Текст книги "Херсон Византийский"

– Мы вас проводим до города? – произнес он, как бы спрашивая мое разрешение. То есть, он в любом случае не расстался бы с Тавром, но и меня обидеть не хотел.

Я не рискнул отказаться.

3

Я вырос в трехэтажном доме, поэтому могу с уверенностью сказать, что стены Херсона были не ниже. Сложены из больших известковых блоков, наверху зубцы. Через каждые метров семьдесят из стены к широкому рву как бы вышагивали башни. Самые массивные были около ворот: левая – прямоугольная, а правая – круглая. Расстояние между ними было метров сорок. У открытых ворот стояли пятеро пехотинцев в шлемах с красными «ирокезами», ламинарных – из металлических полос, соединенных внахлест сверху вниз, – доспехах, с большими миндалевидными щитами, на которых были странные буквы, похожие скорее на орнамент, и римская цифра три, копьями подлиннее, чем у меня, и длинными мечами. Видимо, тяжелая пехота, в переносном и прямом смысле слова. Караул тоже признал Тавра, пожелали ему долгих мучений.

По пути Оптила проинформировал меня, что Тавр раньше служил в пехоте, поссорился со своим десятником и убил его. После чего сбежал и занялся разбоем. За его поимку полагается награда в пятьдесят солидов, которых хватит на покупку хорошего коня. Видимо, так бы он и потратил эти деньги. Сам же Оптила был готом на службе у ромеев (так они себя называли, а не византийцами!), командиром отряда трапезитов – легкой кавалерии. Кто я такой, он не спрашивал, видимо, ждал, что сам расскажу. Я не рассказывал, потому что не придумал пока легенду, соответствующую данной эпохе. Вряд ли он поверит, что я из будущего. Я сам еще не до конца поверил, что нахожусь в прошлом.

Проход в стене оказался настолько длинным, что в середине его было темно и появлялось гулкое эхо. В проходе находились еще двое открытых ворот, а почти в конце его, в просвете в потолке, виден был низ металлической решетки, которую, наверное, опускают по необходимости. По другую сторону ворот стоял внутренний караул, человек десять, если не больше. Справа было караульное помещение, и оттуда, после того, как один из караульных крикнул, что ведут Тавра, выбежало несколько солдат. Они весело поприветствовали моего пленника и показали ему много жестов. Многие из этих жестов употребляются и в двадцать первом веке.

Дома в городе были в основном двухэтажные, но попадались и повыше, одно даже в пять, чему я искренне удивился. Хотя на экскурсии в Афинах не удивлялся высоте Парфенона, а он был построен намного раньше. Стены покрашены в разные цвета, придающие улице веселость, я бы даже сказал, легкомысленность. Улицы широкие, метра четыре-пять, выложены камнем и галькой. Через почти равные промежутки были каменные решетки сливных колодцев, из которых знакомо пованивало сточными водами. Наше процессия начал собирать зевак, которых становилось всё больше. Причем внимание их делилось поровну между Тавром и мной. Только ребятня отдавала предпочтение моему пленнику, забегала вперед и швыряла в него камешки. Я обратил внимание, что выше ростом всех попадавшихся нам мужчин, не говоря уже про женщин. Как будто я нахожусь в Юго-Восточной Азии, а не среди европейцев. Рост у меня метр семьдесят пять, можно сказать, средний в мою бывшую эпоху. Здесь же у меня есть шанс получить кличку Длинный.

Наше путешествие закончилось в цитадели – небольшой крепости внутри города. Хоть убейте меня, но казармы всех времен и народов имеют что-то общее, благодаря чему их не перепутаешь с другими общественными зданиями. На крыльце «штаба» уже ждал, как мне сообщил Оптила, самый главный местный военно-административный начальник, типа губернатора, дукс стратилат Евпатерий – лет тридцати двух, не высокий по моим меркам, волосы темные, курчавые, лицо выбрито, профиль, я бы сказал, классический римский, губы тонкие. Одет в тунику золотисто-зеленого цвета, подпоясанной ремнем с золотой бляхой, на боку кинжал с, наверное, всё-таки позолоченными рукояткой и ножными, и короткие, чуть ниже коленей, черные штаны, а на ногах сандалии. Видимо, ему уже доложили о поимке Тавра.

Оптила пришпорил коня и первым оказался возле крыльца. Там он спешился, отдав поводья оказавшемуся рядом солдату, подошел к своему командиру и доложил, где и при каких обстоятельствах встретил меня.

Дукс стратилат Евпатерий слушал с таким видом, будто ему говорили что-то неприятное. Он, казалось, не замечал Тавра. Я заинтересовал его больше. Мой спокойный, уверенный взгляд, которым я смотрел на него – взгляд равного на равного, если и показался ему дерзким, то вида местный босс не подал.

– Отведите этих в темницу, – приказал дукс, глянув лишь мельком на моих пленников.

Никто не бросился выполнять приказ, все почему-то смотрели на меня.

И тут до меня дошло: их ведь казнят, а все их барахло принадлежит мне! Я снял с разбойников удавки, щиты и вещь-мешок с оружием, развязал руки и показал жестами, чтобы раздевались. Тавр первым снял кольчугу и рубаху, как я понял, шелковую, и кинул их на вещь-мешок. Собирался и штаны снять, но я разрешил оставить их. Лучник возился дольше, правда, ему пришлось развязывать несколько кожаных ремней на его доспехе, а потом стягивать сапоги. Рубашка у него оказалась из дешевой ткани. Зато, когда он бросил сапоги на кучу, из одного выпала серебряная монета. Надо было видеть взгляд, каким посмотрел на лучника Тавр! Даже солдаты заржали, и улыбнулся их командир. Я поднял монету и кивнул солдатам, что могут забирать разбойников. Кивок получился уверенно-властным, будто много лет командую этими солдатами – вхожу в роль.

Дукс жестом пригласил меня следовать за ним. Я пошел, подумав, что, вернувшись, не найду кое-что из трофеев. Впрочем, самое ценное – деньги и фляга – были в сумке, которая висела у меня на плече.

Мы вошли в прохладный вестибюль, потом повернули налево к двери, охраняемой двумя солдатами в шлемах, кольчугах и с мечами на поясе. Один из них открыл дверь перед дуксом, а потом закрыл ее за нами. Кабинет Евпатерия был большой, с двумя узкими окнами, выходящими на плац, застекленными узкими короткими полосками, отчего окна казалось зарешеченными, и наполовину закрытыми плотными шторами из темного материала; в стене справа – дверь, наверное, в спальню; в центре узкий длинный стол и шесть то ли диванов, то ли кушеток вокруг него; слева что-то типа конторки, возле которой стоял пожилой мужчина блеклой внешности и с выражением полной безынициативности на лице, отчего казался одетым в серое; чуть дальше – столик на трех ножках, возле которого стоял всего один стул с высокой спинкой. Дукс Евпатерий сел на этот стул. Я остановился по другую сторону столика. Потом заметил в углу икону, под которой коптила серебряная лампадка и, хоть и являюсь стойким атеистом, перекрестился на нее. Насколько я знал, в эпоху, в которую я попал, религия является индикатором «свой-чужой», причем даже более важным, чем национальность и язык. Что сразу и подтвердилось.

– Арианин? – спросил дукс.

Насколько я знаю, ариане отличались от остальных православных тем, что не нуждались в менеджерах при общении с богом, что оставляло легионы мошенников в рясах без куска хлеба с маслом и черной икрой. Самая опасная ересь.

– Нет, ортодокс, – ответил я.

Это его удивило.

– Как зовут? – продолжил спрашивать дукс.

– Александр, – ответил я, потом вспомнил, что древние греки говорили «сын такого-то», добавил, – Васильевич.

Греческие имена удивили его еще больше.

– У меня был учителем ромейский монах. Он меня крестил и дал это имя, – объяснил я.

– Из какого ты народа? – спросил он.

Я хотел сказать, что славянин, но потом решил, что в данный момент у них с византийцами могут быть сложные отношения, поэтому ответил:

– Рус. Из Гипербореи.

О таком народе или о Гиперборее он вроде бы слышал, а может, и нет, но виду не подал и продолжил опрос:

– Как здесь оказался?

Я решил привести свой социальный статус к уровню данной эпохи:

– Плыл со своей дружиной в Константинополь наниматься на службу к императору, (такое, насколько знаю, практиковалось во все времена), но корабль затонул в шторм, один я спасся.

– Да, буря вчера была – не приведи господь! – он перекрестился.

Я тоже.

– Домой поедешь? – поинтересовался дукс стратилат Евпатерий.

– Один туда не доберусь, – ответил я.

– У нас бывают купцы из разных народов, – сообщил он. – А можешь остаться служить у меня. Хочу поменять командира конницы.

– Оптилу? – спросил я.

– Да, – ответил он и объяснил, почему: – Арианин. Не доверяю я им.

Предложение, конечно, интересное, особенно, если учесть, что купцов из будущего здесь не бывает. Вот только не умею я махать мечом и колоть копьем. Да и опыта верховой езды у меня всего месяц занятий по три раза в неделю. Была у меня одна мадам, которая увлекалась верховой ездой. Она меня и затянула туда. До сих пор помню, как я возвращался домой в раскорячку после первых занятий и как зудели натертые бедра и промежность. Зато мадам по несколько раз кончала во время скачки на лошади. Поняв, что с жеребцом мне не тягаться, по два часа без отдыха скакать на ней и даже под ней не смогу, я расстался с мадам и с конными прогулками. Но и совсем отказываться от предложения Евпатерия не стал: мало ли, как жизнь повернется?!

– Я подумаю, – сказал я.

Ромей кивнул головой серому человеку, лицо у которого при ближнем рассмотрении оказалось бабье, без щетины. Наверное, евнух. Он подошел к столу и молча поставил на край, ближний ко мне, открытую шкатулку, в которой лежало много золотых монет, и отошел на два шага.

– Вознаграждение за Тавра и второго бандита, – сказал дукс стратилат Евпатерий.

Шкатулка, наверное, не входит в вознаграждения. Я открыл теперь уже мою сумку, сдвинул в ней барахло к одному краю, а во второй начал бросать монеты, отсчитывая по десять. Весила каждая грамм пять. Мне раньше, когда мечтал о пиратских кладах, почему-то казалось, что древние золотые монеты были больше. Оказалось их семьдесят. Оптила говорил, что пятьдесят – за Тавра, значит, остальные двадцать – за лучника.

Быстрота, с какой я отсчитывал монеты, поразила ромеев.

– А читать и писать умеешь? – спросил дукс.

– Читал Гомера, Аристотеля, Вергилия, Овидия, Боэция и многих других, но только в переводе на мой родной язык, – ответил я.

– В переводе?! – удивился ромей.

– Мой учитель перевел, – объяснил я. – И языкам обучал, ромейскому и греческому. Правда, не долго. Его сожгли мои соплеменники-язычники, не захотели принимать христианство.

– За веру пострадал, – произнес Евпатерий и перекрестился.

Я не стал. И так сегодня уже перекрестился больше раз, чем за всю предыдущую жизнь.

– На сколько серебра и меди можно разменять один солид? – спросил я.

– Один солид равен двенадцати серебряным милиарасиям, или двадцати четырем серебряным силиквам, или двести восьмидесяти восьми медным фоллисам, или одиннадцати тысячам пятьсот двадцати нуммиям, – ответил дукс стратилат Евпатерий.

Я достал все имеющиеся у меня серебряные и медные монеты и попросил показать, какая из них как называется. Оказалось, что у меня по одному милиарасию и силикве, три фоллиса и сто шестьдесят пять нуммиев разного номинала.

Затем задал самый мучивший меня вопрос:

– Какой сейчас год?

– Шесть тысяч восемьдесят третий, – ответил Евпатерий.

Цифра меня удивила. Потом вспомнил, что летоисчисление вели от сотворения мира.

– А от рождества Христова какой? – спросил я.

Дукс стратилат Евпатерий задумался и посмотрел на своего серого помощника. Тот что-то начертил костяным стержнем в открытом, небольшом, медном складне и показал дуксу. Внутренняя сторона, на которой писал помощник, была покрыта воском.

– Пятьсот семьдесят пятый, – прочитал Евпатерий. – А у вас какое летоисчисление?

– Раньше было свое собственное, а сейчас ведем от рождества Христова. Никак не привыкну к нему, – нашелся я.

На том и распрощались.

Евнух молча проводил меня до крыльца. Как ни странно, все мое барахло осталось нетронутым. Неподалеку от него стояло несколько солдат, явно свободных от службы. Увидев меня, один из них спросил:

– Не хочешь продать что-нибудь из трофеев?

– Могу кое-что, – ответил я.

Себе оставил копье, щит, кольчугу, пояс с мечом и ножом Тавра и шлем лучника, который лучше сидел на моей голове, и его вещь-мешок со всем содержимым, куда добавил еще и обе их рубахи. Остальное выставил на продажу. По принципу аукциона, который, оказывается, им был знаком.

Кожаный доспех ушел за восемь солидов, лук со стрелами и горитом – за пять с половиной, пояс с коротким мечом и ножом – за четыре солида и пять милисариев, шлем – за два солида и один фоллис, щит – за семь милиарасиев, сапоги – за две силиквы. Я стал богаче еще на двадцать с лишним солидов. Наверное, на рынке я бы получил побольше, но где он – этот рынок?! А ходить искать его с таким количеством барахла мне было по облому. И так бабла, по местным меркам, немерено!

– А где здесь можно переночевать? – спросил я.

– У моей сестры, – сразу ответил солдат с плутоватым лицом, который купил шлем.

– За сколько? – поинтересовался я.

– Всего фоллис за ночь! Дешевле в городе не найдешь! – заверил он меня.

Судя по улыбкам других солдат, найдешь и быстро. Но займусь этим завтра.

Плут, которого звали Агиульф, даже помог мне, взяв копье. По пути уведомил, что иностранцам запрещено заходить в город с оружием. Мне сделали исключение. Можно иметь при себе только кинжал, нож или посох. Рассказал, что дукс стратилат Евпатерий у них хороший, потому что ворует в меру. Зато кентарх (сотник) – та еще сволочь!

Чем дальше мы шли, тем сильнее воняло тухлой рыбой. Пересекли улицу, которая была шире предыдущих раза в полтора и дома на ней были побогаче, и много лавок. По словам Агиульфа, начиналась она от порта, в той стороне была и центральная площадь. Дальше все чаще попадались большие, иногда длинной в квартал, четырех– и пятиэтажные дома. Но сестра Агиульфа жила в маленьком двухэтажном. Мы вошли в узкую калитку, прошли по проходу, образованному стеной дома, полом террасы, идущей вдоль второго этажа, и другой стеной, как потом оказалось, просто отделяющей этот проход от двора, ограниченного глухой стеной соседнего дома и каменным ограждением высотой метра в два. Во дворе еще сильнее воняло тухлой рыбой. Вдоль него висела, поддерживаемая шестами, рыболовная сеть с очень мелкой ячейкой, которую чинили женщина и девочка лет двенадцати, обе с затюканным выражением лица, и шустрый мальчик лет десяти, который делал вид, что работает. Еще две девочки лет трех и пяти играли в куклы двумя поленцами, завернутыми в грязные лоскуты материи. Агиульф по дороге рассказал, что его зять – рыбак, ушел в море, вернется только завтра утром. Зять богатый: имеет большую лодку и двух рабов.

Агиульф что-то сказал ей на языке, похожем на норвежский. Она кивнула головой, подошла к одной из трех дверей на первом этаже и открыла ее. Дверь висела на кожаных петлях, закрепленных деревянными шпильками. За ней была узкая каморка, большую часть которой занимали нары, покрытые соломой, и колода, как бы заменяющая стол. М-да, это вам не пятизвездочный отель! Наверное, жилье их рабов. Но отказываться поздно. Поэтому я прислонил к стене щит и положил на колоду вещь-мешок с кольчугой и оружием. Агиульф поставил рядом с щитом копье, острием вверх.

– Отличное место! – уверял он меня. – Здесь тихо, никто не будет тебе мешать, спи спокойно! Если заплатишь, она тебя накормит, обстирает.

Кормежка, скорее всего, будет под стать жилью, а вот постираться не помешает. Я достал рубашки разбойников и их жертв. Договорились, что платой за стирку будет женская рубаха. Я догадывался, что меня грабят без ножа, но слишком устал морально, хотел поскорее избавиться от Агиульфа и утрясти в голове всё свалившееся на нее с момента падения с яхты. Сказал солдату, что хочу спать, зашел в каморку и сразу закрыл ее. Запор был деревянный, в виде вытянутого ромба, который насадили на рукоятку короткого весла, причем лопасть находилась снаружи. То есть, крутанув лопасть, поворачиваешь ромб и открываешь или закрываешь дверь, а изнутри крутишь ромб рукой. Я достал из сумки серебряную флягу и развалился на соломе. Она неприятно колола. Как на ней спят рабы?! Впрочем, выбора у них нет.

А у меня выбор есть, потому что умудрился не стать рабом и даже заработал на несостоявшихся рабовладельцев. Прихлебывая кислятину из фляги, принялся обсасывать варианты. Хорошо или плохо, что оказался здесь? Не знаю. Там я был одинок. Да, были друзья, но виделись мы редко, больше общались по телефону и интернету. Заплачет кто-нибудь по мне? Разве что мать и сестра. Но они и так не видели меня несколько лет. Я работал по два, а то и по три контракта подряд, брал отпуск только, если он выпадал на лето, и с теплохода сразу пересаживался на яхту. На нее и тратил деньги. Ну, еще на баб, на короткие и яркие романы. Всё равно оставалось больше, чем мне надо. Жениться бы во второй раз, чтобы рубка бабла приобрела смысл, но с годами требования мои становились всё выше, а внешние данные всё ниже. А в последние года два мне стало как-то пофигу. Наверное, как утверждают ученые, начался кризис середины жизни. Я даже не боялся попасть в кораблекрушение, умереть. Существовал на автомате и без вектора. Любой ветер мне бы попутным.

А чем мне здесь заниматься? Устроиться капитаном? Но кто возьмет незнакомого человека? Тем более, что у них тут наверняка суда прибережного плавания, надо помнить береговую линии. Некоторые отрезки черноморского побережья, Босфор и Дарданеллы я помню, но этого мало. А начинать с матроса нет желания. Купить лодку и ловить рыбу? Лодка должна быть не дороже хорошего коня, денег хватит. С голоду не умру, но и разбогатею вряд ли. А мне уже не двадцать лет, и пенсию здесь не платят. Обеспечить себя в эту эпоху можно только с оружием в руках. Командир легкой кавалерии – не так уж и плохо. Глядишь, добычу богатую возьму. Или погибну. В обоих случаях проблема старости будет решена. Но насколько я помню, Херсону Византийскому везло. Его сумеет захватить только князь Владимир, и случится это через несколько веков. Осталось научиться ездить верхом, махать мечом и колоть копьем. Но научиться не в Херсоне. Сюда надо вернуться уже подготовленным воином. Ладно, поживем, потремся здесь, может, что-нибудь поинтереснее найдем. Чему научил меня флот – это быстро обживать новое место и окружение. Я отложил пустую флягу и заснул.

4

Не знаю, как долго я спал, но, когда проснулся и вышел из коморки, солнце еще было высоко. Припекало почти по-летнему, хотя мне показалось, что сегодня, в шестом веке, холоднее, чем вчера, в двадцать первом. Сеть исчезла со двора, вместо нее висели постиранные рубахи и штаны. Хозяйки не было видно, поэтому ушел, не предупредив ее. Всё самое ценное – серебряную флягу и деньги взял с собой, положив в сумку. Точнее, в сумке были завязанные в «платочек» золотые монеты, только несколько солидов и серебро и медь переложил в трехотсечный карман-пистон, обнаруженный в поясе Тавра, который надел на себя, отцепив предварительно портупею с мечом, но оставив нож. Выйдя со двора, взял пеленги на заметные ориентиры, чтобы не заблудиться. Пошел на центральную улицу, выложенную плитами.

Там было людно, двигалось много гужевого транспорта. Разного вида и размера повозки тянули волы, ослы и мулы. На лошадях ехали только верхом, и то в большинстве случаев это были военные. С обеих сторон улицы на первых этажах большинства домов располагались лавки или мастерские, причем двери были открыты, можешь наблюдать, как изготавливают товар. Чего тут только не было! Даже карты морские на пергаменте и папирусе. Черное море с Азовским, Эгейское с Дарданеллами, Мраморным и Босфором, Средиземка и ее восточная и западная части по отдельности, Атлантическое побережье Европы с Англией и Ирландией. Очень подробные и точные, с судоходными речными участками, на одной даже был нанесен нижний днепровский порог. Однако! Не хватало только параллелей и меридианов. Стоили карты дорого, от пяти до двадцати солидов. Что удержало меня от покупки.

Центральная площадь города была большая, с возвышением в центре, на котором были то ли колонна, то ли просто мраморный столб, постамент без памятника и еще что-то, похожее на мраморное ложе. Наверное, на возвышении проводили культурно-массовые мероприятия типа казни. На восточной стороне площади был большой фонтан, напомнивший мне римский де Треви, но скульптуры были поменьше и поскромнее. На остальных трех сторонах по периметру площади располагались шесть церквей и достраивалась седьмая, которая будет покруче остальных. Судя по тому, что фундамент был старый, а стены новые, строили ее на месте какого-нибудь языческого храма. На папертях сидело много нищих, в основном калеки или больные с жуткими болячками, от вида которых у меня подступала тошнота. А вот на улицах я не встречал попрошаек. Видимо, у них здесь строго регламентировано, кто и где зарабатывает на жизнь. На всем остальном пространстве площади торговали с телег, тележек, столиков или просто разложив товар на плитах. Я сначала прошелся по рядам, посмотрел, кто, чем и почём торгует. Продавали еду, недорогие шмотки и хозяйственные товары. Тут же на переносных жаровнях пекли и жарили всякую снедь на древесном угле. У меня сразу же потекли слюни. Но решил сперва скупиться, а потом уже поесть.

Ко мне прицепился пацаненок лет семи:

– Дяденька, дай монетку!

Если дам, сбегутся все нищие. Показал ему жестом, чтобы отвалил, ничего не получит.

Пацан не отставал, приставал как-то слишком навязчиво. Там, где я вырос, было два жизненных пути, и оба вниз – в шахту или тюрьму. В шахту брали только после восемнадцати лет и сперва натаскивали в учебном центре, а в тюрьму и к воровской жизни готовили чуть ли не с пеленок, хорошие и не очень знакомые, друзья-приятели и иногда даже родственники. Как сказали бы сейчас в бизнес-школе, один из кейсов был «Первый отвлекает внимание лоха, второй его чистит». Я почувствовал прикосновение к моей сумке, висевшей с левой стороны, только потому, что ждал его. Тут же левой рукой схватил чью-то маленькую руку, пробиравшуюся в сумку. И сразу вспомнил первую поездку в римском метро. Когда я заходил в вагон, почувствовал в переднем кармане джинсов чужую руку. Действовали так грубо, будто имеют дело не с лохом, а с конченным лошарой. Рука принадлежала мужику лет сорока пяти, по виду – румыну или албанцу. Поскольку он не хотел отпускать деньги, я ему сломал пару пальцев. На этот раз мне попался пацанёнок лет двенадцати. Он не успел ничего взять, узел с монетами был на месте. Поэтому я загнул ему пальцы до боли, пока воришка не вскрикнул, но ломать не стал, отпустил. Обоих пацанят как ветром сдуло. Торговцы, видевшие всё это, засмеялись и заулюлюкали им вслед. А я на всякий случай передвинул сумку вперед, чтобы всё время была на виду.

Первым делом я купил кошелек – кожаный мешочек, который сверху затягивался шнурком. Затем – опасную бритву. Она была похожа на ту, какой брился мой дед по матери – складная, с костяной рукояткой, только покороче и сталь похуже. Потом купил деревянный короткий и широкий пенал, напомнивший мне матрешку, кисть с длинной ручкой, которую я собирался укоротить и превратить в помазок, и брусок приятно пахнущего хвоей, зеленого мыла. Оно обошлось в целых три солида – в несколько раз дороже кошелька, бритвы, «матрешки» и кисти вместе взятых. Причем продавец, в отличие от предыдущих, не торговался, тупо повторял цену. Я перешел в винный ряд. Здесь продавцы торговались отчаянно и давали попробовать, не жлобились. Потому что цена была очень низкая. Я выбрал красное вино с терпким и сытным привкусом, как у болгарского «Каберне» моей юности. Затыкая флягу сучком, решил, что надо бы приобрести к ней крышку. Что и сделал в расположенной между двумя церквами мастерской. Там работали трое, наверное, рабы, чеканили по меди и бронзе, а четвертый, хозяин, возился с серебряным браслетом. Я показал ему флягу. Он сразу понял, что мне надо, достал уже готовую крышку с колечком сверху, убедился, что она как раз впору (возможно, родная, кто-то нашел и продал ему), прикрепил ее серебряной цепочкой к фляге, чтобы больше не терял, и содрал с меня солид.

Я перешел в продуктовые ряды, купил две большие лепешки, круг сыра типа брынзы, какой был и у разбойников, три луковицы. Найдя жаровню, у которой колдовала самая опрятная женщина, купил жареные бараньи ребра. Она положила мясо на одну из купленных мною лепешек. Я заметил, что люди едят, сидя на ступеньках, ведущих к фонтану, и тоже расположился там. Сумку положил на колени, на нее – лепешку с мясом и флягу. Достав нож из ножен, почистил одну луковицу. Привык к луку еще на советских судах. На них свежие фрукты не давали, считали буржуазным излишеством, но, чтобы не болели цингой, на столе обязательно, даже на завтрак, были лук и чеснок. С чесноком у меня как-то не сложилось, а вот к луку привык. Чем вгонял в тоску коков на судах под флагом. Они-то привыкли к свежим фруктам, не нуждались в сыром луке. Впившись зубами в первый кусок мяса, понял, как я голоден. Кстати, по вкусу оно было – настоящий шашлык. Или мне с голоду так показалось.

Обглодав ребро, посмотрел по сторонам в поисках урны. Здесь такой роскоши не было, швыряли мусор на мостовую. Зато увидел внимательный голодный собачий взгляд. Пес был крупный, почти с овчарку, но беспородный, с обвисшими верхушками ушей, светло-коричневой шерстью на спине и боках и белой на груди и животе. Шерсть грязная, в колтунах. Худой до такой степени, что ребра видны. Видать, бесхозный. Я подозвал его международным собачьим призывом, втянув воздух между сжатыми губами. Получается свистяще-чмокающий звук, на который собаки реагируют моментально. Я научился ему у деда по матери, который был охотником и очень любил собак. И меня любил. У него были только дочки, а я – его первый внук. Он умер, когда мне было всего девять, но я до сих помню его, помню всё, чему он меня учил. А успел научить многому, в том числе, любить животных, особенно собак и женщин.

Пес посмотрел на меня настороженно: правда, зовешь? Подошел только после второго призыва и остановился шагах в трех. Из рук кость не стал брать, подождал, пока брошу на мостовую. Проглотил ее, почти не разгрызая. И следующие тоже. Поскольку у меня оставались еще лук и лепешка и небольшое чувство голода, купил вторую порцию ребер. Теперь пес уже не боялся меня, брал кости из рук. Он подошел почти вплотную. Заглядывая мне в рот, провожал взглядом каждый кусок мяса. За что я отдал ему последнее ребро вместе с мясом и остаток второй лепешки. Не знаю, как пес, а я насытился.

Вернувшись в винный ряд, долил флягу до краев, а в хлебном ряду купил еще три лепешки на утро. Понравились они мне. Я не равнодушен к выпечке. Пес шел за мной следом. Надеялся получить еще что-нибудь. И не ошибся. Я подумал, что одна голова – хорошо, а две – лучше. По крайней мере, вдвоем будет веселее.

Профессиональный интерес направил мои стопы в сторону порта. Пес пошел за мной. Я скармливал ему одну лепешку маленькими кусочками, чтобы не отставал.

По пути попалось трехэтажное здание, явно не похожее на административное или культовое, но туда заходили. Я не придал значения, что заходят одни мужики, только заглянув внутрь, понял, что это бордель. Внутри было чисто, прилично и по цене одна силиква. По моему субъективному мнению ни одна из представленных там женщин не тянула на такую сумму. То ли стар стал, то ли жаден, то ли и то, и другое вместе…

Порт был, конечно, поскромнее, чем в мою эпоху, но и получше, чем я ожидал. Удобные причалы с каменными и деревянными кнехтами для швартовки и чем-то вроде подъемных кранов для грузовых работ, точнее, стрелы с противовесами и шкив-блоками. «Краны» поднимали за раз килограмм по двести-триста. У самого берега стояли ошвартованные лагом две военные галеры, большая и поменьше. У каждой примерно в центре было по мачте с латинским парусом. Это треугольный парус, который крепится своей длиннейшей стороной, обычно гипотенузой, к поворотной рее, наклоненной на мачте под острым углом к палубе. Воздействую на нижние окончание реи (нок), ее вместе с парусов поворачивают в нужную сторону и крепят. Дальше стояло несколько торговых судов, некоторые метров по тридцать длинной и тоже с латинскими парусами. Корма почти у всех была прямая, а не заостренная, как у более древних судов. Вместо пера руля – длинное весло с правого борта. Были весла и для гребли. Наверное, для маневров в порту и узостях, а может, и как дополнительные движители в море. На всех кипела работа: кто-то грузился, кто-то выгружался. Еще с десяток судов стояли на рейде.

Я подошел к большому судну и спросил ярко разодетого, пожилого семита, присматривающего за погрузкой, наверное, хозяина:

– Капитан не нужен? – я сказал по-итальянски «капитано», но меня поняли.

Семит посмотрел на меня удивленно, сперва слева сверху вниз направо, потом справа снизу вверх налево, и ответил бурно и многословно, что я перевел намного короче:

– Такой, как ты, конечно, нет!

На «нет» и вопросов больше нет. Солнце уже садилось, так что пора было возвращаться к месту ночевки, а то в потемках труднее будет найти.

К дому рыбака мы с псом подошли друзьями. Я дал ему кличку Гарри (Гарик). Так звали стафтерьера сына одной моей приятельницы. У парня не хватало времени на пса, особенно по вечерам, поэтому выгуливал я. На работу мне ходить не надо было, поэтому днем я по два-три часа гулял с Гариком по городскому парку, а по вечерам у меня, а следовательно, и у него, была пробежка на десять километров. Пес во мне души не чаял. К сожалению, я ушел в рейс, а когда вернулся, Гарри уже не было. Приятельница пошла в магазин, привязала его у входа, а его якобы кто-то отвязал и увел. Это пятилетнего-то стафа! Да только от одного вида его головы в шрамах люди переходили на другую сторону улицы, хотя он был в наморднике и ни одного человека не укусил, дрался только с собаками, да и то с теми, которые были крупнее его. Приятельница несколько раз повторяла мне свою версию, пыталась убедить в своей невиновности, а я, слушая ее, представлял, как когда-нибудь и меня отведут подальше, привяжут у магазина и уйдут…

Хозяйка «гостиницы», увидев собаку, немного побурчала, но, когда я глянул на нее грозно, сразу заткнулась. Открыв дверь в каморку, пригласил Гарика войти. Он не решался до тех пор, пока я не подтолкнул его рукой. Закрыв дверь, я повернул деревянный ромбик. Не внушал он мне доверия. Я отщепил ножом от колоды толстую щепку и расклинил ей запор. Пес в это время обнюхал всё, уделив особое внимание сумке с сыром и лепешками, но трогать ее не стал. На всякий случай я придавил сумку положенным сверху мечом. Если пес потянет ее, меч упадет и разбудит меня.