Текст книги "Зов черного сердца"

– Я не убивал птицу и не отрывал ей лапу, если вы об этом. – Вытер слезы тыльной стороной руки, громко шмыгнул носом, вперился в Кольцова колючими зрачками.

– Вам придется проехать со мной.

– Как? – женщина натурально взвизгнула, хотя обращение было даже не к ней. – Вы ведь обещали, что не причините ему вреда!

– Точно такую же лапку обнаружили у одного из убитых, – терпеливо объяснял следователь, хотя терпения у него оставалось все меньше. – Предположительно, он сорвал ее с убийцы. Она могла висеть у того на шее.

– Моя лапка на месте, – резонно возразил Михаил. – Ищите того, у кого ее нет.

– Не вижу ничего смешного.

– Так я и не смеюсь. Глупо обвинять человека в чем-то, основываясь на косвенных уликах и домыслах.

– Ваше присутствие на местах преступлений в момент их совершения уже довольно веская улика.

– Однако не дает вам оснований предъявлять мне обвинения.

– Михаил, если ваша невиновность будет доказана, я лично перед вами извинюсь. – Кольцов поднялся, давая понять, что более не намерен ждать. – Сейчас же попрошу вас проехать со мной для улаживания формальностей. Ближайшие пару суток вам придется провести в СИЗО. Можете собрать необходимые вещи.

Дальнейшее происходило стремительно, к тому же сработал фактор неожиданности, чем Кольцов и оправдывал свое замешательство, а как следствие – несвоевременное реагирование.

Михаил кулем рухнул к его ногам и стал биться лбом об пол, речитативом повторяя одну и ту же фразу: «Я ничего не помню, а значит не виноват!»

Кажется, он говорил еще что-то о ведьмах, не отпускавших его домой, и о сером тумане.

– Они во всем виноваты! Не я! – выдал он надрывно, обрывая крик надсадным кашлем.

Мать застыла в стороне каменным изваянием, даже она опешила от поведения любимого дитятки. А дитятко чугунным лбом взяло и ударило Кольцова в колено. Вспышка боли, короткий шок и разноцветные мушки перед глазами дали паршивцу фору.

Бросившись к двери, Кольцов надеялся схватить беглеца, когда в полумраке столкнулся с чем-то огромным и твердым. Поднял глаза и им же не поверил. В тесной прихожей, ставшей таковой от заполнившего ее тела, стоял Жора и непонимающе таращился на Кольцова.

Драгоценные секунды были потеряны, Кольцов в бессильной ярости сжал кулаки, которые так и тянуло почесать о Жорину морду. Сама по себе морда ничего ему не сделала, ну или почти ничего, раз все же потянуло почесать-то.

– Ты что здесь делаешь?

– Живу, – удивленно ответил Жора и оглянулся за спину, дабы удостовериться, что не ошибся дверью. – Куда малой помчал?

Вопрос предназначался не Кольцову, а стоящей позади него женщине, и он чуть отступил, позволяя Жоре протиснуться к ней.

– Лен, ты чего? – Здоровенные ручищи, по определению не способные причинять ничего, кроме боли, прижали к широкой груди дрожащее тельце. – Опять Мишка чего отчебучил? Или…

– Никаких «или»! – пресек попытку найти виноватого среди присутствующих Кольцов. – Ваш малой сбежал при попытке к задержанию.

– Какому еще задержанию? – Жора спросил, а женщина сильнее уткнулась в обтянутую свитером грудь, откуда немедленно стали доноситься приглушенные рыдания.

– Законному.

– Он хоть куртку надел? – отпрянув от груди Жоры, вмешалась женщина.

– И куртку, и кроссовки, – начал перечислять тот, – он же на улицу побежал, как иначе?

Так и есть! Вот что сразу смутило Кольцова, когда Михаил только вошел в кухню. Он оказался почти полностью одетым, хотя, по словам матери, спал и она его разбудила. Можно допустить, что джинсы он натянул, дабы не появляться перед посторонним человеком в трусах, футболка вообще универсальный предмет гардероба. Из общей картины выбивались кроссовки. Стоптанные, с грязными разводами – определенно уличные. Выходит, все время, пока Кольцов говорил на кухне с Еленой, тот подслушивал, заранее готовя побег, и все произошедшее после с заламыванием рук и невнятными завываниями разыгранный перед единственным зрителем спектакль? Если мать знала о его планах, ее придется привлечь за соучастие. Но что-то подсказывало Кольцову, что и она стала невольной наблюдательницей нечаянно раскрытого таланта к лицедейству ее сыночка.

Пытаться догнать не имело никакого смысла. А сделав несколько звонков, он и вовсе сник. Никто не собирался подрываться по первому его требованию.

«Здесь вам не кино, товарищ майор, – отвечала трубка усталым голосом дежурного. – Сигнал я принял, дальше работаем по протоколу», что означало в их случае: «Тебе надо, ты и лови!»

До чего же скотская у него работа, скотская и неблагодарная. Любой из тех, кто скрывается за броней формы и сиянием звезд на погонах, может стать такой же жертвой, и вот тогда они зашевелятся, закопошатся опарышами в выгребной яме, только потом – уже не надо.

Нужно сейчас!

Люди подвергаются опасности не когда-то: завтра или через неделю, а вот прям здесь и немедленно!

«Я следующая!» – прозвенело хрустальным колокольчиком у уха. Он даже головой потряс, подумал, показалось, и уже в следующий момент взвился как ужаленный.

Как он про Ингу-то мог забыть?! Она ведь его предупреждала, просила помощи и защиты, а он вот так своими руками отпустил того, кто, может быть, уже скребется в ее дверь.

– Эй, майор! – Жора окликнул его уже на пороге. – Ты на мальца не думай, не виноват он.

– А кто тогда виноват? Может, ты? – Руки так и тянулись схватить Жору за грудки, наплевав на его физическое превосходство. Пару раз он все равно сможет заехать в его надоевшую физиономию.

– Не знаю, говорил уже. Только если вдруг пойму, что он замешан, сам к тебе его притащу. Веришь?

– Верю, – кивнул Кольцов, хотя и собирался молча уйти, оно само как-то вырвалось. – Поторопись, Георгий, лучше найди его первым.

– Вы угрожаете моему сыну? – Из-за могучей фигуры словно туча из-за горы выглянула Елена. – Я буду жаловаться, так и знайте!

– Ваше право, – бросил напоследок Кольцов и побежал по лестнице вниз.

Инга не брала трубку, что никоим образом не прибавляло спокойствия. Дома ее тоже не оказалось. Он еще с улицы видел темные окна и занервничал, а когда на настойчивый звонок, а затем и стук в дверь никто не отозвался, паника накрыла с головой.

– Тимофей? Я думала, успею вернуться.

Он обернулся на голос и увидел поднимающуюся по ступенькам Ингу, обвешенную пакетами.

– Зачем ты вышла? Я же велел оставаться дома! И почему трубку не берешь?

– Извини, мне нужно было. Телефон я слышала, но ответить не смогла, руки заняты.

Ожидая в ответ поток оправданий, Кольцов растерялся, когда она вот так запросто извинилась. Марина никогда не признавала собственной неправоты, зато с упорством прокурора обличала и закапывала тех, кто, по ее мнению, того заслуживал.

Он сам не понял, как начал вываливать на нее все. И как упустил преступника, и как мечтал расквасить лицо Жоре, и самое главное, как сильно он испугался за нее. Потому и сорвался, накричал. Не со зла ведь, от бессилия. Она слушала и кивала. Откуда-то появилась стопка, до самых краев наполненная водкой, которую Кольцов опрокинул одним махом, хотя водку не пил, он вообще не переносил алкоголя и не понимал, какое люди находят в нем удовольствие. После Инга гладила его колено, заглядывая в глаза, точно хотела что-то в них рассмотреть и никак не могла. Или все же смогла, если губам неожиданно сделалось горячо и солоно?

Одежда как-то сразу стала тесной и ненужной, они срывали ее друг с друга, узнавая друг друга по-новому и заново. Не существовало больше границ и препятствий, ведь там, где при виде Инги обычно становилось тесно, на этот раз ничего не мешало и можно было…

«Ведь уже можно?» – спросил, не размыкая губ.

«Теперь уже да!» – ответила она, не произнеся при этом ни слова.

Вжимая ее тело в свое, отбивая секунды ритмичными толчками, собирая капельки пота кончиком языка с набухшей венки на шее, он не хотел, чтобы это заканчивалось, но понимал, что с каждым новым движением финал все ближе.

После они лежали на полу кухни, смотрели на неразобранные пакеты с продуктами и, чувствуя себя легко и беззаботно, смеялись без видимой причины.

– Нужно встать, – наконец сказала Инга, глядя в потолок, – мне кажется, сейчас придут соседи снизу, разбираться, кто тут затеял драку.

– И тут выйду я со словами: «Полиция уже на месте».

– Ты невыносим, – повернувшись на бок, она положила руку Кольцову на грудь. – Теперь еще будешь думать, что я специально тебя напоила, чтобы затащить в постель.

– Скорее всего, да, – как можно серьезнее ответил он и резко сел от шлепка ладошкой по животу. Не больно, скорее неожиданно.

Инга тем временем успела вскочить на ноги и удалиться на безопасное расстояние, откуда наблюдала за Кольцовым. Она совершенно не стеснялась своей наготы, но и не выставляла ее напоказ, хотя посмотреть было на что. Те, кто распустил слух о ее сомнительном прошлом, просто не видел все того, что видел теперь Кольцов.

– Если позволишь мне одеться, обещаю приготовить вкусный ужин, – пообещала Инга, подхватив из ближайшего пакета батон белого хлеба, выставляя его перед собой на манер оружия.

– Сдаюсь! – Кольцов поднял руки. – Против женской красоты и вкусной еды я бессилен.

Готовила Инга действительно прекрасно. Какое-то время он не мог начать говорить, потому как рот все время был чем-то занят, а она все подкладывала, подливала и подрезала, не позволяя увидеть дно тарелки. Да и говорить о том, о чем он собирался, после такого казалось почти кощунственным.

– Ты ничего не испортил, – сказала Инга, и он тут же поперхнулся чаем, едва успев сделать первый глоток.

– В каком смысле?

– Я не слепая, Тимофей. Как за стол сели, ты сам не свой. Подумала, еда моя не нравится, подсовываю всего понемногу, чтобы вычислить твои предпочтения, и только после поняла, что тебя другое что-то гложет. Это из-за случившегося между нами? Ты жалеешь?

– Нет! – Отвечать нужно было сразу, чтобы она ни в коем случае не решила, будто он сомневается, потому как он не сомневался. Может, вообще впервые в жизни был уверен настолько, что хоть сейчас готов сделать Инге предложение. Так ведь не поймет уже она. Испугается чего доброго. – Я не могу оставить тебя здесь одну, понимаешь? После всего случившегося не могу. Остаться тоже не получится, работы теперь прибавится, вот и думаю, как уговорить тебя переехать ко мне. Моя квартира меньше этой и расположена не сказать чтобы удобно, зато…

– Зато там я буду с тобой и под твоей защитой.

– Значит, ты согласна? – Находясь на низком старте, он ждал ее окончательного решения.

– Разумеется, согласна. С одним условием…

Кольцов едва не опрокинул стол, перегнувшись через него к Инге, прервав разговор затяжным, как погружение на глубину, поцелуем, готовый на любые ее условия.

* * *

Проклятое место манило все с большей силой, обещая однажды стать для Жоры могилой. Короткая у него выдалась жизнь. Короткая, так хоть не бестолковая. Теперь он отчетливо понимал, когда предстанет перед Высшим Судом, ему не будет стыдно, все расскажет: как жил, в чем грешил, а где и праведником прослыть смог. Хотя там небось все за него заранее знают. Так все равно же спросят, как последнее испытание на веру и честность.

Так и шел Жора, обуреваемый невесть откуда выползающими мыслями. С чего он вообще взял, что существует какой-то Суд, где его еще и спросят о чем-то? Кому такой ничтожный червяк, как он, сдался? Вот и дело-то в чем, что никому! Здесь, на земле, его пристанище, и судилище здесь же. Кто идет к нему за помощью, те и будут потом судить. По правде или по совести, уже не важно, пусть судят, когда он сам в домовину ляжет да руки на груди сложит. А пристанище в объятиях той, которая всегда на его стороне останется, чтобы он ни сделал. Если есть «тот свет», Леночка его точно в числе первых праведников будет, вот где чистая душа. Она ведь чувствует, что малой не виноват, и всегда чувствовала. Даже когда он, Жора, сомневался, когда за руку все его хотел поймать, она верила.

Нет, не потому, что мать и дитя свое прикрывает, а потому, что сердце открытое и светлое, любые, даже самые черные закоулки души высветит и, если надо, найдет прощения и понимания. А здесь и искать не надо, не виноват малой.

Но то у нее, у светлой и радостной, а вот Жора до сих пор волком ходит, едва ли не принюхивается. Сегодня, когда малой сбегал от него так силой шибануло, что он, бугай здоровенный, так и шарахнулся в сторону. Только сила та заемная. Не малой ею владеет, а она им.

Он ведь и не помнит ничего, малой-то. Ходит, углы сшибает, тронешь, вздрогнет и смотрит на тебя, как в первый раз встретил. Кто знает, в какие дали его в том состоянии занести может и чего он под влиянием заемной силы вытворяет.

Лена рассказала ему сегодня со слов майора, якобы малой по ночам не просто так шарился. Каждая его вылазка четко совпадала с убийствами. Она видела, как тот возвращался иногда перепачканный кровью. Чужой кровью, не своей. Она расспрашивать его пыталась, молчит, башкой крутит. Посидит немного, глядя в одну точку, и спать. Утром проснется и уже не помнит, что ночью делал. На самом деле не помнит или придуривается, непонятно.

И снова Жора в своих размышлениях возвращался к началу. Не могла его любимая не рассмотреть в малом убийцу, она ведь не глазами смотрит, самым сердцем.

Пацан вновь появился будто из ниоткуда, выглядел теперь чуть более живым, чем казался в их последнюю встречу, даже подобие радости выдать смог. Это тоже пройдет.

– Здравствуй, – первым шагнул к нему Жора, протягивая по привычке руку. Пацан осторожно положил свою ладонь сверху, но почти сразу отдернул. Иногда прикосновения к живым им невыносимы, особенно к тем, которые обречены на скорую смерть.

– Я тебя ждал. – Пацан сел на траву, поджав ноги на турецкий манер. Жора повторил за ним, правда поджимать ноги не стал. – Здесь теперь совсем скучно, никто не приходит. Даже он не появляется.

– Кто он? – Жора понимал, вряд ли пацан ответит, так и вышло.

– Не знаю, говорил же. Просто я его не чувствую почти.

– Это хорошо или плохо?

– Это – никак. Он не человек, как ты, и не мертвец, как я. Он другой. Опасный и злой.

Жора вспомнил, зачем вообще на стройку пришел. Надеялся найти малого. Если тот по ночам сюда шастал, авось и теперь пришел. Друзей у него точно нет, остается только тайное убежище вроде такого.

– Слушай-ка, пацан, ты тут не видел…

– Никого не видел! – рявкнул тот. – Ты меня вообще слушаешь?

Пацану явно оставалось все меньше времени до полного превращения в завывающий сгусток тумана, ненавидящий все и вся, но даже не осознающий собственной ненависти. Он и себя скоро перестанет отождествлять с когда-то живущим на земле. Жаль было Жоре пацана, а как помочь, он не знал.

Пацан тем временем, не меняя позы, взлетел, подплыл к Жоре. Вытянул руку, прощупывая, нет ли обжигающих защит на его пути.

– Я покажу, – сказал тихо. – Как тогда показывал. Готов?

Жора только и успел кивнуть, ожидая вновь увидеть серое солнце без лучей, а оказался в густой траве, почти в такой же, как здесь.

Или и впрямь в такой же?

С корабля они сошли уже вдвоем. Антип выглядел неважно и Лука было решил, что до монастыря он не доберется, сподобит Господь в лесу брата схоронить.

Какова же была его радость, когда, ступив на твердую землю, Антип воспрянул, лицом посвежел, на щеках румянец заалел.

«Хороший знак!» – решил Лука, спеша к поджидавшему их извозчику.

Еще два дня – и они дома!

Жаль, Петр не дотерпел, отдал Богу душу прошлой ночью. И опять им не позволили забрать тело, чтобы земле предать по всем канонам. Петр уж больно мучился, пусть недолго, да люто. На последнем издыхании и вовсе умом от боли тронулся, проклинал и братьев, и монастырь, кричал не своим голосом:

– Вернулась кошка к котятам, так их уже крысы поели! И вы – крысы! Бегите, крысы! Кыш!

Антип всенощную в одиночку отстоял, все ждал просветления. Петр, сказать стыдно, под себя ходить начал и все, что выгребал, в Антипа швырял, обзывал его крысой и пропащей душой. Когда отмучился болезный, тут все с облегчением выдохнули. Грех, конечно, большой грех, но Лука несколько раз за ночь сам просил у Небес Петра прибрать от мучений.

Дорога до монастыря стелилась лентой атласной, никаких неудобств и лишений, вмиг домчали, вроде сильно раньше положенгоо даже.

Когда уже монастырские стены показались, Антип, не дожидаясь, пока возница вожжи натянет, с телеги соскочил и давай землю целовать. Уж столько в нем радости и задора вдруг взялось, что до греха недалеко. Лука и сам едва искушению не поддался, и только тронул за плечо мужика с косматой бородой, мол, пошипче бы, голубчик.

У самых ворот Лука стянул с головы скуфью[2]2
  Небольшая мягкая остроконечная складная шапочка. Складки скуфьи образуют крестное знамение вокруг головы. Повседневный головной убор православного духовенства, монахов, некоторых послушников и мирян. Монашеская скуфья – черная.


[Закрыть], поклонился в пояс, крестным знамением себя осенил и велел вещи сгружать. Сам толкнул ворота, вошел.

Его встретила тишина, называть мертвой которую язык не поворачивался, хотя иначе ее никак было не назвать. Лука бросился сперва в трапезную, двери которой оказались широко распахнуты. В гулком помещении шаги его перескакивали с каблуков на подоконники, оттуда на стены и потолок, после чего осыпались на голову мелкой порошей побеленного свода.

Столы оказались накрыты, чашки стояли ровными рядами, значит, никто к ним пока не касался. И вроде все как прежде, только в воздухе висит едва уловимая вонь, так пахнет, когда мышь под полом издохнет, и пока ее не найдешь, никак от миазмов не избавиться.

Лука подошел к ближайшему столу да так и ахнул. В чашке с кашей копошились белые черви. Маленькие, толстые тела перебирались с места на место, переваливались неуклюже, острые челюсти вгрызались в остатки того, что некогда было монашеской трапезой.

Преодолевая брезгливость Лука взял чашку двумя пальцами, чтобы отнести в выгребную яму, и тут взгляд его упал в следующую посудину. Там червей оказалось куда меньше, отчего они не сделались менее противными. Настоятель учил их любить всякую тварь, ибо все они богом созданы, но Лука как ни старался, не смог вразумить, как можно, к примеру, червя полюбить? Он ведь трупоед, за что же его любить прикажете?

Обойдя всю трапезную, Лука понял, черви были в каждой чашке. Где больше, где меньше, но ни одной не оказалось чистой.

Ничего, сейчас Антип придет, они разыщут настоятеля и братьев, расспросят, чего в их отсутствие приключилось, да предъявят Святыню – их избавление от всех напастей!

Чашки Лука решил пока не трогать, все равно ему одному не справиться, попросит еще кого-то в помощь. Он хотел поставить ту, что все еще держал в руках, на стол, она как-то неловко возьми и выскользни. Упала, о пол каменный стукнулась, покатилась прочь. Черви так и высыпали, беспомощно на холодном камне извиваются. Хотел Лука их давить начать, да наткнулся взглядом на белые косточки.

Склонился над ними и обомлел.

Крохотный, чуть вытянутый череп, полукружья обглоданных ребрышек, тонкий хребет, оканчивающийся длинным отростком. Это сперва Лука не понял, что за отросток, когда сообразил, кинулся на улицу к колодцу.

Сколько он так простоял, оттирая лицо, шею и руки, ему неведомо, только окликнул его Антип.

– Брат Лука, беда! Сказать – язык не поворачивается. Одно слово – беда!

– Погоди, Антип! – Лука вспомнил мыша в монастырской посуде, представил, как его братья того мыша рвали голыми руками и ели, согнулся пополам и вывернул наизнанку едва ли не все свои внутренности.

– Лука, ты чего это? Нельзя тебе болеть, мы дома теперь! Все позади, отмучились!

– Сам же кричал «беда», а теперь вдруг отмучились?

– В монастыре беда, не успели мы. Я, когда с телеги спрыгнул там на излучине, бабу из деревенских встретил, она мне такого порассказала!

– Ты больше баб деревенских слушай, – отмахнулся он, чуя как на душе скребет, – много они говорят, будут потом в преисподней угли языками длинными в костры загребать.

– Так ведь нет никого, Лука. Как она и сказала!

– В поле они, солнце еще недостаточно поднялось, чтобы обжигать. Пойдем-ка, сам все увидишь.

– Если в поле, так оно хорошо, – не унимался Антип, пока они проходили трапезную, после запертые амбары, за которыми и открывались пашни.

Пустые пашни.

Вернее, не так, пашни как раз не пустовали, были они усеяны телами их братьев. Если не приглядываться, можно подумать, будто отдохнуть они прилегли после тяжелой работы.

Но это пока не приглядишься…

Некоторые оказались почти раздеты, иные и вовсе нагие, другие свалены друг поверх друга и будто не замечают никаких неудобств.

– Они все померли, что ли? – попятился Антип, крестясь на ходу.

– Ты чего, дурень, вытворяешь? Зачем крестишься, пока спиной вперед идешь? Кому молитву вознести собрался?

– Брось, Лука! Тикать надо! Неужели не видишь, чего здесь?

– Нас с тобой для того и послали за море, чтобы мы спасение привезли. Или забыл уже?

– Не нас одних, Лука! Вспомни, скольких мы братьев потеряли!

– Ищи настоятеля, – велел Лука.

– Ты чего это, предлагаешь мне в мертвяках копаться?

– Сам ты мертвяк, Антип! Братья они наши. Мы их с тобой еще и похороним, пока воронье не налетело.

Солнце взобралось в зенит, когда двое монахов отошли на край поля да так и рухнули на траву, не в силах больше стоять на ногах. Они не нашли того, кого искали, потеряв вместе с этим и веру.

Один потерял так уж точно!

– А почему мы в главный храм не пошли, как приехали?

Слова Антипа резанули по ушам не хуже кинжала. И правда – почему? Как бесы их кругами водили, когда храм – вот он, рядышком, от трапезной рукой подати.

Откуда только силы взялись, когда они одновременно подорвались с места, побежали, не смотря под ноги, и лишь у самых дверей остановились.

Оторопь взяла такая, что не пошевелиться. Да разве можно места святого чураться?

– Первый пойду, – решил Лука. – Ты меня здесь дожидайся.

– Нет уж! – заупрямился Антип. – Вместе пришли, вместе и войдем.

В храме пахло свечным воском и просвирами. Оба монаха не сговариваясь набрали воздуха в грудь, прикрыли в блаженстве очи. Лука не раз замечал, даже эхо тут не скачет шкодливым бесом, а пригибается раболепно, стелется по самому полу, головы не поднимет.

То, что в храме все уже не так, поняли они не сразу. Сперва Антип заметил сдвинутый в сторону жертвенник, который еще при его деде стоял на том же месте. Теперь же он был сдвинут далеко в сторону, туда, где висит икона Троицы.

Висела икона…

На ее месте теперь зияла темная кирпичная кладка. Дальше – больше. Половина иконостаса оказалась разорена, снято все, что только поддалось. Тут и там разверстыми ранами открывались дыры, где еще недавно находились святые лики.

От увиденного в груди стало жарко и колко. У кого могла подняться рука на подобное злодеяние?

– Лука, как же это? – только и смог вымолвить Антип, прежде чем рухнул на колени, заливаясь слезами.

– Встань, – потянул его на себя Лука, – настоятеля мы так и не нашли. Вдруг ему помощь наша нужна!

Будто в ответ на его чаяния из алтаря послышался шум, как будто упало что-то тяжелое. Потом снова и снова.

Настоятель, в одной ночной рубахе, как раз занес топор над головой, когда они вошли. Топор тяжело опустился на доску, в которой Лука сразу признал икону. Не помня себя, бросился он на настоятеля, дабы помешать хуле.

Откуда в щуплом теле взялось столько силы, что старик на полторы головы ниже Луки и куда уже в плечах отшвырнул монаха как кутенка, выставив перед собой колун.

На них теперь смотрели безумные глаза Петра. Именно таким братья запомнили его последние часы, проведенные в бренном теле. Была ли у Петра такая же сила, доподлинно не известно, а вот взгляд – точно был. Пустой, рассеянный, направленный будто в никуда и сразу же в самую душу.

Настоятель не нападал, он в какой-то момент и вовсе потерял интерес к тем двоим, что пытались отобрать у него орудие. Развернулся, чтобы замахнуться снова, чтобы теперь уж наверняка попасть и разрубить икону, тут-то Лука с Антипом и бросились на него скопом.

Сила покинула настоятеля или он сам не хотел больше сопротивляться, только скрутили его быстро, усадив у стены, сунув под старую спину ветошь, стало быть от продува. Настоятель раззявил рот, откуда пахнуло гнилью, прохрипел чужим голосом:

– Вернулась кошка к котятам, так их уже крысы поели! И вы – крысы! Бегите, крысы! Кыш!

– Петр так говорил перед тем как…

– Помню, – прервал его Лука. – Если тебе так страшно, можешь идти, я не держу. У тебя вроде как родня в деревне есть, к ним возвращайся. Мой дом и моя семья – здесь, некуда мне бежать.

– Крысы! Вы поганые крысы! – продолжал изгаляться настоятель или, точнее, тот, в кого он превратился.

– Я остаюсь, – твердо заявил Антип. – Может, семьи моей уже и нет. Та баба говорила много народу полегло. Сказала, люди ропщут, мол, зараза с монастыря пошла. Говорят, разврат здесь и рассадник порока.

– Люди слабы, Антип. Нельзя их за слабость винить.

– А где нам сил набраться, Лука? Вдвоём монастырь не поднять! Придут завтра мужики нас грабить, что мы им предъявить сможем? Настоятеля с топором, что ли?

– Остынь, брат. Даже если на целой земле людей не останется, ты не будешь одинок. – Он подошел, проверил путы на руках и ногах настоятеля, поправил ветошь, подал старику воды. Пить тот отказался, набрал полный рот и выплюнул все в лицо Луки, после чего расхохотался страшно. Лука не злился. Нечистые духи только того и ждут, чтобы праведную душу гневливостью замарать. – Батюшку спасем и себе жизни сохраним, главное – верить.

– Он верил, – кивнул Антип на скалящегося, потерявшего благообразный вид старика. – Толку-то от его веры теперь?

Не было никакого прока пытаться объяснять Антипу, то, что он и сам понимал. Многое они пережили, правда, брат его оказался слабее. Господь не пошлет испытаний больше, чем человек вынести сможет, так тому и быть, значит.

– Ночью будем дежурить по очереди. Завтра начнем хоронить тела братьев, сегодня в трапезной порядок наведем. – От воспоминаний об увиденном Луку затрясло, в горле будто мышиный хвост зашевелился. – Слышишь?

– Лука, настоятель вроде того, не дышит.

– Отойди-ка, – отодвинув брата, Лука склонился над настоятелем. Дыхание в нем еще теплилось, затухая с каждым едва уловимым вдохом. Вдруг старик распахнул глаза, дернулся в сдерживающих его путах и своим обычным голосом произнес:

– Простите меня, дети! Не сберег обитель, впустил зло за стены наши. Бегите, пока не поздно. После заката уже негде будет схорониться, он повсюду. То, что вы с собой привезли, на самом деле наша прямая погибель.

– Батюшка! – оба упали на колени, дрожащими пальцами взялись распутывать узлы. Когда последний из них поддался, настоятель кулем повалился на пол и больше уже не поднялся.

Ночью братьям не спалось. Все им чудилось чужое присутствие, даже святые стены не казались больше надежным укрытием. Когда наступил самый темный час, когда небо сделалось непроницаемо черным, Лука забылся крепким сном. Как ни тормошил его Антип, не смог разбудить. Приложил ухо к груди, сердце бьется ровно, дышит брат спокойно, даже всхрапнул пару раз.

Как рука Антипа за шиворот Луке потянулась – непонятно. Только очнулся он, когда острым ножиком последнюю печать свинцовую расковырял. Открыл ларец и едва не расплакался. Обманул их тот чужеземец, мусор подсунул. На бархатной подложке лежала скрюченная птичья лапа да пара черных перьев. Где же мощи святые?

Антип отшвырнул лапку, подложку разорвал, сунул пальцы в дырку, но ничего, окромя опилок не нашел.

За-ради чего же все с ними было? Для чего они жизнями своими рискнули и потеряли всех, кто был им дорог? Чтобы отрубленную птичью лапу через море притащить?!

– Дурак, раз не понял ничего!

Антип завертел башкой, выискивая, кто с ним заговорил. Нет никого! Почудилось?

– Не ищи меня пока, все одно – не увидишь.

– Кто ты? Покажись! У меня тут нож и топор имеется!

– Ах, Антип, – хрипло рассмеялся голос, – будто я не знаю, какой ты на самом деле трус. Какой еще нож? Ты сам себя и поранишь, стоит только его взять.

– Выходи, говорю! – взвизгнул он, схватил нож, коим вскрывал ларец, и тут же отбросил с криком. Острое лезвие полоснуло запястье, каким-то чудом не задев вены.

Из темноты, со стороны западного входа, отделился еще более густой мрак, потянулся к нему, длинным щупальцем нашарил на полу капли крови, заурчал сыто.

– Ты слаб, Антипка, а можешь стать сильным. Если захочешь, конечно.

– Не поддамся искушению твоему лукавому, сгинь! – Он вскочил на ноги, закружился, выискивая источник голоса, но как ни силился, так ничего и не рассмотрел.

– Вы оба здесь подохнете к утру, – без угрозы сказал голос и от его спокойного тона кровь в жилах остановилась. – Я же могу предложить тебе владеть всем, что ты видишь вокруг. Заменишь старого настоятеля, все по твоим правилам будет.

– Ты врешь!

– А ты проверь! Всего и нужно выполнить мою маленькую просьбу.

– Я не верю тебе! Это все просто сон, и когда я проснусь, тебя не будет!

– Я видел рождение вашего мира и дождусь его погибели. Не переживай, это случится нескоро, на твой век точно хватит.

Антип замолчал, лег на жесткий матрас, расстеленный на полу, попытался заснуть. Мысли его были просты, если не получается проснуться, так, может, стоить заснуть?

– У меня впереди вечность. – Голос заставил его вздрогнуть. – У тебя времени до рассвета. Посмотри, что будет.

Ответить он не успел, по глазам резануло яркое солнце, бьющее в распахнутые окна храма. Антип обнаружил себя лежащим все на том же полу, только теперь под спиной был один холодный камень, без всякой подложки. Хотел встать и не смог. Ощупать бы себя, да руки не слушаются. Кое-как повернул голову, шея тоже болела, и заорал.

Или думал, что заорал? Ведь изо рта не выходило ни звука, только влажное, горловое бульканье.

Ноги и руки его, отсечённые от тела, оказались прибитыми к стене, и до той стены от Антипа тянулась кровавая дорожка, оканчивающаяся блестящей лужицей. По центру лужицы возлежал кусочек плоти с рваным краем, в котором он признал свой собственный язык.

Видение длилось недолго, но, когда темнота снова накрыла громадину храма, Антип первым делом спросил, о какой просьбе говорил невидимый собеседник.

– Убей Луку, вырежи ему глаза и язык.

– Да как же? Я не смогу! – Он почувствовал, как по ногам течет что-то-то теплое, руки трясутся так, что хоть теперь масло из молока взбивай. – Пощади!

– Убей Луку, – беспристрастно повторил голос, – иначе знаешь, чем все закончится. – Богохульник он, будущее провидеть может. Через него ты сейчас все увидел.

Рукоятка ножа легла в ладонь, обжигая, будто ее в огне раскалили. Антип подходил к спящему брату, не подозревающему, что с ним сейчас произойдет.

Может, он все правильно делает? Лука ведь в монастырь попал прямиком с ярмарки, где бабам недалеким по рукам гадал, сказывал, когда какая замуж пойдет, сколько раз понесет и будет ли супругом бита после измены постыдной. Настоятель говорил – у него дар не от Бога. В монастыре удалось приглушить то, что Лука называл видениями, спасти его душу в Геенну несущуюся.