Текст книги "Полное собрание стихотворений"

 
И опять, опять снега
Замели следы…
 
 
Над пустыней снежных мест
Дремлют две звезды.
 
 
И поют, поют рога.
Над парами злой воды
Вьюга строит белый крест,
Рассыпает снежный крест,
Одинокий смерч.
 
 
И вдали, вдали, вдали,
Между небом и землей
Веселится смерть.
 
 
И за тучей снеговой
Задремали корабли —
Опрокинутые в твердь
Станы снежных мачт.
 
 
И в полях гуляет смерть —
Снеговой трубач…
 
 
И вздымает вьюга смерч,
Строит белый, снежный крест,
Заметает твердь…
 
 
Разрушает снежный крест
И бежит от снежных мест…
И опять глядится смерть
С беззакатных звезд…
 

8 января 1907

(Двое проносятся в сфере метелей)

Он

 
Нет исхода вьюгам певучим!
Нет заката очам твоим звездным!
Рукою, подъятой к тучам,
Ты влечешь меня к безднам!
 

Она

 
О, настигай! О, догони!
Померкли дни.
Столетья минут.
Земля остынет.
Луна опрокинет
Свой лик к земле!
 

Он

 
Кто жребий мой вынет,
Тот опрокинут
В бездонной мгле!
 

Она

 
Оставь тревоги,
Метель в дороге
Тебя застигла.
Ласкают вьюги,
Ты – в лунном круге,
Тебя пронзили снежные иглы!
 

Он

 
Сердце – громада
Горной лавины —
Катится в бездны…
Ты гибели рада,
Дева пучины
Звездной!
 

Она

 
Я укачала
Царей и героев…
Слушай снега!
Из снежного зала,
Из надзвездных покоев
Поют боевые рога!
 

Он

 
Меч мой железный
Утонул в серебряной вьюге…
Где меч мой? Где меч мой!
 

Она

 
Внимай! Внимай! Я – ветер встречный!
Мы – в лунном круге!
Мы – в бездне звездной!
 

Он

 
Прости, отчизна!
Здравствуй, холод!
Отвори мне застывшие руки!
 

Она

 
Слушай, слушай трубные звуки!
Кто молод, —
Расстанься с дольнею жизнью!
 

Он

 
Прости! Прости!
Остыло сердце!
Где ты, солнце?
 

(Вьюга вздымает белый крест)

8 января 1907

 
И я затянут
Лентой млечной!
Тобой обманут,
О, Вечность!
 
 
Подо мной растянут
В дали бесконечной
Твой узор. Бесконечность,
Темница мира!
 
 
Узкая лира,
Звезда богини,
Снежно стонет
Мне.
 
 
И корабль закатный
Тонет
В нежно-синей
Глубине.
 
 
9 января 1907
 

 
А под маской было звездно.
Улыбалась чья-то повесть,
Короталась тихо ночь.
 
 
И задумчивая совесть,
Тихо плавая над бездной,
Уводила время прочь.
 
 
И в руках, когда-то строгих,
Был бокал стеклянных влаг.
Ночь сходила на чертоги,
Замедляя шаг.
 
 
И позвякивали миги,
И звенела влага в сердце,
И дразнил зеленый зайчик
В догоревшем хрустале.
 
 
А в шкалу дремали книги.
Там – к резной старинной дверце
Прилепился голый мальчик
На одном крыле.
 
 
9 января 1907
 

 
– Посмотри, подруга, эльф твой
Улетел!
– Посмотри, как быстролетны
Времена!
 
 
Так смеется маска маске,
Злая маска, к маске скромной
Обратясь:
– Посмотри, как темный рыцарь
Скажет сказки третьей маске…
 
 
Темный рыцарь вкруг девицы
Заплетает вязь.
 
 
Тихо шепчет маска маске,
Злая маска – маске скромной…
Третья – смущена…
 
 
И еще темней – на темной
Завесе окна
Темный рыцарь – только мнится..
 
 
И стрельчатые ресницы
Опускает маска вниз.
Снится маске, снится рыцарь…
– Темный рыцарь, улыбнись…
 
 
Он рассказывает сказки,
Опершись на меч.
И она внимает в маске.
И за ними – тихий танец
Отдаленных встреч…
 
 
Как горит ее румянец!
Странен профиль темных плеч!
А за ними – тихий танец
Отдаленных встреч.
 
 
И на завесе оконной
Золотится
Луч, протянутый от сердца —
Тонкий цепкий шнур,
 
 
И потерянный, влюбленный
Не умеет прицепиться
Улетевший с книжной дверцы
Амур.
 

9 января 1907

 
В длинной сказке
Тайно кроясь,
Бьет условный час.
 
 
В темной маске
Прорезь
Ярких глаз.
 
 
Нет печальней покрывала,
Тоньше стана нет…
 
 
– Вы любезней, чем я знала,
Господин поэт!
 
 
– Вы не знаете по-русски,
Госпожа моя…
 
 
На плече за тканью тусклой,
На конце ботинки узкой
Дремлет тихая змея.
 

9 января 1907

 
Но в камине дозвенели
Угольки.
 
 
За окошком догорели
Огоньки.
 
 
И на вьюжном море тонут
Корабли.
 
 
И над южным морем стонут
Журавли.
 
 
Верь мне, в этом мире солнца
Больше нет.
 
 
Верь лишь мне, ночное сердце,
Я – поэт!
 
 
Я какие хочешь сказки
Расскажу,
 
 
И какие хочешь маски
Приведу.
 
 
И пройдут любые тени
При огне,
 
 
Странных очерки видений
На стене.
 
 
И любой колени склонит
Пред тобой…
 
 
И любой цветок уронит
Голубой…
 

9 января 1907

 
Вот прошел король с зубчатым
Пляшущим венцом.
 
 
Шут прошел в плаще крылатом
С круглым бубенцом.
 
 
Дамы с шлейфами, пажами,
В розовых тенях.
 
 
Рыцарь с темными цепями
На стальных руках.
 
 
Ах, к походке вашей, рыцарь,
Шел бы длинный меч!
 
 
Под забралом вашим, рыцарь,
Нежный взор желанных встреч!
 
 
Ах, петуший гребень, рыцарь,
Ваш украсил шлем!
 
 
Ах, скажите, милый рыцарь,
Вы пришли зачем?
 
 
К нашим сказкам, милый рыцарь,
Приклоните слух…
 
 
Эти розы, милый рыцарь,
Подарил мне друг.
 
 
Эти розаны – мне, рыцарь,
Милый друг принес…
 
 
Ах, вы сами в сказке, рыцарь!
Вам не надо роз…
 

9 января 1907

 
Подвела мне брови красным,
Поглядела и сказала:
«Я не Знала:
Тоже можешь быть прекрасным,
Темный рыцарь, ты!»
 
 
И, смеясь, ушла с другими.
А под сводами ночными
Плыли тени пустоты,
Догорали хрустали.
 
 
Тени плыли, колдовали,
Струйки винные дремали,
И вдали
Заливалось утро криком
Петуха…
И летели тройки с гиком…
 
 
И она пришла опять
И сказала: «Рыцарь, что ты?
Это – сны твоей дремоты.
Что ты хочешь услыхать?
Ночь глуха.
Ночь не может понимать
Петуха».
 

10 января 1907

 
Смотри: я спутал все страницы,
Пока глаза твои цвели.
Большие крылья снежной птицы
Мой ум метелью замели.
 
 
Как странны были речи маски!
Понятны ли тебе? – Бог весть!
Ты твердо знаешь: в книгах – сказки,
А в жизни – только проза есть.
 
 
Но для меня неразделимы
С тобою – ночь и мгла реки,
И застывающие дымы,
И рифм веселых огоньки.
 
 
Не будь и ты со мною строгой,
И маской не дразни меня.
И в темной памяти не трогай
Иного – страшного – огня.
 

10 января 1907

 
Тихо вывела из комнат,
Затворила дверь.
 
 
Тихо. Сладко. Он не вспомнит,
Не запомнит, что теперь.
 
 
Вьюга память похоронит,
Навсегда затворит дверь.
 
 
Сладко в очи поглядела
Взором как стрела.
 
 
Слушай, ветер звезды гонит,
Слушай, пасмурные кони
Топчут звездные пределы
И кусают удила…
 
 
И под маской – так спокойно
Расцвели глаза.
 
 
Неизбежно и спокойно
Взор упал в ее глаза.
 

13 января 1907

 
Ветер звал и гнал погоню,
Черных масок не догнал…
Были верны наши кони,
Кто-то белый помогал…
 
 
Заметал снегами сани,
Коней иглами дразнил,
Строил башни из тумана,
И кружил, и пел в тумане,
И из снежного бурана
Оком темным сторожил.
 
 
И метался ветер быстрый
По бурьянам,
И снопами мчались искры
По туманам, —
Ветер масок не догнал,
И с высот сереброзвездных
Тучу белую сорвал…
 
 
И в открытых синих безднах
Обозначились две тени,
Улетающие в дали
Незнакомой стороны…
 
 
Странных очерки видений
В черных масках танцевали —
Были влюблены.
 

13 января 1907

 
Мы ли – пляшущие тени?
Или мы бросаем тень?
Снов, обманов и видений
Догоревший полон день.
 
 
Не пойму я, что нас манит,
Не поймешь ты, что со мной,
Чей под маской взор туманит
Сумрак вьюги снеговой?
 
 
И твои мне светят очи
Наяву или во сне?
Даже в полдне, даже в дне
Разметались космы ночи…
 
 
И твоя ли неизбежность
Совлекла меня с пути?
И моя ли страсть и нежность
Хочет вьюгой изойти?
 
 
Маска, дай мне чутко слушать
Сердце темное твое,
Возврати мне, маска, душу,
Горе светлое мое!
 

13 января 1907

 
Тайно сердце просит гибели.
Сердце легкое, скользи…
Вот меня из жизни вывели
Снежным серебром стези…
 
 
Как над тою дальней прорубью
Тихий пар струит вода,
Так своею тихой поступью
Ты свела меня сюда.
 
 
Завела, сковала взорами
И рукою обняла,
И холодными призерами
Белой смерти предала…
 
 
И в какой иной обители
Мне влачиться суждено,
Если сердце хочет гибели,
Тайно просится на дно?
 

12 января 1907

 
Нет исхода из вьюг,
И погибнуть мне весело.
Завела в очарованный круг,
Серебром своих вьюг занавесила…
 
 
Тихо смотрит в меня,
Темноокая.
 
 
И, колеблемый вьюгами Рока,
Я взвиваюсь, звеня,
Пропадаю в метелях…
 
 
И на снежных постелях
Спят цари и герои
Минувшего дня
В среброснежном покое —
О, Твои, Незнакомая, снежные жертвы!
И приветно глядят на меня:
«Восстань из мертвых!»
 

13 января 1907

 
Сверкни, последняя игла,
В снегах!
 
 
Встань, огнедышащая мгла!
Взмети твой снежный прах!
 
 
Убей меня, как я убил
Когда-то близких мне!
 
 
Я всех забыл, кого любил,
Я сердце вьюгой закрутил,
Я бросил сердце с белых гор,
Оно лежит на дне!
 
 
Я сам иду на твой костер!
Сжигай меня!
 
 
Пронзай меня,
Крылатый взор,
Иглою снежного огня!
 
 
13 января 1907
 

 
И взвился костер высокий
Над распятым на кресте.
Равнодушны, снежнооки,
Ходят ночи в высоте.
 
 
Молодые ходят ночи,
Сестры – пряхи снежных зим,
И глядят, открывши очи,
Завивают белый дым.
 
 
И крылатыми очами
Нежно смотрит высота.
Вейся, легкий, вейся, пламень,
Увивайся вкруг креста!
 
 
В снежной маске, рыцарь милый,
В снежной маске ты гори!
Я ль не пела, не любила,
Поцелуев не дарила
От зари и до зари?
 
 
Будь и ты моей любовью,
Милый рыцарь, я стройна,
Милый рыцарь, снежной кровью
Я была тебе верна.
 
 
Я была верна три ночи,
Завивалась и звала,
Я дала глядеть мне в очи,
Крылья легкие дала…
 
 
Так гори, и яр и светел,
Я же – легкою рукой
Размету твой легкий пепел
По равнине снеговой.
 

13 января 1907

 
Кому назначен темный жребий,
Над тем не властен хоровод.
Он, как звезда, утонет в небе,
И новая звезда взойдет.
 
 
И краток путь средь долгой ночи,
Друзья, близка ночная твердь!
И даже рифмы нет короче
Глухой, крылатой рифмы: смерть.
 
 
И есть ланит живая алость,
Печаль свиданий и разлук…
Но есть паденье, и усталость,
И торжество предсмертных мук.
 

14 февраля 1907

 
Отсеребрилась; отзвучала…
И вот из-за домов, пьяна,
В пустую комнату стучала
Ненужно ранняя весна.
 
 
Она сера и неумыта,
Она развратна до конца.
Как свиньи тычутся в корыта,
Храпит у моего крыльца.
 
 
И над неубранной постелью
Склонилась, давит мне на грудь,
И в сердце, смятое метелью,
Бесстыдно хочет заглянуть.
 
 
Ну, что же! Стисну зубы, встречу,
И, выбрав хитрый, ясный миг,
Ее заклятьем изувечу
И вырву пожелтелый клык!
 
 
Пускай трясет визгливым рылом:
Зачем непрошеной вошла,
Куда и солнце не входило,
Где ночь метельная текла!
 

 
В глазах ненужный день так ярок,
Но в сердце неотлучно – ночь.
За красоту мою – в подарок
Старуха привела мне дочь.
 
 
«Вот, проводи с ней дни и ночи:
Смотри, она стройна, как та.
Она исполнит всё, что хочешь:
Она бесстыдна и проста».
 
 
Смотрю. Мой взор – слепой и зоркий
«Она красива, дочь твоя.
Вот, погоди до Красной Горки:
Тогда с ней повенчаюсь я».
 

 
Зима прошла. Я болен.
Я вновь в углу, средь книг.
Он, кажется, доволен,
Досужий мой двойник.
 
 
Да мне-то нет досуга
Болтать про всякий вздор.
Мы поняли друг друга?
Ну, двери на запор.
 
 
Мне гости надоели.
Скажите, что грущу.
А впрочем, на неделе —
Лишь одного впущу:
 
 
Того, кто от занятий
Утратил цвет лица,
И умер от заклятий
Волшебного кольца.
 

18 марта 1907

 
Придут незаметные белые ночи.
И душу вытравят белым светом.
И бессонные птицы выклюют очи.
И буду ждать я с лицом воздетым.
 
 
Я буду мертвый – с лицом подъятым
Придет, кто больше на свете любит
В мертвые губы меня поцелует,
Закроет меня благовонным платом.
 
 
Придут другие, разрыхлят глыбы,
Зароют – уйдут беспокойно прочь
Они обо мне помолиться могли бы,
Да вот – помешала белая ночь'.
 

18 марта 1907

 
Ушла. Но гиацинты ждали,
И день не разбудил окна,
И в легких складках женской шали
Цвела ночная тишина.
 
 
В косых лучах вечерней пыли,
Я знаю, ты придешь опять
Благоуханьем нильских лилий
Меня пленять и опьянять.
 
 
Мне слабость этих рук знакома,
И эта шепчущая речь,
И стройной талии истома,
И матовость покатых плеч.
 
 
Но в имени твоем – безмерность,
И рыжий сумрак глаз твоих
Таит змеиную неверность
И ночь преданий грозовых.
 
 
И, миру дольнему подвластна,
Меж всех – не знаешь ты одна,
Каким раденьям ты причастна,
Какою верой крещена.
 
 
Войди, своей не зная воли,
И, добрая, в глаза взгляни,
И темным взором острой боли
Живое сердце полосни.
 
 
Вползи ко мне змеей ползучей,
В глухую полночь оглуши,
Устами томными замучай,
Косою черной задуши.
 

31 марта

1907

 
За холмом отзвенели упругие латы,
И копье потерялось во мгле.
Не сияет и шлем – золотой и пернатый —
Всё, что было со мной на земле.
 
 
Встанет утро, застанет раскинувшим руки,
Где я в небо ночное смотрел.
Солнцебоги, смеясь, напрягут свои луки,
Обольют меня тучами стрел.
 
 
Если близкое утро пророчит мне гибель,
Неужели твой голос молчит?
Чую, там, под холмами, на горном изгибе
Лик твой молнийный гневом горит!
 
 
Воротясь, ты направишь копье полуночи
Солнцебогу веселому в грудь.
Я увижу в змеиных кудрях твои очи,
Я услышу твой голос: «Забудь».
 
 
Надо мною ты в синем своем покрывале,
С исцеляющим жалом – змея…
Мы узнаем с тобою, что прежде знавали,
Под неверным мерцаньем копья!
 

2 апреля 1907

 
Зачатый в ночь, я в ночь рожден,
И вскрикнул я, прозрев:
Так тяжек матери был стон,
Так черен ночи зев.
 
 
Когда же сумрак поредел,
Унылый день повлек
Клубок однообразных дел,
Безрадостный клубок.
 
 
Что быть должно – то быть должно,
Так пела с детских лет
Шарманка в низкое окно,
И вот – я стал поэт.
 
 
Влюбленность расцвела в кудрях
И в ранней грусти глаз.
И был я в розовых цепях
У женщин много раз.
 
 
И всё, как быть должно, пошло:
Любовь, стихи, тоска;
Всё приняла в свое русло
Спокойная река.
 
 
Как ночь слепа, так я был слеп,
И думал жить слепой…
Но раз открыли темный склеп,
Сказали: Бог с тобой.
 
 
В ту ночь был белый ледоход,
Разлив осенних вод.
Я думал: «Вот, река идет».
И я пошел вперед.
 
 
В ту ночь река во мгле была,
И в ночь и в темноту
Та – незнакомая – пришла
И встала на мосту.
 
 
Она была – живой костер
Из снега и вина.
Кто раз взглянул в желанный взор,
Тот знает, кто она.
 
 
И тихо за руку взяла
И глянула в лицо.
И маску белую дала
И светлое кольцо.
 
 
«Довольно жить, оставь слова,
Я, как метель, звонка,
Иною жизнию жива,
Иным огнем ярка».
 
 
Она зовет. Она манит.
В снегах земля и твердь.
Что мне поет? Что мне звенит?
Иная жизнь! Глухая смерть?
 

12 апреля 1907

 
В темной комнате ты обесчещена,
Светлой улице ты предана,
Ты идешь, красивая женщина,
Ты пьяна!
 
 
Шлейф ползет за тобой и треплется,
Как змея, умирая в пыли…
Видишь ты: в нем жизнь еще теплится'
Запыли!
 

12 апреля 1907

Моей матери

 
Я насадил мой светлый рай
И оградил высоким тыном,
И в синий воздух, в дивный край
Приходит мать за милым сыном.
 
 
«Сын, милый, где ты?» – Тишина.
Над частым тыном солнце зреет,
И медленно и верно греет
Долину райского вина.
 
 
И бережно обходит мать
Мои сады, мои заветы,
И снова кличет: «Сын мой! Где ты?»
Цветов стараясь не измять…
 
 
Всё тихо. Знает ли она,
Что сердце зреет за оградой?
Что прежней радости не надо
Вкусившим райского вина?
 

Апрель 1907

 
Ты пробуждалась утром рано
И покидала милый дом.
И долго, долго из тумана
Копье мерцало за холмом.
 
 
А я, чуть отрок, слушал толки
Про силу дивную твою,
И шевелил мечей осколки,
Тобой разбросанных в бою.
 
 
Довольно жить в разлуке прежней
Не выйдешь из дому с утра.
Я всё влюбленней и мятежней
Смотрю в глаза твои, сестра!
 
 
Учи меня дневному бою —
Уже не прежний отрок я,
И миру тесному открою
Полет свободного копья!
 

Апрель (?) 1907

 
С каждой весною пути мои круче,
Мертвенней сумрак очей.
С каждой весною ясней и певучей
Таинства белых ночей.
 
 
Месяц ладью опрокинул в последней
Бледной могиле, – и вот
Стертые лица и пьяные бредни…
Карты… Цыганка поет.
 
 
Смехом волнуемый черным и громким
Был у нас пламенный лик.
Свет набежал. Промелькнули потемки.
Вот он: бесстрастен и дик.
 
 
Видишь, и мне наступила на горло;
Душит красавица ночь…
Краски последние смыла и стерла…
Что ж? Если можешь, пророчь..
 
 
Ласки мои неумелы и грубы.
Ты же – нежнее, чем май.
Что же? Целуй в помертвелые губы.
Пояс печальный снимай.
 

7 мая 1907

 
Ты отошла, и я в пустыне
К песку горячему приник.
Но слова гордого отныне
Не может вымолвить язык.
 
 
О том, что было, не жалея,
Твою я понял высоту:
Да. Ты – родная Галилея
Мне – невоскресшему Христу.
 
 
И пусть другой тебя ласкает,
Пусть множит дикую молву:
Сын Человеческий не знает,
Где приклонить ему главу.
 

30 мая 1907

 
Я ухо приложил к земле.
Я муки криком не нарушу.
Ты слишком хриплым стоном душу
Бессмертную томишь во мгле!
Эй, встань и загорись и жги!
Эй, подними свой верный молот,
Чтоб молнией живой расколот
Был мрак, где не видать ни зги!
Ты роешься, подземный крот!
Я слышу трудный, хриплый голос…
Не медли. Помни: слабый колос
Под их секирой упадет…
Как зерна, злую землю рой
И выходи на свет. И ведай:
За их случайною победой
Роится сумрак гробовой.
Лелей, пои, таи ту новь,
Пройдет весна – над этой новью,
Вспоенная твоею кровью,
Созреет новая любовь.
 

3 июня 1907

 
Тропами тайными, ночными,
При свете траурной зари,
Придут замученные ими,
Над ними встанут упыри.
Овеют призраки ночные
Их помышленья и дела,
И загниют еще живые
Их слишком сытые тела.
Их корабли в пучине водной
Не сыщут ржавых якорей,
И не успеть дочесть отходной
Тебе, пузатый иерей!
Довольных сытое обличье,
Сокройся в темные гроба!
Так нам велит времен величье
И розоперстая судьба!
Гроба, наполненные гнилью,
Свободный, сбрось с могучих плеч!
Всё, всё – да станет легкой пылью
Под солнцем, не уставшим жечь!
 

3 июня 1907

 
Ты перед ним – что стебель гибкий,
Он пред тобой – что лютый зверь.
Не соблазняй его улыбкой,
Молчи, когда стучится в дверь.
 
 
А если он ворвется силой,
За дверью стань и стереги:
Успеешь – в горнице немилой
Сухие стены подожги.
 
 
А если близок час позорный,
Ты повернись лицом к углу,
Свяжи узлом платок свой черный
И в черный узел спрячь иглу.
 
 
И пусть игла твоя вонзится
В ладони грубые, когда
В его руках ты будешь биться,
Крича от боли и стыда…
 
 
И пусть в угаре страсти грубой
Он не запомнит, сгоряча,
Твои оттиснутые зубы
Глубоким шрамом вдоль плеча!
 

6 июня 1907

 
Сырое лето. Я лежу
В постели – болен. Что-то подступает
Горячее и жгучее в груди.
А на усадьбе, в тенях светлой ночи,
Собаки с лаем носятся вкруг дома.
И меж своих – я сам не свой. Меж кровных
Бескровен – и не знаю чувств родства.
И люди опостылели немногим
Лишь меньше, чем убитый мной комар.
И свечкою давно озарено
То место в книжке, где профессор скучный.
Как ноющий комар, – поет мне в уши,
Что женщина у нас угнетена
И потому сходна судьбой с рабочим.
Постой-ка! Вот портрет: седой профессор —
Прилизанный, умытый, тридцать пять
Изданий книги выпустивший! Стой!
Ты говоришь, что угнетен рабочий?
Постой: весной я видел смельчака,
Рабочего, который смело на смерть
Пойдет, и с ним – друзья. И горны замолчат
И остановятся работы разом
На фабриках. И жирный фабрикант
Поклонится рабочим в ноги. Стой!
Ты говоришь, что женщина – раба?
Я знаю женщину. В ее душе
Был сноп огня. В походке – ветер.
В глазах – два моря скорби и страстей
И вся она была из легкой персти —
Дрожащая и гибкая. Так вот,
Профессор, четырех стихий союз
Был в ней одной. Она могла убить —
Могла и воскресить. А ну-ка, ты
Убей, да воскреси потом! Не можешь?
А женщина с рабочим могут.
 

20 июня 1907

Там за лесом двадцать девок

Расцветало краше дня.

Сергей Городецкий

 
Я. – песельник. Я девок вывожу
В широкий хоровод. Я с ветром ворожу.
Я голосом тот край, где синь туман, бужу,
Я песню длинную прилежно вывожу.
 
 
Ой, дальний край! Ты – мой! Ой, косыньку
развей!
Ой, девка, заводи в глухую топь весной!
Эй, девка, собирай лесной туман косой!
Эй, песня, веселей! Эй, сарафан, алей!
 
 
Легла к земле косой, туманится росой…
Яр темных щек загар, что твой лесной пожар…
И встала мне женой… Ой, синь туман, ты – мой
Ал сарафан – пожар, что девичий загар!
 

24 июня 1907

 
В этот серый летний вечер,
Возле бедного жилья,
По тебе томится ветер,
Черноокая моя!
 
 
Ты в каких степях гуляла,
Дожидалась до звезды,
Не дождавшись, обнимала
Прутья ивы у воды?
 
 
Разлюбил тебя и бросил,
Знаю – взял, чего хотел,
Бросил, вскинул пару весел,
Уплывая, не запел…
 
 
Долго ль песни заунывной
Ты над берегом ждала,
И какой реке разливной
Душу-бурю предала?
 

25 июня 1907

(Посв. Г. Чулкову)

 
Всё чаще я по городу брожу.
Всё чаще вижу смерть – и улыбаюсь
Улыбкой рассудительной. Ну, что же?
Так я хочу. Так свойственно мне знать,
Что и ко мне придет она в свой час.
 
 
Я проходил вдоль скачек по шоссе.
День золотой дремал на грудах щебня,
А за глухим забором – ипподром
Под солнцем зеленел. Там стебли злаков
И одуванчики, раздутые весной,
В ласкающих лучах дремали. А вдали
Трибуна придавила плоской крышей
Толпу зевак и модниц. Маленькие флаги
Пестрели там и здесь. А на заборе
Прохожие сидели и глазели.
 
 
Я шел и слышал быстрый гон коней
По грунту легкому. И быстрый топот
Копыт. Потом – внезапный крик:
«Упал! Упал!» – кричали на заборе,
И я, вскочив на маленький пенек,
Увидел всё зараз: вдали летели
Жокеи в пестром – к тонкому столбу.
Чуть-чуть отстав от них, скакала лошадь
Без седока, взметая стремена.
А за листвой кудрявеньких березок,
Так близко от меня – лежал жокей,
Весь в желтом, в зеленях весенних злаков,
Упавший навзничь, обратив лицо
В глубокое ласкающее небо.
Как будто век лежал, раскинув руки
И ногу подогнув. Так хорошо лежал.
К нему уже бежали люди. Издали,
Поблескивая медленными спицами, ландо
Катилось мягко. Люди подбежали
И подняли его…
 
 
И вот повисла
Беспомощная желтая нога
В обтянутой рейтузе. Завалилась
Им на плечи куда-то голова…
Ландо подъехало. К его подушкам
Так бережно и нежно приложили
Цыплячью желтизну жокея. Человек
Вскочил неловко на подножку, замер,
Поддерживая голову и ногу,
И важный кучер повернул назад.
И так же медленно вертелись спицы,
Поблескивали козла, оси, крылья…
 
 
Так хорошо и вольно умереть.
Всю жизнь скакал – с одной упорной мыслью,
Чтоб первым доскакать. И на скаку
Запнулась запыхавшаяся лошадь,
Уж силой ног не удержать седла,
И утлые взмахнулись стремена,
И полетел, отброшенный толчком…
Ударился затылком о родную,
Весеннюю, приветливую землю,
И в этот миг – в мозгу прошли все мысли
Единственные нужные. Прошли —
И умерли. И умерли глаза.
И труп мечтательно глядит наверх.
 
 
Так хорошо и вольно.
 
 
Однажды брел по набережной я.
Рабочие возили с барок в тачках
Дрова, кирпич и уголь. И река
Была еще синей от белой пены.
В отстегнутые вороты рубах
Глядели загорелые тела,
И светлые глаза привольной Руси
Блестели строго с почерневших лиц.
И тут же дети голыми ногами
Месили груды желтого песку,
Таскали – то кирпичик, то полена,
То бревнышко. И прятались. А там
Уже сверкали грязные их пятки,
И матери – с отвислыми грудями
Под грязным платьем – ждали их, ругались
И, надавав затрещин, отбирали
Дрова, кирпичики, бревёшки. И тащили,
Согнувшись под тяжелой ношей, вдаль.
И снова, воротясь гурьбой веселой,
Ребятки начинали воровать:
Тот бревнышко, другой – кирпичик…
 
 
И вдруг раздался всплеск воды и крик.
«Упал! Упал!» – опять кричали с барки.
Рабочий, ручку тачки отпустив,
Показывал рукой куда-то в воду,
И пестрая толпа рубах неслась
Туда, где на траве, в камнях булыжных,
На самом берегу – лежала сотка.
Один тащил багор.
 
 
А между свай,
Забитых возле набережной в воду,
Легко покачивался человек
В рубахе и в разорванных портках.
Один схватил его. Другой помог,
И длинное растянутое тело,
С которого ручьем лилась вода,
Втащили на берег и положили.
Городовой, гремя о камни шашкой,
Зачем-то щеку приложил к груди
Намокшей, и прилежно слушал,
Должно быть, сердце. Собрался народ,
И каждый вновь пришедший задавал
Одни и те же глупые вопросы:
Когда упал, да сколько пролежал
В воде, да сколько выпил?
Потом все стали тихо отходить,
И я пошел своим путем, и слушал,
Как истовый, но выпивший рабочий
Авторитетно говорил другим,
Что губит каждый день людей вино
 
 
Пойду еще бродить. Покуда солнце,
Покуда жар, покуда голова
Тупа, и мысли вялы…
 
 
Сердце!
Ты будь вожатаем моим. И смерть
С улыбкой наблюдай. Само устанешь,
Не вынесешь такой веселой жизни,
Какую я веду. Такой любви
И ненависти люди не выносят,
Какую я в себе ношу.
 
 
Хочу,
Всегда хочу смотреть в глаза людские,
И пить вино, и женщин целовать,
И яростью желаний полнить вечер,
Когда жара мешает днем мечтать
И песни петь! И слушать в мире ветер!