Текст книги "Херсон Византийский"

Я подошел к шестой кибитке. Возле нее лежали два трупа охранников, один со стрелой в шее, другой поколотый копьями, и четыре таврских, включая убитого мною вожака. Гунимунд посмотрел на меня со смесью удивления и уважения, поражаясь, наверное, что я не только остался жив, но и отстоял свою кибитку и даже помог ему. Раньше не чувствовал он во мне воина, хотя я числился победителем Тавра. Гот понимал, что я какой-то не такой, с непонятной ему слабиной, ненастоящий солдат. Теперь, видимо, я был зачислен в категорию воинов, хоть и не профессионалов.

Возле нас вдруг возник Моня на муле. Во время сражение его не было видно.

– А-а, получили, сволочи! Будете знать, как нападать на меня! – радостно заорал иудей, как будто это он всех положил. Увидев кольчугу на трупе, воскликнул: – И добыча есть! Это будет моя доля!

– Нет, моя, – спокойно возразил я.

– С какой стати?! – возмутился Моня.

– По договору, – объяснил ему. – Его убил я, значит, всё мое.

– Не было никакого договора! – закричал он. – Снимайте кольчугу! – приказал Моня охранникам.

Те знали, что договор был. Многим это раньше не нравилось, особенно Гунимунду, но нарушать договор не собирались, чтобы потом самим не оказаться в такой ситуации.

– Я вам приказываю! – заорал на них хозяин обоза.

– Это мое, – спокойно повторил я и навел на иудея арбалет.

Он сразу спрятался за щит, из-за которого и полились дальнейшие оскорбления и угрозы выгнать меня немедленно. На всякий случай Моня еще и отъехал за кибитку, а потом и вовсе ускакал.

Гунимунд улыбнулся мне, как сообщнику. Моя смелость в общении с хозяином обоза впечатлила его больше, чем мои боевые успехи. Наверное, по его классификации убить четырех тавров – это ерунда, а вот наехать на начальника – это круто. Потом гот начал раздевать труп безголового тавра, абсолютно не боясь запачкаться кровью.

А я посмотрел на труп вожака и подумал, что лучше было бы отдать кольчугу Моне. Тогда бы не пришлось снимать самому. Теперь надо сделать усилие и раздеть мертвого. Или объявлю себя чмошником. После чего можно ставить крест на военной карьере и не только. Если сейчас не преодолею себя, так и буду всю оставшуюся жизнь бояться покойников. Я вспомнил рассказ матроса, стоявшего когда-то со мной на вахте. Он воевал в Афганистане. В самом начале службы их кинули собирать трупы наших солдат, попавших в засаду в ущелье. Три дня трупы лежали на жаре. Они раздулись, оставались узкими только в талии, перетянутой ремнем. Матрос рассказывал, до чего смешные казались им эти трупы. Солдаты защищались смехом от ужаса. В течение всей оставшейся службы им уже ничего не было страшно.

Но я пока не находил ничего смешного в лежащем передо мной покойнике. Я заставил себя наклониться и выдернуть болт. Он вышел легко. До половины его покрывала кровь. Я вдруг вспомнил, что надо попробовать на вкус кровь первого убитого врага, чтобы понять воин ты или нет. Попробовать? Шагнуть за грань культурных табу, чтобы спасти свою психику? Убедившись, что на меня никто не смотрит, коснулся болта кончиком языка. Вкус солоноватый, как и у моей, нейтральный. То есть, я посередине между воином и не воином. Уже смелее снял шлем с головы вожака, потом перевернул его на спину и, стараясь не смотреть в чернобородое лицо, расстегнул ремень с мечом и ножом, стянул кольчугу. По белому, незагорелому телу у шеи ползли две черные вши. На шее на засаленном гайтане висел серебряный кулон. Я ножом разрезал гайтан и поднес кулон к глазам. Это была женщина, которая то ли опиралась на палку или меч, то ли держала его в руке. Я почувствовал чей-то взгляд и увидел, что рядом стоит гот и тоже рассматривает кулон.

– Дева Мария? – спросил его.

– Просто Дева, богиня тавров, – ответил Гунимунд и кивнул на труп: – Поторопись, ехать пора.

– Остальное забирайте, – отказался я от завшивленной одежды и вонючих полусапожек.

– Как скажешь, господин, – сказал гот, сочтя, видимо, мою щедрость отличительной чертой вождя. Если я вождь, то ему сразу становились понятны и остальные мои причуды.

Я пошел к своей кибитке. С нее снимали Скилура. Он был еще жив, но из груди торчал обломок стрелы. Я собрал оружие и доспехи еще двоих, убитых мною, сложил в кучу у задней части кибитки, чтобы потом рассортировать и сложить в нее, и пошел к мертвому лучнику. Не столько за трофеями, сколько за болтом.

Лучник лежал на боку, как-то по-детски поджав ноги. Молодой еще, не старше Скилура. Я рывком выдернул болт, который влез в тело почти весь. Из раны фонтанчиком выплеснулась кровь, тело задрожало судорожно, как при оргазме, а на лице появилось выражение сладкой боли.

И тут меня пробило. Я стремительно метнулся между деревьями, туда, где меня не будет видно с дороги. Там бросил за землю арбалет, плюхнулся на задницу и расслабился. Меня начало колотить с такой силой, что зубы застучали. Но перед глазами стояли не трупы, а плохо наточенное острие копья. И тут же рядом со мной появился пес. Я почувствовал его горячий язык, который лизнул мою дрожащую руку. Я положил ее на холку Гарику, погрузил дрожащие пальцы в густую шерсть, сжал их. Пес тихонько заскулил от боли. Я ослабил хватку и почувствовал, что мандраж уходит. Я закрыл глаза, прижался спиной и шершавому стволу дерева, возле которого сидел. Когда будут отъезжать, позовут, тогда и спущусь к дороге.

Гарик вдруг насторожился, напрягся. Я тоже услышал голоса в лесу, дальше по склону холма. Взяв арбалет, осторожно пошел в ту сторону. Если это еще один отряд тавров, лучше будет пересидеть в лесу. Спасать во второй раз барахло Мони у меня не было желание.

Голоса доносились из ложбины. Говорили двое тавров, которых я видел возле шестой кибитки. Они о чем-то спорили возле груженой арбы, запряженной двумя волами, на каких ездят готы-крестьяне. Победил тавр, который выглядел постарше. Он подошел к волам и начал их разворачивать вглубь леса. Младший показал ему в спину международный и межвременной жест. Это меня рассмешило. И уже с легкой душой я выстрелил в него. Младший тавр упал молча. Я зарядил арбалет испачканным кровью, липким болтом и поразил старшего. Этот, вскрикнув, упал на живот и принялся кататься с бока на бок, будто тушил горящую на нем одежду. Я подошел к младшему, забрал его оружие и доспехи. Старший к тому времени угомонился. Я обшмонал и этого, сложил трофеи на арбу. В ней под покрывалом из бычьей шкуры лежал узел с окровавленной одеждой, ряд рулонов грубой ткани, которая идет на паруса, а под ней – мешки с мукой.

Выехал я на дорогу метрах в двухстах позади того места, где шел бой. Обоза не было, ушел без меня. Остались только трупы на обочине, своих и чужих. И еще мои трофеи, поверх которых лежали мои сумка, вещь-мешок, тюк с тканями, щит и копье. Как понимаю, меня рассчитали. Вот так-так! И что мне теперь делать? Правильно ли меня поймут в Херсоне, если вернусь на трофейной арбе? И доеду ли один? Вряд ли. До ночи не успею даже до предыдущей стоянки добраться, а ночью здесь, наверное, намного веселее, чем днем. Зато успею до следующей. Там деревня и пост византийский. Охранники с обоза подтвердят, что я не грабитель. Попробую продать там трофеи и со следующим обозом вернусь в Херсон.

Только я тронулся в путь, как заметил скифов. Скилур полулежал на склоне холма. В груди торчала стрела, у которой отрезали верхнюю часть с оперением. Еще живой. Парень что-то бормотал с закрытыми глазами. Наверное, молился скифским богам: он был язычником. Худое лицо его еще больше вытянулось и пожухло, постарело. Время от времени Скилур кашлял и сплевывал кровь. В руке у него был нож. Значит, сам должен сделать выбор: быстро или медленно умереть. Рядом сидел Палак. Тоже с закрытыми глазами, но молился про себя, только губами шевелил. Они ровесники и то ли двоюродные, то ли троюродные братья. Палак не такой шебутной, позадумчивей, однако поболтать тоже любит.

Мне стало жалко Скилура. Я конечно, не хирург, но в больницах полежал, в том числе и на операционном столе. Рана в грудь – это не в живот, шанс есть, если вынуть стрелу. Наверное, она зазубренная, назад не идет, а вперед проталкивать побоялись или не захотели возиться.

– Жить хочешь? – спросил я.

Он вздрогнул, потому что, медитируя, не слышал моих шагов. Открыв глаза и поняв, что перед ним не скифский бог, а странный чужеземец, ответил после паузы:

– Да.

– Будет больно, и ничего не обещаю, – предупредил я.

– Знаю, – тихо ответил Скилур.

– Почему стрелу вперед не протолкнули и не вынули? – спросил Палака.

– Не идет, в кость уперлась, – ответил он.

– Бери его за ноги, переложим на арбу, – приказал я Палаку.

Мы положили Скилура на арбу. Я дал ему флягу с вином, как единственное обезболивающее, и приказал:

– Выпей всё, и побыстрее.

Палаку дал веревки:

– Крепко привяжи его к арбе за руки и ноги.

Скиф жадно припал к фляге, сделал несколько больших глотков, поперхнулся и закашлял. С обоих углов рта потекли по подбородку красные струйки, то ли вина, то ли крови.

Я взял сумку и отошел, чтобы не рвать душу. Нашел толстую ветку, срезал ее, обстрогал с нее веточки и укоротил. Из сумки достал бутылочку с акульим жиром, иголку с нитками и чистую рубаху, которая раньше принадлежала убитому разбойниками мужику. У меня не лежало сердце ходить в ней, порвал на бинты.

Скилур добил флягу и вроде бы перестал кашлять. Палак начал привязывать его правую руку, а я занялся доспехом. Стрела мешала снять его, поэтому ножом разрезал его и выбросил. Что в таком ходить, что без него – разница не большая. В рубахе только расширил отверстие вокруг стрелы и сделал разрез на спине. Кровь из раны почти не текла. Срезанную ветку заставил прикусить, чтобы не сломал зубы от боли. Оперировать пришлось стоя рядом с ним на коленях. Надо было вскрывать грудину, но я боялся, что не справлюсь с такой сложной операцией. Я попробовал пошевелить стрелу. Она сидела прочно. Наверное, торчит в лопатке или в ребре. Мы с Палаком подсунули край щита под спину Скилура, чтобы верхняя часть тела, до раны, лежала на прочном. Я сказал Палаку, чтобы надавил всем телом на грудь друга, не давал ему пошевелиться. У моего ножа лезвие было широкое. Я положил его плашмя на окончание стрелы и со всей силы ударил по нему кулаком. Стрела чуть подалась вперед. Скилур взвыл и выгнулся всем телом, несмотря на веревки и Палака, который сразу отпустил друга.

– Держи его! – рявкнул я.

Опять положил нож на окончание стрелы и ударил еще сильнее. Стрела пошла неожиданно легко, я вогнал ее всю в тело Скилура. Кровь прямо брызнула из раны. Мы отвязали его правую руку и наклонили набок. Из спины торчал окровавленный, ланцевидный наконечник с заусенцами и еще сантиметров пять покрасневшего древка. Я решил, что лучше не обрезать наконечник, а протянуть всю стрелу вперед. Всё равно она уже вся в теле. Я обмотал наконечник лоскутом от рубахи, чтобы не скользил в руке и чтобы не пораниться самому о крючки, и одним рывком выдернул стрелу из тела. Скилур взвыл и дернулся еще раз, но теперь потише. Кровь из ран хлестала ручьями. Я приложил к ним лоскуты рубахи, смоченные акульим жиром, и туго забинтовал раны. Повязка с обеих сторон тела сразу пропиталась кровью. Быстро пропиталась кровью и его рубаха, которую я закатал. Такой худой, а столько в нем крови! Обмотал его еще одной своей рубахой, не разрывая ее, и закрепил его правую руку на теле, чтобы не шевелилась. Вынул ветку из его рта. Она была пожевана в мочало. Лицо Скилура было мокрое от пота, а глаза из-за расширенных зрачков стали черными.

Скилур прокашлялся, выплюнув сгусток крови.

– Отвязывай, – приказал я Палаку, – и уложи поудобнее, но так, чтобы правой рукой не шевелил.

А сам отошел в арбы, чтобы прийти в себя. Чёрт! У меня сегодня прямо День садиста!

Палак укрыл друга кожаным покрывалом. Того колотило со страшной силой. Наверное, замерз из-за большой потери крови. Или страх и боль выходят, как у меня недавно. Больше я ничем не мог ему помочь. Может, в деревне найдется лекарь.

9

Начинало темнеть, когда мы добрался до готской деревне, которая стояла на высоком берегу реки и больше напоминала укрепленный лагерь. С трех сторон она была защищена высоким валом с частоколом из бревен поверху и каменными башнями на углах, а со стороны обрывистого берега – невысокой деревянной стеной. Еще одна башня была над воротами, въезд в которые был как бы ущельем в валу.

Обоз остановился на ночь на каменистом плато между деревней и лесом. Охранники жгли костры, кашеварили. Я снят с довольствия, так что придется есть свое. Впрочем, запасы у меня пополнились. Сиденье арбы было вроде крышки сундука, в котором я обнаружил медный котел литров на пять, восемь пресных лепешек, здоровый шмат сала, две головки сыра, три десятка вареных яиц, мешочек пшена и кувшин с простоквашей, горлышко которого было завязано чистым платочком с вышивкой красными крестиками, напомнившим мне украинский рушник. Мне этого хватит надолго.

Обозники явно не ждали меня, но еще больше удивились арбе и скифам. По их словам, в деревне не было врачей. Лечиться ездили в Херсон. В деревне Моня набрал новых охранников, готов, хороших воинов, взамен погибших, раненого Скилура и уволенного, кроме меня, еще и Палака. Подозреваю, что весь сброд он и нанимал именно до этой деревни. Причем не заплатил никому ни нуммия. Видимо, поэтому опытные охранники и не хотел наниматься к иудею. Палак помог мне распрячь волов, отогнал их на пастбище.

Подошел Гунимунд.

– Я говорил ему, что тебя нельзя увольнять и оставлять там одного, – сказал гот виноватым тоном.

– Так даже лучше получилось, – успокоил его. – Не знаешь, кому здесь можно продать эту арбу с мукой и парусиной?

– Где ты ее взял? – спросил Гунимунд.

Я рассказал.

– Арба из этой деревне, – сообщил гот.

Вот те на! А я уже думал, что разбогател! Зато теперь буду знать, где покупать парусину.

– Я готов вернуть ее за вознаграждение, – предложил я. – Так ведь у вас поступают?

– Ее не возьмут назад, – заверил гот.

– Почему? – удивился я.

– На ней кровь, – ответил Гунимунд. – Принесет несчастье.

– Значит, и мне тоже? – спросил я.

– Тебе – нет, – ответил он.

– И что мне теперь с ней делать?! – задал я вопрос скорее себе.

– Подожди обоз в сторону города, а лучше продай на соляных промыслах, там еды постоянно не хватает, больше заплатят, – посоветовал Гунимунд. – Здесь могут купить только оружие и доспехи, я скажу деревенским, – и пошел навстречу пятерым всадникам, которые скакали к нам от деревни.

Они были частью передового дозора херсонского гарнизона. Вооружены и защищены так же, как городские. Наверняка несут службу здесь вахтовым методом. Всадники о чем-то переговорили с Гунимундом на готском, кивая в мою сторону, и быстро поскакали в обратном направлении. На подъезде к воротам остановились и поговорили с идущими им навстречу стариком с клюкой и женщиной средних лет. Я догадался, что эта парочка идет по мою душу.

Старику было за шестьдесят. Высокий по местным меркам, то есть почти с меня ростом, но не горбился. Седые редкие волосы, седые кустистые брови, седые длинные усы. Взгляд тусклый, как у человека, уставшего жить. Женщина, видимо, приходилась ему дочкой или невесткой. Миловидное лицо и располневшее тело часто рожавшей женщины. На лице была тревога, которая сменилась болью, когда подошла ближе и узнала арбу. Теперь и у нее взгляд стал тусклым. Зато у старика в глазах появилась жизнь. Наверное, понял, что поднимать внуков придется ему.

– Скольких ты убил? – спросил старик.

– Шестерых, – ответил я и показал шесть пальцев.

– Ты хороший воин, – похвалил он.

– Погиб весь их отряд, – добавил я, чтобы хоть немного утешить его.

– Значит, он отомщен, – сказал старик и посмотрел на женщину, давая ей слово.

Я опередил ее:

– Здесь есть вещи, наверное… ваши. Можете забрать.

Я отдал ей связанную в узел, окровавленную одежду.

Женщина узнала вещи и, зарыдав, уткнулась в узел лицом. Старик обнял женщину левой рукой, прижал к себе. Он молча смотрел куда-то поверх арбы. И никаких эмоций. Воин плачет кровью врагов.

– Если хотите еще что-нибудь взять, берите, – предложил я.

Старик отрицательно помотал головой. Он молча повел женщину в деревню. Я провожал их взглядом и думал, что счастье одного – это несчастье другого.

Вернулся Палак с валежником, развел костер, разжившись огнем у охранников. Я сварил в котелке кашу с салом. Выделил по порции Палаку и Гарику. Потом скиф помыл без моей просьбы котелок и до утра сидел на пятках на арбе и поил друга водой, когда тот просил. Скилур в горячке что-то бормотал на скифском, иногда стонал. Я лег подальше от арбы, чтобы не слышать, как он мучается.

Утром пришли деревенские покупатели, а вместе с ними и вчерашняя женщина. Она поздоровалась, положила на арбу узел с провизией, погладила обоих волов, которых запрягали мы с Палаком и, больше ничего не сказав, ушла. Я сбыл деревенским все трофеи, кроме кольчуги и трех металлических шлемов, на которые не нашлось покупателей, слишком дорогие. Большую часть обменял на продукты, с деньгами у местных, как и у крестьян всех времен и народов, была напряженка. Обоз в город предполагался недели через две, поэтому я решил прокатиться до соляных промыслов. Если получится, обменяю муку и продукты на соль и повезу ее на продажу в Херсон, где она в цене. Утром Скилур почувствовал себя лучше, поел немного. Я предполагал оставить его в деревне, но скиф взмолился не бросать его на погибель. Вроде бы с готами у скифов отношения не обостренные. Наверное, решил, что я великий лекарь. Он принялся заверять, что в благодарность за спасение всю оставшуюся жизнь будет служить мне, причем бесплатно. Я посоветовал ему сперва выздороветь окончательно, а потом уже распоряжаться своей жизнью. Советом пренебрегли однозначно и бесповоротно. Дальше Скилур заговорил, какие блага меня ожидают, когда он выздоровеет. Какие блага ожидают его самого – скиф не уточнил. Что ж, китайцы утверждают: если ты спас человеку жизнь, обязан заботиться о нем и дальше. Ни одно доброе дело не должно оставаться безнаказанным. Палака тоже пришлось взять с собой. Во-первых, он не хотел оставлять друга одного и, наверное, сам боялся остаться один; во-вторых, я как представил, что придется целый день слушать болтовню Скилура, решил, что затраты на кормежку второго скифа, который разделит со мной это бремя, стоят моих нервов. Палак напрочь отказался брать деньги за работу, пока не выздоровеет его родич.

Я опять ехал последним. По требованию Мони – метрах в пятидесяти позади его последней кибитки. Я пытался выдержать эту дистанции, но мои (теперь уже мои!) волы, приученные ходить в обозах, сами догоняли впередиидущую кибитку. Запал у Мони быстро кончился, он пересел с мула на вторую кибитку и больше не доставал меня. Я передал вожжи Палаку, пошел пешком.

Мы переправились через реку вброд немного ниже деревни. На том берегу заканчивалось предгорье и начиналась степь, которая тянулась до горизонта. Я вырос в степи, и люблю ее кажущуюся бесконечность, ровность и пустоту – те же качества, которыми обладает и море, которое люблю еще больше. Правда, сейчас, в шестом веке, здесь была лесостепь. Островки деревьев, и довольно большие, попадались часто. Я еще подумал, почему перед выходом в степь обозники не запаслись дровами? Сам тоже не стал: они лучше знают. И правильно сделал, потому что стоянки всегда были возле леска, где валежника хватало на всех.

Когда расположились на ночевку, к нам подъехал отряд кочевников, аланы, человек двенадцать. Их много служит в отряде Оптилы. Эти были экипированы получше, все в кольчугах, а у некоторых еще и ламеллярный доспех, с длинными копьями и мечами, у каждого еще и по луку. На аланов двадцать первого века совсем не похожи. В них было меньше кавказского, что ли. Их предводитель, довольно молодой, не старше двадцати пяти лет, поговорил с Моней, взял у него деньги. Не знаю, что ему наговорил иудей, но на меня алан смотрел с подозрительностью. Я дал ему, как меня предупредил Гунимунд, серебряный милиарасий – плату за проезд одного транспортного средства по территории данного племени. Алан повертел монету, убедился, что не фальшивая и даже не обрезанная, кивнул головой, что, видимо, значило, что плата принята, теперь я под его охраной. На скифов вождь посмотрел не то, чтобы с презрением, но как на что-то ничтожное, недостойное внимания грозного воина.

– Какие отношения у скифов с аланами? – спросил я Скилура, который быстро шел на поправку, мог уже сам слезать с арбы.

– Они тоже кочевники, – уклончиво ответил скиф.

– Они ведь одно из сарматских племен, ваших бывших врагов, – возразил я.

– Всё равно они кочевники, – ответил Скилур.

С этим трудно поспорить.

Пока готовили ужин, я осмотрел раны Скилура. Бинты были сухие, гнилью не воняли. Значит, раны не кровоточат, и гангрены пока нет. Температура тела скифа была тоже нормальная, насколько я мог определить обычными прикосновениями. Скилур и Палак наблюдали за моими действиями с таким преклонением, будто я колдовал.

– К соляным промыслам будешь в полном порядке, – пообещал я.