Текст книги "Херсон Византийский"

Александр Чернобровкин
Херсон Византийский
Первый роман из цикла «Вечный капитан»

1

С удаления в пять морских миль мыс Айя смотрится так, будто до него еще не добралась цивилизация. От него веет спокойным пофигизмом. Впрочем, в сравнении с другими частями Крымского полуострова, этот уголок природы один из самых незагаженных. Я любуюсь им уже третьи сутки. Любуюсь со своей яхты, дрейфуя почти на одном месте из-за полного отсутствия ветра. Поскольку я – не олигарх, а всего лишь капитан дальнего плавания, и могу позволить себе только бермудский шлюп длиной около пяти метров и, само собой, без стационарного двигателя внутреннего сгорания и даже без навесного, который собираюсь прикрепить в пункте назначения, как раз на такой случай и для маневров в марине (месте стоянки яхт в порту). Яхта куплена еще в советские времена, когда неженатые моряки загранплавания могли сразу после рейса позволить себе красивый жест. Женатым не хватает денег даже на ее поддержание на плаву. Я уже не женат, и теперь наслаждаюсь возможностью побыть наедине с морем. На борту яхты все воспринимаешь по-другому и сам становишься другим. Умиротвореннее, что ли. И все обычное и привычное как бы обновляется или поворачивается к тебе новой гранью. Внизу, в подсобке, монотонно стучит дизель-генератор, вырабатывая электричество для электрочайника и заодно подзаряжая аккумулятор, питающий сигнальные огни, а мне эти звуки кажутся веселой, задорной мелодией. Сейчас закипит чайник, запарю «бомжовку» – вермишель быстрого приготовления, перемешаю ее с говяжьей тушенкой, заварю цейлонского – и плевать мне на всех и на всё, в том числе и на штиль. Я в стороне от рекомендованных курсов и более, чем в трех милях, от берега, так что и проходящим судам, и украинским пограничникам, младшим братьям российских, обидчивым и жадным, как все младшие, трудно будет наехать на меня в прямом и переносном смысле. Единственное, что меня немного напрягает, – это временами накатывающая вялость. Я, как говорят ученые, метеозависимый, чутко реагирую на изменения погоды. Барометра на яхте нет, но я с уверенностью могу сказать, что атмосферное давление резко падает. Значит, погода скоро поменяется. Поскольку для меня изменения могут быть только в лучшую сторону, жду их с нетерпением.

На камбузе забурлил и потом автоматически выключился электрочайник. Я спустился вниз, выключил дизель-генератор, залил кипяток в пол-литровую чашку из небьющегося темно-коричневого стекла, на дне которой лежали четыре кусочка сахара и пакетик цейлонского чая на веревочке с желтым ярлычком, свисающим наружу, затем – в литровую миску из нержавейки, куда была заранее насыпана вермишель. Накрыв миску мелкой пластиковой тарелкой, примостил сверху вскрытую банку тушенки со столовой ложкой, воткнутой прямо в центр покрытого белым жиром, розовато-коричневого мяса, и чашку чая и осторожно, чтобы не поплатиться за лень, отнес это все на корму. Там расставил на откидном столике и сел рядом, ожидая, когда ужин будет готов. Солнце уже зашло, но было еще светло, ходовые огни включать рано. Яхта хоть и не движется, но «не ошвартована к берегу, не стоит на якоре и не сидит на мели», поэтому обязана нести ходовые огни. На якорь тут не встанешь, глубины ой-ё-ёй. Я хотел половить катрана – небольшую, максимум метр двадцать, черноморскую акулу – на консервированную соленую кильку, пару банок которой я прихватил в рейс, но пятьдесят метров лески размотались с катушки спиннинга, но так и не достали дна, где, в придонье, эта рыба обычно обитает. А выше она не шляется. Или мне просто не повезло.

Вермишель разбухла, отчего ее стало раза в два больше, и немного остыла. Я вывалил в миску всю тушенку, перемешал желтовато-белое с розовато-коричневым и неторопливо, смакую, употребил. Я человек неприхотливый. Умею получать удовольствие и от простой еды. Хотя с макаронными изделиями у меня сложные отношения. Двадцать шесть лет назад, когда я только получил диплом штурмана дальнего плавания и на радостях купил эту яхту, с двумя бывшими однокурсниками мы отправились на ней в путешествие из Одессы в Сухуми и обратно. И тоже попали в штиль, немного восточнее, на траверзе мыса Мегоном. Зависли там на две недели. Последнюю неделю питались только макаронами и абрикосовым джемом. После этого лет пять я не мог смотреть на макароны, а абрикосовый джем для меня до сих пор не существует как пищевой продукт.

Я тщательно облизал ложку и потом помешал ею чай. Чайные ложечки, сколько бы я их не брал и из какого бы материала они не были изготовлены, исчезают с яхты на второй день. Куда они деваются – понять не могу. У меня большое подозрение, что у моей яхты аллергия на них. Такая же, какая у моей бывшей жены была на моих друзей. Но не на их жен. Они сразу же стали подругами. Теперь никто не мешает нашей дружбе: все трое развелись. У моряков жена или навсегда, или пока не обеспечишь ее квартирой и машиной. Друзья ждут меня в Одессе. Мы договорились, что я пригребу туда к Первомаю. Погудим праздники, а потом отправимся на Эгейское море, где много красивых островов и женщин. Допив чай, помыл посуду в море и спустился вниз, чтобы сполоснуть пресной водой. Питьевая цистерна у меня почти полная, есть еще две запечатанные, пластиковые, десятилитровые бутыли – неприкосновенный запас.

Опять накатила вялость и сонливость. Я хотел прилечь, но потом подумал, что могу заснуть, и решил сперва включить ходовые огни. Мало ли что, судоводители сейчас пошли безответственные. После пятидесяти лет начинаешь понимать, насколько твое поколение было лучше в их годы. И такой вывод делает каждое поколение…

Наверху стало необычно темно. В средних широтах темнеет постепенно, а сейчас складывалось впечатление, будто раньше времени выключили свет. Я посмотрел на небо и увидел, что со стороны моря наползает огромная низкая черная туча. Двигалась она необычайно быстро, хотя на уровне моря ветра не было. Нет, появился, я почувствовал его левой щекой. При плавании на яхте приобретаешь способность кожей лица определять направление и скорость ветра. Он быстро усиливался. Надеюсь, успею добежать до Севастополя, пока не перейдет в штормовой. Не хотелось бы дрейфовать на плавучем якоре, имея берег под ветром. Не ровен час, окажешься на скалах.

Я поднял грот, лег на курс на Севастополь, закрепил штурвал и пошел поднимать стаксель. Яхта начала стремительно набирать ход. У меня сразу поднялось настроение. При таком ветре на двух парусах я мигом долечу до порта и там решу по обстановке, заходить в него или переждать грозу в море.

Вдруг загрохотало так громко и так близко, словно на палубу ссыпали многотонные бетонные блоки, и совсем рядом черное небо рассекла изломанная, ослепляющая, серебряная молния. Обычно я не боюсь грозу, но на этот раз стало жутко. Я испуганно зажмурил глаза, а когда открыл, перед ними появились две бледно-зеленые, уменьшенные копии молнии. Когда посмотришь на яркий свет, а потом отведешь взгляд, какое-то время еще видишь его, но в единственном, так сказать, экземпляре. А сейчас я видел две. И больше ничего. Я опять закрыл глаза, ожидая, когда восстановится зрение. Неожиданно ветер налетел буквально стеной, ударил с такой силой, что яхта накренилась, почти легла на борт, а я, даже не успев помахать руками, кувыркнулся в море. От неожиданности хлебнул немного соленой воды. Быстро вынырнул и отплевался. Море показалась мне холодным, неприятным, наверное, потому, что оказался в нем не по своей воле. В тоже время почувствовал себя в воде в безопасности, ведь ни разу не слышал, чтобы молния попала в пловца. Я все еще ничего не видел, поэтому не сразу понял, что яхты рядом нет. С тех пор, как сделал первый рейс на ней, мне часто снился кошмар, что падаю за борт, и яхта уплывает без меня. И сейчас захотелось проснуться, чтобы кошмар исчез. Но я не спал. Яхта исчезла, по крайней мере, я ее не видел, как ни вертелся во все стороны и ни вглядывался в темноту. Она же белая, должна быть хорошо видна даже ночью, и не могла отплыть далеко!

От злости я несколько раз ударил кулаком по воде. Это сразу успокоило. Вспомнив, что ветер был с левого борта, я попытался прикинуть, куда надо плыть, чтобы догнать яхту. Вот только направление ветра никак не мог определить. Казалось, что он дует со всех сторон сразу. И не видно было ни одного маяка. Я не мог понять, в какой стороне берег. Тогда возникла другая мысль: а надо ли догонять? Яхта уже набрала ход. Несется со скоростью узлов пять-шесть, если не больше. Не мне за ней гоняться. Через несколько часов ее выбросит на берег где-нибудь возле Севастополя. При условии, что не сорвет парус, потому что ветер завывал всё сильнее. Так что надо выбираться самому, а ее найдут завтра утром. Придется, конечно, раскошелиться на ремонт, но это не самое страшное. Ветер дул к берегу, значит, и волну идут туда. Пусть и меня отнесут. Я лег на спину и расслабился. Главное, сберечь силы, пока не рассветет и не определю, куда надо плыть.

2

Солнце припекало руки и ноги, не прикрытые одеждой. Особенно зудела правая голень. В голове постукивала кровь, редко, но гулко, причем била в одно место, расположенное немного выше правого уха. После каждого удара накатывала легкая тошнота. Я открыл глаза. В нескольких сантиметрах от них был светло-коричневый каменный пологий склон, изъеденный ветрами и дождями, на котором я лежал ниц метрах в трех от кромки прибоя. Значит, выплыл… Что не удивительно: пловец я хороший, часто с городских пляжей уплывал так, что берега не видно, и возвращался только через два-три часа. А вот как я выгреб на этот раз – хоть убей, не помню.

Правая голень зазудела сильнее, я решил почесать ее. Рука двигалась словно в вате, как бывает во сне. На голени была ссадина, длинная и широкая. На голове тоже, но узкая и короткая, примерно полсантиметра на два. Кровь уже подсохла, а рана вроде бы не опасная, до свадьбы доживет. Я осторожно, превозмогая несильную боль во всем теле, перевернулся на спину. На небе ярко светило солнце в окружении нескольких небольших белых облаков. Ветер стих. Такое впечатление, что ночной бури и не было. Я попробовал встать, но выпрямиться не смог, потому что закружилась голова и подкатила тошнота. На четвереньках переместился на ровную площадку, которая частично была в тени, сел там. Точнее, полусел, полулег. В тени как-то сразу стало полегче, тошнота отступила. У меня появилось впечатление, будто помолодел лет на десять. На чем оно основывалось – не знаю. Трагедия старости заключается в том, что в душе тебе всего двадцать пять, а вот тело перестает с этим соглашаться, с каждым годом всё быстрее устает и всё чаще болеет. Сейчас, не смотря на боль во всем теле, я не чувствовал усталости, точно знал, что через несколько минут восстановлюсь полностью и без труда дойду до ближайшего населенного пункта. Впрочем, не совсем без труда. Придется идти босиком по камням, к чему я не привык. Это тебе не по яхте шлепать босыми ступнями. И сразу весело гмыкнул, представив, за кого меня примут местные жители: босой, с разбитой головой и ободранной ногой, в длинных, до коленей, «боксерских» шелковых синих трусах с двумя золотыми драконами спереди и красными лампасами по бокам, купленных в Шанхае, и хлопчатобумажной белой майке с голубой «розой ветров» во всю грудь и надписью полукругом снизу на латыни «Cras ingens iterabimus aequor» («Завтра мы снова выйдем в огромное море»), купленной и разрисованной по моему заказу там же в магазинчике-мастерской за несколько минут и за смешные деньги.

Отвлекли меня от этих веселых мыслей два типа лет тридцати, которые спускались по склону, направляясь явно ко мне. В железных шлемах, чернобородые, с мечами на поясах слева и ножами справа; первый в кольчуге до колен и с рукавами по локоть поверх светлой рубахи с длинным рукавом, второй в кожаной безрукавке, сшитой из горизонтальных полос внахлест, поверх красной рубахи. У первого в руках были круглый щит и копье, а на ногах сандалии, у второго край щита выглядывал из-за спины, в руках – небольшой, двояковогнутый, «скифский», лук со стрелой на слегка натянутой тетиве, а на ногах что-то типа полусапожек. Наверное, из клуба по реконструкции истории, или как они там называются?! Я никогда не мог смотреть на таких без смеха: здоровые уже дураки, а всё детство в заднице играет! Заметив, что я за ними наблюдаю, ускорили шаг.

Это меня насторожило. Я вырос в Донбассе, на окраине шахтерского города. Баб там катастрофически не хватало, избыток тестостерона расходовался на мордобой, поэтому драться я научился раньше, чем ходить и говорить. Был такой период в подростковом возрасте, когда, как сейчас кажется, ни дня без драки не обходилось. Чаще были честные бои, один на один и чисто на кулаках и ногах, но иногда приходилось отбиваться от толпы, применяя любые подручные средства: камни, бутылки, ремни, штакетины от забора и т. д. Если даже проигрывал, но бился хорошо, не издевались и не грабили: пацан уважает пацана. Благодаря этому у меня на всю жизнь выработались несколько качеств: предчувствие драки; умение бить первым, без раскачки, если она неизбежна; а если противник ведет себя не по правилам, использовать любые подручные средства. Сейчас моя интуиция подсказывала, что без драки не обойдется и что у этих крымских шахидов другие понятия о чести. Крупных камней под рукой не было. Зато был песок, или пыль, или то и другое вместе, мелкие и колючие. Я незаметно сгреб их в две кучки и накрыл ладонями.

Бородачи остановились в метре от меня. Первый был пониже ростом и коренастее. Он тяжело дышал ртом, потому что нос пересекал наискось, слева направо, начинаясь из-под шлема и теряясь в густой бороде, старый глубокий шрам, отчего казалось, что носов два. Глаза отмороженные, злые. Второй хоть и был длиннее, но не выше метр шестьдесят. Этот придурковато лыбился, как положено тупой шестерке. Вывод: начинать надо с первого.

– Привет пацаны! – сказал я, глядя ему в глаза. Если ответит, разговоримся, драки не будет.

Он отвел взгляд в сторону напарника и, выхлопнув свежим перегаром, что-то сказал ему на незнакомом мне языке. Тот ответил, тоже поделившись перегаром, согласился, скорее всего, потом вытянул из-за спины горит с отсеком для стрел, в котором их было десятка два-три, и засунул туда еще одну, а лук – в предназначенный для него отсек.

Сначала я решил, что это крымские татары. Я знаю несколько слов по-татарски и, что главное, мелодику языка. Но ряженые говорили на другом. Может, у крымских татар свой диалект?

Лучник достал откуда-то из-за спины метровый отрезок веревки и шагнул ко мне. Его приятель стукнул меня по ноге тупым концом копья и что-то прорычал, приказывая, как я понял, встать.

– Ребята, в чем дело?! Я вас не трогал! Чего вы ко мне прицепились!.. – заголосил я как можно жалобнее, всем видом показывая, насколько испуган и слаб, и начал медленно подниматься, опершись на ладони, в которые сгреб пыль с песком.

Копейщик рыкнул еще что-то, уже не так агрессивно: поверил мне.

В этот момент я и выгрузился из обеих рук им в глаза. У ребят мгновенно пропала фокусировка и расплылось изображение. Я врезал с разворота правой стоявшему слева от меня копейщику, а потом левой – стоявшему справа лучнику. Первый, видимо, почувствовав, что в морду летит кулак, попытался закрыться щитом, но слишком низко опустил его, когда расслабился. Завалился он молча, зато шлем его, копье и щит громко звякнули, поприветствовав каменный склон. Второй вскрикнул и устоял. Я заехал ему еще раз, теперь уже правой и точно в нижнюю челюсть. Показалось мне или нет, но что-то у него там хрустнуло. После этого он разлегся на спине в такой позе, какую в сознании не примешь, даже если захочешь. Я обернулся к первому и принялся молотить его ногой. Куда попало, даже кольчуга и шлем не мешали. Иступлено, долго и часто. Шлем не успевал звякать о камень, когда я попадал в бородатую морду. Наверное, выплескивал всё, что накопилось со вчерашнего вечера. Бил, пока внутренний голос не остановил меня: «Хватит, а то убьешь!» Я отвалил от него, но никак не мог сдержать агрессивное дрожание тела. Вернулся к лучнику и заехал ему пару раз по бестолковке. После этого успокоился и принялся разоружать их.

У лучника за спиной были не только комбинированный горит и щит, но и кожаный вещь-мешок. Талию дважды опоясывал тонкий ремень с бронзовым крючком-застежкой, на котором висели полуметровый меч в деревянных ножнах с ржавыми железными вставками внизу и вверху и нож длинной сантиметров в двадцать с деревянной рукояткой, который был в чехле из козлиной вроде бы шкуры потертым мехом наружу. В вещь-мешке лежали еще две веревки, одна с метр, вторая где-то с пять, пеньковые, имел дело с такими при советской власти; серебряная фляга примерно на литр, без крышки, заткнутая сучком; завернутые в тряпку куски обгрызенной лепешки и сыра типа брынзы; маленький узелок с солью, крупной и грязной; точильный брусок; на самом дне – скомканные, окровавленные шмотки из серо-белой грубой ткани, скорее всего, с двух человек, мужчины и женщины. Сложив трофейное оружие и сумку в кучу на том месте, где раньше сидел, использовал предназначавшуюся мне веревку, связав лучнику руки за спиной. Крепчайшим морским узлом. У копейщика ремень был в один оборот, широкий, с бронзовой бляхой в виде оскалившейся, волчьей морды и однолямочной портупеей через правое плечо. Меч подлиннее, с метр, в ножнах из покрытого черным лаком дерева и вставками из надраенной до золотого блеска бронзы. Зато нож был короче, с костяной рукояткой и тоже в «козлиных» ножнах. Через левое плечо за спиной висела кожаная сумка с клапаном, застегивающимся на «пуговицу» из отшлифованного частым употреблением сучка. Внутри лежали железные ножницы; двусторонний костяной гребень; круглое зеркальце – стекло в свинцовой оправе; бронзовые сережки в виде лепестков; деревянный пенальчик, в котором помещалась тонкая катушка на три мотка ниток, два серо-белых разной толщины, а третьи не растительного происхождения, наверное, сухожилия животного; катушка в свою очередь служила пенальчиком для двух иголок, прямой железной и изогнутой бронзовой; кусок чистой тонкой белой материи, меньше косынки, но больше носового платка, завязанный узелком, в котором находилась серебряная монета и полтора десятка медных. Я не нумизмат, но понял, что монеты старинные, ценные. Аборигены здесь часто промышляют с миноискателями, ищут клады или хотя бы отдельные монеты. Говорят, одна монета может обеспечить на год. Видать, этим придуркам подфартило найти могилы двух воинов, вот и вырядились. И по пути кого-то грабанули, убив. Ребята, видимо, еще те отморозки. Я связал и коренастому руки за спиной. Потом снял с него сандалии, странные какие-то, никогда таких в продаже не встречал. Но с ремешками сумел разобраться. Доберусь до города, верну. Хотя такую дешевку проще выкинуть и купить новые.

С помощью зеркальца осмотрел рану на голове. Действительно, ничего страшного. И морда, хоть и небритая, выглядела нормально. Мне даже показалось, что морщины немного разгладились и прибавилось волос на лысине, как будто помолодел лет на десять. Я положил «молодильное» зеркало в сумку и достал серебряную флягу. В ней оказалось вино, кислючее. Оно мне напомнило то, что употреблял в курсантские годы, самое дешевое, под названием «Ркацители» или на курсантском «Раком до цели». Но пить хотелось со страшной силой. И есть. Я обрезал с лепешек и сыра надкусанное археологами-любителями, остальное стремительно схомячил, запивая кислятиной. Настроение сразу улучшилось, и злость пропала.

Заметив, что бородачи оклемались, поинтересовался:

– Ну, что будем делать, ребята? Разойдемся при своих или пошагаем в «мусорятник»?

Они скромно промолчали. Наверное, по-русски не понимают или не хотят понимать.

Я перевернул их на спину, а потом посадил в ряд, лицом ко мне. У копьеносца глаз почти не было видно, морда посинела, а вся борода – в крови, натекшей из разбитых губ. Из носа, как ни странно, не текло. Время от времени копьеносец облизывал губы, а потом сплевывал кровь. Лучник выглядел получше, хотя и сменил на лице выражение жизнерадостного рахита на философское, то есть печальное.

– Вы кто такие? – спросил я.

«А в ответ тишина…»

Копьеносец еле заметно шевелил руками, путаясь развязаться. Я двинул его ногой по руке. Он понял намек и перестал. Голову опустил, не желая встречаться со мной взглядом. Я повернулся к лучнику.

– Вы почему на меня наехали?

Он пошевелил губами, но ничего не сказал. И тоже отвернулся.

Я схватил его за бороду и повернул лицом к себе, чтобы продолжить разговор.

Лучник жалобно замычал, пытаясь что-то сказать. Я уже видел, как говорят со сломанной челюстью, поэтому догадался, о чем он хочет меня проинформировать.

Да-а, дела… В больнице, пока он не скажет, кто сломал, лечить не будут. Покрывать он меня вряд ли захочет. Наоборот, расскажут, что это я, вооруженный, напал на них, белых и пушистых. А если еще и милиционер будет крымским татарином… Они друг за друга горой стоят. Или мне надо будет, бросив яхту, срочно сматываться и больше никогда не появляться на территории Украины, или уеду отсюда через несколько лет, Так что ребят надо вести и сдавать в таком виде. Незаконные раскопки, ношение холодного оружия, шмотки в крови. Думаю, даже крымско-татарскому следаку будет выгоднее поверить мне, чем им.

Я сложил ремни с мечами и ножами в вещь-мешок так, чтобы наружу торчали непомещающиеся, нижние части ножен. Туда же, тоже перевернув, засунул частично лук и стрелы в горите, связал это все куском веревки, чтобы нельзя было быстро выхватить оружие и воспользоваться им, и повесил на грудь коренастому, предварительно поставив обоих бородачей на ноги. Сверху повесил его щит, деревянный, оббитый спереди кожей, с железным умбоном и окантовкой по краю. Второй щит, сплетенный из ивовых прутьев и покрытый кожей, без умбона, повесил на грудь худому. Так ничего не мешало мне видеть их связанные руки. Потом завязал на концах остатка от пятиметровой веревки две испанские удавки, которые затянул на шеях моих новых знакомых. Затянул не туго, чтобы не мешали дышать. Между ними было метра два веревки, так что не удавят друг друга, даже если упадут. Зато убежать теперь не смогут. Копье и сумку с флягой и барахлом оставил себе. Во фляге еще немного было, а копье – на всякий случай. Мечом я все равно не умею орудовать, а копье – та же палка, только острая с одного конца.

– Шагом марш! – гаркнул я и уточнил приказ острием копья в кольчугу.

Приказ поняли, коренастый пошел первым, худой за ним.

Сперва шли по бездорожью в ту сторону, откуда они появились. Там была тропинка, которая уходила под острым углом от берега в заросли кустов, а потом в лесок. Я приказал им поменяться местами, чтобы коренастый шел вторым. Примерно через полчаса мы вышли на грунтовку шириной в две полосы.

– В какую сторону Севастополь? – спросил я, показав рукам и направо и налево.

Коренастый меня понял и мотнул головой вправо.

По моим прикидкам там и должен быть Севастополь. Но если бородач показывает в ту сторону, значит, мне надо в другую. Я дал команду идти влево и перестроиться в одну шеренгу, чтобы видел связанные руки обоих. Что бородачи и сделали.

Не успели мы пройти метров сто, как из-за поворота навстречу выехала арба, запряженная волом. На «рычагах управления» сидел старый бородатый мужик в рубахе и шортах наподобие окровавленных, что лежали в вещь-мешке. Из-за его спины выглядывали две бабы, старая и молодая, наверное, жена и дочка. За арбой шли еще два босых бородатых мужика помоложе, может быть, его сыновья. Все были русые, но лица какие-то костистые, не русские. Староверы, что ли? Увидев нас, старый быстро вытянул из-за сиденья топор, а молодые подбежали сзади к арбе и взяли с нее по копью. Однако народ здесь гостеприимный…

Я взял правее, чтобы между мной и арбой были мои пленники. Если они знают этих ребят, пусть забирают, но подтвердят, что не я на них напал первым. Я уже собрался сказать им это, но заметил, что встречные не намерены отбивать бородачей, даже смотрят на них со злостью, а бабы с испугом. А когда поравнялись, старый сплюнул в сторону моих пленников и что-то крикнул им на непонятном мне языке, вроде бы похожем на итальянский. Один молодой мужик прошел молча, а второй показал жестом коренастому, что ему перережут горло, а мне улыбнулся и вроде бы похвалил, по крайней мере, я выхватил слово «амикус», а по-итальянски амико – друг.

Учась в советской школе и мореходке, я был уверен, что у меня лингвистический кретинизм. Перед уроком английского мне становилось тошно. Я мог тупо вызубрить, повторить и тут же забыть, но разговаривать так и не научился. Пока не попал заграницу. Там с удивлением обнаружил, что иногда понимаю и даже что-то могу сказать. Потом «совок» проржавел, и все, кто хоть немного «калякал по-аглицки», рассыпались работать под иностранные флаги, потому что там платили в несколько раз больше, и не было совковой кондовости типа увольнений заграницей только в составе группы не мене трех человек. Рискнул и я. Сперва к грекам. Условия у них по мировым меркам не ахти, поэтому и берут всех подряд. Через четыре года поднялся к итальянцам, потом к голландцам, за ними были англичане, а сейчас горбачусь на американцев, на контейнерной линии Сан-Франциско – Шанхай. На судах каждой страны есть свои плюсы и минусы. Янки платят больше всех. Зато, допустим, у норвегов, больше порядка и субординации. Оба моих друга работают у них и не хотят уходить. Я давлю американцев эрудицией. У меня ведь кроме морского еще и высшее филологическое. Даже американскую литературу я знаю лучше большинства янки. А они уважают умных и образованных, как и все очень узкие профессионалы. Так вот, когда ты единственный русскоговорящий в экипаже, собранном из представителей многих развивающихся и не только стран, и всё время приходится общаться на английском, через полгода он становится вторым родным. Заодно и другие языки учишь. Для бытового общения надо знать всего-то слов двести. И учишь их не в классе, боясь учителя и насмешек одноклассников, а общаясь с носителем языка, перенимая его акцент, манеру речи. При этом наблатыкиваешься выхватывать из фразы одно-два знакомых слова и, учитывая мимику и жесты, догадываться, что тебе хотят сказать. И чем дольше общаешься с этим человеком, тем лучше его понимаешь. Так что теперь я считаю себя полиглотом, хотя на большинстве языков ни писать, ни читать не умею, только говорить.

За поворотом мы встретили группу из человек двадцати обоего пола и разного возраста, нагруженных корзинами, кулями и мешками. Замыкал шествие осел, на которого навалили больше, чем он сам весил. Мужчины почти все были брюнетами, босыми, одетыми бедненько и вооруженными кто мечами, кто кинжалами, кто копьями. Увидев коренастого, они начали показывать на него пальцами и кричать что-то, что я сперва принял за слово «кентавр», но потом понял, что это фраза из двух-трех слов, в которой последнее слово «тавр» повторяется, а первые или первое бывают разными. Видимо, Тавр – его имя, а впереди прилагательные – его служебная характеристика. И еще я пришел к выводу, что говорят на каком-то диалекте итальянского. Сицилия? Сардиния? Но там даже в деревнях одеваются получше, да и грести туда надо несколько дней на суперлайнере.

Чем дольше мы шли, тем чаще попадались встречные. Тавра встречали со злостью или, как минимум, со злорадным торжеством. Многие плевали в его сторону, а одна тетка подошла поближе в выцелила ему прямо в лицо. Хотела ударить его кулаком, но я отогнал окриком. Да-а, видимо, много добрых дел числится за Тавром! Так что можно было бить его дольше и больнее.

Меня, не переставая, мучила мысль: куда я попал? Можно было бы предположить, что это массовка очередной исторической эпопеи нашего очень известного кинорежиссера, который сам пишет сценарий, сам исполняет главную роль, сам снимает фильм. И сам его смотрит. Но снимает он только на казенные деньги, которые ему отстегивает власть за интимные услуги, а она не позволит шиковать за её счет на Украине. Оставалось предположить невероятное…

Последние мои сомнения развеялись, когда увидел приближающихся пятерых всадников, один впереди, остальные по двое за ним. Эти были экипированы по полной программе: шлемы с красными «ирокезами» – гребнями из крашеного конского, наверное, волоса; у переднего ламеллярный – из соединенных кожаными ремешками металлических пластин внахлест снизу вверх, у остальных – из кусков кожи; короткие кожаные штаны чуть перекрывающие голенища сапог, которые были почти до коленей. Вооружены длинными мечами и копьями, а за спинами висели круглые щиты. У переднего были еще и бронзовые поножи, начищенные, сверкающие на солнце. Наверное, местный офицер. Я было подумал, что это древние римляне, но потом заметил стремена. Их изобрели в пятом или шестом веке нашей эры, когда Римская империя уже перестала существовать на территории Апеннинского полуострова, и так стала называться империя, получившая после своей гибели имя Византийская. В состав последней входил город Херсонес, который они называли Херсоном, располагавшийся на территории нынешнего Севастополя. Неужели?…

Передний всадник, лет тридцати, обладатель властных голубых глаз и короткой светло-русой бороды, остановился перед моими пленниками и улыбнулся коренастому, как старому знакомому:

– Привет, Тавр! Вот мы и встретились!

– Привет, Оптила! – прогундосил в ответ Тавр.

– Тебя уже заждались! Даже собирались повысить вознаграждение до ста солидов! – сообщил Оптила.

– Лучше бы мне их отдали, – отшутился Тавр.

– Извини, не успели! – пошутил и всадник и строго спросил: – Это ты убил Ветериха и его жену возле часовни?

– Не был я там, – отказался Тавр.

– А я уверен, что был, – настаивал на своем командир. – Уж слишком жестоко их порубали, как ты обычно делаешь.

– Ничего я не делаю, – не соглашался мой пленник.

– Ишь, каким ягненком сразу стал! – съязвил Оптила. – Впрочем, за тобой и так грехов хватает, эти две загубленные души ничего не изменят. Молись, в кого ты там веришь? В дьявола, наверное? Завтра утром встретишься с ним!

Тавр презрительно сплюнул и произнес:

– Да пошел ты!..

Так я перевел их диалог, соединив мимику и жесты со словами, которые были похожи то на итальянские, то на греческие, то на немецкие.

Оптила посмотрел на меня. Сперва он попытался определить мой социальный статус. У меня тоже властный взгляд. Когда много лет командуешь людьми, это накладывает отпечаток. Но больше его заинтересовали мои шелковые трусы с драконами. Судя по тому, как были одеты попадавшиеся нам навстречу, что-либо подобное здесь мог себе позволить только богатый. Во взгляде Оптилы появилось уважения. Потом он посмотрел на рану на моей голове, на копье, на остальное оружие, висевшее на шее Тавра. На этот раз он соображал дольше, но пришел к правильному выводу, что все оружие не мое, а я умудрился повязать двоих вооруженных – и зауважал меня еще больше.