя к туркам и продаст.

Двадцатилетний Влас заплакал, выпросил обратно паспорт, убежал и спрятался в степи.

В Юзовку он пришел осенним вечером на второй месяц пути. Впервые в жизни Влас увидел паровоз. В белой белорусской свитке, в белой шапке, он долго стоял, как столб, у рельсовых путей. Дул ветер – норд-ост, суховей. Осенью норд-осты в донецких степях дуют по нескольку дней непрерывно. Они выжигают зелень, даже листья дуба сворачиваются.

Из заводских труб вылетали языки огня; стремительно несущийся мутный воздух, насыщенный сернистым газом и тяжелой пылью, хлестал Власа по лицу.

Поздно вечером нашел Влас землянку белорусов. В ней жил его брат Антип, жили земляки, все одной волости, одной деревни. При свете керосиновой коптилки Влас увидел черных, измазанных углем людей в черной грязной одежде. Влас не узнал никого. Антип встретил брата нерадостно:

– Ради чего дом бросил? На что надеешься?

Ночью Влас лежал на нарах. Сквозь дырявую крышу просвечивали звезды. Воспоминания проходили перед ним.

В ту первую ночь на заводе Влас вспомнил своего дядю, который прослужил двадцать пять лет в солдатах. Дядя провожал его из родной деревни и говорил при расставании: «Слушай, Влас, мое напутствие. Утирайся всегда сухим полотенцем. Жить будешь в артели с чужими людьми, вставай раньше всех, чтоб полотенцем еще никто не утирался. Держись этих слов – и будешь человеком».

Лежа на нарах, Влас твердил про себя слова дяди.

Дядя часто рассказывал о службе. Один рассказ особенно запомнился Власу.

«Строгий был у нас ротный командир, – рассказывал дядя. – Всегда в походах посылал меня вперед – искать ему квартиру: “Иди, смотри внимательно, чтоб в доме ни одной души старше меня не было”. Командиру сорок восемь лет. Если есть кто-нибудь хоть на год постарше, квартира не годится. Выбрал раз ему квартиру. Живут молодые муж с женой и малое дитя. “Ну как, нашел?” – “Так точно, ваше благородие”. Переночевал командир, наутро вызывает – и бац в зубы. “Я тебе приказывал найти квартиру, чтоб старше меня не было, а этот ребенок кричит всю ночь, он старше всех, меня не боится, никого не слушает”. И еще раз по зубам. Потом под ранец. Выкладка двенадцать кирпичей, два часа должен стоять как истукан, винтовку держать на караул. И ничего, Влас, не поделаешь, надо терпеть. Узнаешь, что такое служба».

Наутро братья пошли к шахте. Антип там работал саночником. Клеть швыряла людей в черную глубокую дыру.

– Я боюсь шахты, – тихо сказал Влас, – она меня заморит.

– Возись тут с тобой, ну тебя к черту! – ответил брат. – Поворачивай домой оглобли.

Люди на заводе были странно грубы и злобны. Влас промолчал и пошел искать работы где-нибудь на вольном воздухе.

Завод раскинулся в степи без ограды. Под открытым небом плавили металл, под открытым небом ухали паровые молоты и скрежетали прокатные станы. Проход на завод был свободен для всех. У доменной печи шумел базар.

Два месяца Влас ходил по заводу. Придет под доменную, снимет шапку и просит у подручного:

– Дозвольте, дяденька, я за вас канавку сделаю.

Потом пойдет к каталям, постоит и попросит:

– Позвольте, я тачку покатаю.

Его взяли чугунщиком, убирать чугун за шестьдесят копеек в день. Чугунщики работают попарно. После выпуска чугуна они хватают горячие, еще красные снизу чушки клещами, волокут по песку и рывком бросают на платформы. На ногах у чугунщиков плетеные веревочные чуни. Время от времени они окунают ноги в жидкую глину (для этого устроена специальная лужа), чтоб, не обжигаясь, ходить по раскаленному песку. Напарники становятся братьями-близнецами, на работе их движения ритмичны; раскачав чушку для броска, они разжимают клещи в единую долю секунды; они вместе пьют водку и в драках вступаются друг за друга.

Напарником Власа стал земляк Василий Школьников, человек исполинского роста и удивительной силы. Он мог носить рельс на плечах. Это была странная пара, два неразлучных друга – маленький и большой. Иногда по ночам они подшучивали над другой парой чугунщиков. Из рельсопрокатной Василий приносил несколько рельсов. Улучив минуту, он накрывал рельсами ряды чушек, которые полагалось убрать второй паре. Те вдвоем, ругаясь, долго ворочали рельсы, чтоб сбросить их с чугуна. Василий и Влас скорее кончали свой урок и ложились на теплый песок. Из жерла печи вырывался столб огня, по стенкам сбегала вода. Сквозь нее из швов и трещин каменной кладки пробивались синие языки сгорающего газа. Влас вспоминал о родной Белоруссии или рассказывал сказки об Иване-дураке.

Он получал восемнадцать рублей в месяц и десять отсылал домой. Жил по-прежнему в землянке, не знал праздников, не ходил в церковь; днем работал – ночью спал; ночь работал – спал днем. В землянке менялся народ, смерть была там привычной – людей сжигало и давило, по ночам случались убийства, умирали от тифа, от водки, от грязи.

Иногда после работы напарники уходили в степь с бутылкой водки. Выпив, Влас пел песни и играл на белорусской дудке, которую привез из дому.

Четыре года Влас работал на уборке чугуна, на пятый Юзы построили вторую доменную печь. Власа и Василия, привыкших к огню, взяли работать на горно.

Вскоре после пуска печь забастовала, чугун не пошел из летки. Достали самую тяжелую трамбовку; двенадцать человек, ухватившись за нее, мерными ударами вгоняли в летку лом. Выбить назад его не удалось. Лом приварился и не выходил из летки. Тогда лом обмотали якорной цепью, привязали цепь к паровозу, выдернули – из летки не пошло ни чугуна, ни шлака.

Юз собрал рабочих горна. Переводчик передал слова хозяина:

– Спасете печь, будет всем награда.

Горбатый мастер англичанин Джон-Джон приказал Власу и Василию прорубить отверстие в стене печи поверх фурменного пояса на высоте двойного человеческого роста.

Устроив склепанные наскоро железные подмостки, напарники пробили стену и докопались ломами до горячего красного кокса. Джон-Джон подвел к отверстию трубу, вставил фурму, укрепил глиной и пустил горячее дутье. Ниже напарники просверлили дырку для выпуска чугуна и шлака.

Всю ночь Влас и Василий ухаживали за печью, выпуская время от времени маленькие порции жидкого металла.

Под утро они отдыхали на песке под доменной.

– Расскажи про Ивана-дурака, – попросил Василий.

Влас знал множество сказок об Иване-дураке. В то утро он рассказал такую:

– Обеднял Иван и решил у помещика хлеба выпросить. Взял гуся и понес его в подарок. «Спасибо, мужичок, только ты нам его подели». Изжарил повар гуся и подал на стол: «Ну, мужичок, дели». Иван отрезал голову и дал барину: «Вы – голова, вот вам голова». Барыне дал задок – в креслах сидеть; барчукам по ножке – на охоту ходить, барышням по крылышку – замуж лететь. «А я, мужик, глуп – мне весь труп». Барин засмеялся и дал Ивану воз хлеба. Встретил Ивана с возом богатый сосед и позавидовал. Взял пять гусей и понес в подарок барину. «Спасибо, мужичок, только ты нам их подели». Изжарил повар гусей и подал на стол. «Ну, мужичок, дели». – «Я не умею, барин, вы делите сами». Барин отправил богатого мужика на конюшню, велел дать розог и послал за Иваном. Пришел Иван, видит пять гусей. «Садитесь за стол, сейчас поделим. Вам, барин и барыня, один гусь – вас будет трое, двум барчукам гусь – их трое; двум барышням гусь – их трое; мне, Ивану-дураку, два гуся – и нас трое. Начинаем обедать». Засмеялся барин: «Этого мужика надо за смекалку наградить, поставить его начальником по двору». Так улыбнулось Ивану счастье.

– Вот и нам с тобой счастье улыбнулось, – сказал Василий, показывая на длинные языки огня, вздымающиеся над печью. Он разумел награду, обещанную Юзом.

Василий поднялся, подошел к печи.

– Русский народ берет смекалкой, – сказал Влас. – Мужик в лесу кладет бревна на сани, один поднимает сто пудов. Этого барин не придумает.

Василий полез наверх по железным перекладинам. Вдруг что-то хрустнуло, и подмостки под ногами подломились. Сверху вылетела глиняная запорка, и поток чугуна полился Василию на голову. Он поднялся, с нечеловеческой силой ломая и разбрасывая полосы железа, и, освободившись, побежал, горя, как факел, не видя ничего перед собой. Человек исполинского роста несся с неимоверной быстротой, огненные космы развевались по ветру, за ним погнались и не могли догнать. Через минуту он упал мертвым.

Власа забрызгало жидким чугуном, на нем загорелась одежда. Срывая с себя рубаху, он покатился по песку к луже с жидкой глиной, в которой чугунщики мочат свои веревочные чуни. Обожженный, облепленный глиной, побежал спасать печь.

Старый Юз подошел к обугленному мертвецу, снял шляпу, перекрестился, посмотрел на столпившихся рабочих, одного ударил палкой, другого сапогом, погнал помогать Власу.

Когда восстановили рухнувшее сооружение, Юз позвал Власа и через переводчика сказал:

– Ты, Лас, самый лучший у меня рабочий…

Печь «разогнали» через три недели. Впервые за много дней чугун нормально вышел из летки. Влас получил в награду месячное жалованье – двадцать четыре рубля.

Из первой плавки рабочие отлили чугунный крест, чтоб поставить на могиле Василия.

Старый Юз увидел крест и отправил на весы. Крест потянул на восемь рублей. Юз приказал вычесть эту сумму поровну со всех рабочих горна. Они не согласились. Крест по приказу хозяина разбили под копром и бросили обратно в печь.

Старый Юз ходил по заводу с толстой палкой, сам вмешивался во все и на месте расправлялся палкой с виноватым. Миллионное дело досталось ему неожиданно и легко. В Англии Юз был начальником кузнечного цеха на железоделательном заводе в Миттельсборо. Российское правительство заказывало там броневые плиты для военных кораблей после поражения в Севастопольской войне. Юз привез партию плит в Петербург. Заказ принимал шеф флота великий князь Александр Михайлович. Он сказал Юзу:

– Почему вы, заводские люди, не поставите завод у нас? Беритесь, мы поможем.

Юз привлек к делу родственника, торговца железом Арчибальда Бальфура; взяв с собой английского геолога, они отправились в степи Донецкого бассейна. Эти места назывались Новороссией, Новой Россией, при Петре здесь были турецкие владения. Старый пастух показал англичанам выходы угольных пластов. К осени овечьи отары вырывают и вытаптывают траву, земля становится голой и шлифованной. Пастух повел англичан к истокам реки Кальмиуса. На много километров вдоль и поперек обнаженная земля была перечерчена черными полосами сажи. В русской истории Кальмиус известен под именем Калки[8]8
  …в русской истории Кальмиус известен под именем Калки… – Калка, сражение на которой произошло в 1223 году, является притоком Кальмиуса.


[Закрыть]. Когда-то в битве на Калке татары победили русских; связанных пленных воевод рядами положили на землю, покрыли досками; всю ночь победители плясали и пировали на этом помосте, растаптывая живых людей. Пять столетий спустя Юз выбрал эти места для завода и получил субсидию от русского правительства. Теперь завод – громадина, он весь изрезан рельсовыми путями. Часто и резко кричат паровозы, воют и гудят печи, извергая пламя и тяжелую бурую пыль. За много лет эта пыль толстым слоем покрыла всю заводскую территорию. Ноги увязают в ней, как в песке. Далеко вокруг завод убил траву и деревья, вода и воздух пропитаны запахом сернистого газа.

В мечтах Влас чаще всего видел себя стариком, видел сынов и внуков; все жили одной дружной семьей. Дом стоял у реки, утром поднималось солнце, бабы выгоняли коров, сыны запрягали коней, внуки играли в разбойников, сам он возился в пчельнике, немощный, добрый, счастливый.

Работая в заводе, Влас по-прежнему получал восемьдесят копеек в день, двадцать четыре рубля в месяц, половину он отсылал домой и терпеливо ждал счастья.

Прошло несколько лет с тех пор, как он поступил на завод.

Брат Антип попал в шахте под обвал. Многих раздавило насмерть. Антипу размозжило левую кисть и выбило глаз. Непрерывно выли гудки, как всегда при взрывах, пожарах и обвалах. Отовсюду сбегались люди. Толпа женщин в молчании теснилась к клети, ожидая первого трупа, и первое рыдание, прорезавшее гудящий воздух, возвестило о его появлении.

Антип вышел сам; дрожащей правой рукой он поддерживал левую, обмотанную кровавой тряпкой; из пустой глазницы, не закрытой ничем, сочилась кровь, стекала по лицу, измазанному углем, и капала на темный снег.

Дело обошлось без суда. Антип подписал с конторой мировую, получив девятьсот рублей наличными за руку и глаз.

Влас проводил брата на станцию. Они решили выстроить новый дом над рекой и развести пчел. Поезд увез брата. Влас остался на заводе до весны.

В доменном цехе все знали, что Влас уезжает домой. Плотник сделал ему сундук, маляр выкрасил зеленой масляной краской и сверху нарисовал розы. Первый раз за годы пребывания на заводе Влас не вышел работать в воскресенье; он отправился с земляками на базар. Впервые в жизни Влас купил праздничный костюм – сапоги, пиджачную пару, картуз и голубую рубаху. Земляки заставили надеть все это в магазине и повели Власа к парикмахеру. В зеркале Влас увидел себя, обросшего светлой русой бородой, в новой, непривычной одежде, и засмеялся от радости. «Вот он, Иван-дурак!» – подумал Влас о себе. Он возвращался с гостинцами в обеих руках пьяный, счастливый и бритый.

Дома, окруженный земляками, он укладывал покупки в новый сундук. Ему принесли письмо. Малограмотный, он вертел конверт, и сердце заныло у него. Письмо прочитали вслух. Антип просил выслать двадцать рублей, чтобы вернуться в Юзовку. О деньгах он писал, что высудили за старые отцовские долги, а остальные с горя пропил. «Пришли, брат, денег на дорогу, может, возьмут сторожем. На заводе каждый месяц хоть маленькая, а все-таки получка, а здесь я работать не гожусь, и без меня хлеба не хватает». Влас сидел неподвижно, потом стал озираться вокруг, ища улыбок на лицах земляков; он не поверил письму – должно быть, над ним посмеялись. Он взял конверт и бумагу, разорвал и бросил на ветер.

Через две недели почтальон принес еще одно письмо, брат снова просил выслать денег на дорогу. Влас сел и заплакал. Он ревел, как ребенок, громко, содрогаясь всем телом, не стесняясь посторонних глаз.

Семь лет Влас провел на заводе, ничего не скопив и не нажив. Что ж, опять посылать деньги домой? Там кадушка без дна, сколько ни лей – все порожняя.

Земляки посоветовали ему жениться.

– Заводи, Влас, семейство на чужой сторонке, а то век с тебя будут деньги тянуть; этим отрежешь, как ножом.

Влас долго присматривал невесту. Юзовские девушки казались ему слишком чисто одетыми, избалованными и капризными. Ему указали шестнадцатилетнюю девочку, сироту, худенькую, забитую и робкую, мачеха отдала ее в няньки. Влас послал сватов, девочку отдали легко, довольные, что сбыли с рук.

Влас пришел знакомиться с невестой, когда дело было уже решено. Она впервые увидела будущего мужа. Они сходились на всю жизнь, еще не перемолвившись словом.

На свадьбе после трех стаканов водки Влас заплакал, свадьба показалась ему похоронами – в эту ночь он навсегда прощался с родиной.

Из землянки Влас перебрался в семейный балаган, большой дом без комнат. Из деревянных брусьев он сколотил козлы и прибил к ним три нестроганые доски. Это была первая кровать молодых.

Через год у них родился сын, его назвали Максимом. На крестинах Влас взял сына на руки и долго смотрел на маленькое синеватое существо со скрюченными ножками и приплюснутым носом. Его, Власа, жизнь продолжалась в жизни сына. Может быть, счастье, которое обошло Власа, улыбнется когда-нибудь сыну.

Рядом с Власом стояла семнадцатилетняя жена, худенькая, с узкими угловатыми плечами и недоразвившейся грудью.

Глядя на ребенка, Влас сказал строго:

– Теперь он у нас самый старший. Никого у нас старше его нет.

V

Четверть часа спустя Влас возвратился в будку Курако.

Старый мастер сбегал на воздуходувку, обошел рудный двор, заглянул к весовщику – нигде не оказалось начальника цеха.

– Что будем делать, Константиныч?

– Не знаю… Нам с тобой приказано не вмешиваться. Обождем Джим-Джама.

– Эх… Давно бы ему надо быть.

– Садись, Влас… Скажи-ка – как живет сынок?

Влас растерянно озирается вокруг, медленно поворачивая шею. Потом присаживается. Бледное лицо Максима, его кроткий, тоскующий взгляд всплывают в памяти. Вздыхая и не глядя на Курако, он отвечает:

– Малые дети – малое горе, большие дети – большое горе, Константиныч.

– Хороший у тебя сынок, только слишком смирный. Смирных топчут, Влас.

– Это моя смирнота у него.

Трудно понять, отцовская гордость или отцовская горечь слышится в голосе Власа. По-прежнему не поднимая глаз, он добавляет тихо:

– Из лозового куста не вырастет сосна.

Курако останавливается у окна и смотрит на дом Крицына, источающий потоки света. Потом снова ходит, крутит острый ус и откидывает со лба непослушную прядь.

– Скоро мне понадобятся люди для большого дела. Я возьму Максима к себе. Через три года он станет инженером и будет строить вот такие печи.

Сильным и страстным движением Курако протягивает руку к большому чертежу. За стеклянной стеной бесшумно вращаются пирометры, еле слышно тикают стенные часы. Курако стоит перед чертежом, голова вскинута, застыла взлетевшая в стремительном взмахе рука. В будку доносится заглушенный шум печей. Курако прислушивается к гулу; в ровном слабом гудении он различает звуки отдельных домен. В будке тихо. Влас тоже слушает смутное рокотание печей, слегка раскрыв рот и вытянув голову к окну. Чтобы лучше слышать, он снимает широкополую войлочную шляпу. Вновь обнажается высокий выпуклый лоб и большой лысый череп. Влас вновь становится похожим на мудреца. Оба доменщика уловили звук третьего номера; свистящие ноты, всегда различимые в глухом гудении домен, у третьей печи сейчас пронзительней и тоньше, чем обычно.

– Садись, Влас, – говорит Курако.

Влас не садится. Он надевает широкополую войлочную шляпу и направляется к двери.

– Куда ты, Влас?

– Искать начальника.

Они стоят друг против друга – легкий, худощавый Курако с уверенной и дерзкой улыбкой, ворот белой рубахи у него распахнут, открывая коричневую грудь, и тяжеловесный, сильный Влас.

Снаружи кто-то дергает дверь.

– Слава вышнему, кажется, начальник! – восклицает Влас.

Он радостно улыбается, напряжение покидает его тело. Курако откидывает крючок и толкает дверь ногой. Врывается и стелется на полу белый клубящийся пар.

В будку входит Максим. Бережно, боясь помять, он несет перед собой, поддерживая обеими руками, какой-то странный конусообразный предмет, накрытый холстиной. Курако затворяет дверь и отходит к окну.

– Я принес вам елку, папа. Здравствуйте, Михаил Константинович!

Максим одет в студенческую форму. Он знает – отец любит, чтобы по большим праздникам он надевал форменную фуражку и тужурку. Сейчас он кажется кособоким, под тужуркой у него что-то спрятано. Сняв фуражку и освободившись от теплых вещей, Максим подходит к Курако с протянутой маленькой рукой. Курако пожимает ее – это не мужская рука, она податлива и мягка, словно в ней нет костей.

Улыбаясь, Максим осторожно разворачивает холст и водружает на стол маленькую рождественскую елку, обвитую серебряными нитями, с блестящей звездой на маковке. Лукаво и ласково поглядывая на отца и на Курако, довольный своей выдумкой, Максим поправляет елочные украшения.

Влас с нежностью смотрит на сына.

– Зажигайте елку, папа!

Курако чиркает спичку и горящую подает Власу.

– Зажигай, Влас.

Вертя шеей, будто давит ворот, Влас зажигает свечи.

– Тушите свет, Михаил Константинович! – восклицает Максим.

Курако поворачивает выключатель, и сразу резко выступают красноватые проемы окон. За окнами ревут доменные печи, вдали сверкает электричеством директорский дворец, а будку под четвертым номером освещают несколько тонких мерцающих свечек на маленькой елке. Ушли в полутьму пирометры и огромный чертеж, будка кажется меньше и уютнее. Максим тихо смеется. У него глаза и улыбка ребенка, он похож на мальчика с приклеенными жидкими усами. Он вытаскивает из-под тужурки и протягивает отцу рождественский подарок – настоящую белорусскую сопилку, сделанную из двух дудок: одной – короткой, другой – длинной. Сколько раз Влас вспоминал о такой сопилке. Его старая дудка, привезенная с родины, давно треснула; он вырезывал новые из бузины и из камыша, они не нравились ему; в Юзовке и далеко вокруг он не находил деревьев, которые растут в Белоруссии. Максим достал дудку через земляков и долго прятал, чтоб преподнести отцу на Рождество.

– А это вам, Михаил Константинович.

Максим подает Курако толстую хлопушку, украшенную цветной и серебряной бумагой. Внутри хлопушки неизвестный сюрприз – колечко, бумажный колпак или свисток.

Максим познакомился с Курако полгода назад, вскоре после поступления того на завод. Курако сидел у Власа в гостях, они выпили по стопке, по второй и по третьей и вели нескончаемый разговор о доменных печах. Это странная особенность многих доменщиков: где бы они ни встретились, о чем бы ни начали беседовать, разговор обязательно перейдет на печи. Они говорят о домнах, как о живых существах. Доменщики часами могут спорить, как шла печь, и их трудно оторвать от такого спора, как картежников от игры. В разгар такой беседы пришел со службы Максим.

– Это наш обер-мастер, Михаил Константинович Курако, – сказал Влас сыну.

Узнав, что Максим студент, Курако стал расспрашивать, кто экзаменовал его по металлургии. Максим называл профессоров; каждое имя было известно Курако, о каждом он имел суждение, резкое и категорическое. «Если это мастер, то очень знающий мастер», – подумал Максим. Манера Курако бросать отрывистые, резкие фразы не понравилась ему – это казалось рисовкой. Курако продолжал спрашивать и непечатными словами выругал профессоров за то, что они не понимают значения конструкции доменной печи, для них все равно – большая печь или малая, механизированная или с ручной завалкой; они знай себе толкуют об абстрактном доменном процессе. Максима поразила меткость этого замечания. Он сам, читая институтские учебники, постоянно ощущал какой-то разрыв между наукой и живым заводским производством. Эти мысли Максим высказал Курако. Как обычно, он говорил медленно и тихо, как бы размышляя вслух. Курако вскочил, когда услышал, что Максим знаком с трудами Чернова и Павлова. Максим приостановился. Курако пробормотал:

– Говори, говори.

Максим продолжал. Живое, подвижное лицо Михаила Константиновича выражало искреннее удовольствие.

– Вот это здорово, вот это ловко! – восклицал он.

Он налил три стопки. Максим отказался: он не мог и не умел пить водку.

– Удивительно, – сказал Курако. – Настоящий доменщик, и непьющий.

В тот вечер они долго говорили. Влас лег спать, а они просидели допоздна. Максиму уже не казались искусственными и наигранными резкие жесты и отрывистые фразы Курако, он принял его целиком. Уходя, Курако стукнул кулаком по столу и сказал:

– Подожди, Максим, скоро я войду здесь в силу.

После этой встречи Михаил Константинович частенько заходил к Луговикам. Всегда оживленный и веселый, он показывал Максиму интересные статьи в журналах, чертежи и, увлекаясь, развивал свои мысли. Между ними повелось, что Курако говорил ему «ты». Встречи с Михаилом Константиновичем волновали Максима, для него это были праздники мысли. В каждом слове Курако он чувствовал силу, волю и дерзость, чего не хватало ему. Смелый доменщик-революционер заставлял его ненавидеть собственное смирение. Сейчас, в канун Рождества, Максим ушел из дому в тайной надежде увидеть Курако…

Влас долго смотрит на дудку, поворачивая ее в руках; отблески свечей играют на сухой коричневой коре, покрытой мелкими пупырышками. Это настоящая крушина, редкое дерево белорусских лесов, которого не знают на Украине. Губы сами складываются для игры, пальцы ложатся на дырочки. Влас поднимает дудку и останавливается, не донеся до губ. Он вертит шеей, кладет дудку на стол и порывается к двери.

– Папа, сыграйте что-нибудь нам!

Весело горят свечи на елке, в углах сгустилась тьма, все утратило четкость очертаний. Влас молчит.

– Он стесняется вас, Михаил Константинович. Если б вы знали, как хорошо он играет!.. Прошу вас, папа, сыграйте нам.

Влас отходит в угол, в полутьму, его почти не видно. Он пробует новую дудку, извлекая отдельные ноты; звуки не гаснут сразу, а замирают постепенно, дудка звучит прекрасно. Курако отходит от двери и садится к столу. Максим стоит у елки, поправляя оплывшую свечку. Влас играет, льется простая и грустная мелодия. Это бедная, неукрашенная музыка, полная тоски. Звуки дудки замирают. Влас начинает тихо петь: