Текст книги "Захваченные территории СССР под контролем нацистов. Оккупационная политика Третьего рейха 1941–1945"

К середине 1942 г. советское партизанское движение, почти полностью неэффективное в первые месяцы войны, достигло масштабов внушительной силы и включало в себя более 100 тысяч человек[36]36
  Уже к концу 1941 г. на оккупированной врагом территории действовало более 2 тыс. партизанских отрядов общей численностью свыше 90 тыс. человек. Всего в годы войны в тылу врага действовало более 6200 партизанских отрядов и подпольных групп, в которых сражалось свыше 1 млн партизан и подпольщиков.


[Закрыть]. Она стала, как выразился Сталин, «вторым фронтом» в тылу врага. Поразительная метаморфоза от раннего провала до внезапного роста была обусловлена тремя факторами: введением систематической советской помощи, руководства, поставок и поддержки с воздуха начиная с зимы 1941/42 г.; относительной нехваткой немецких войск, особенно в суровой местности; и притоком персонала в сохранившиеся или вновь созданные подпольные центры на оккупированной земле. Сначала отрезанные от Красной армии в ходе немецкого наступления в огромных котлах советские подразделения, а затем все чаще и обычное крестьянское население стекались к партизанам – одни чтобы избежать насильственной вербовки на работы в Германию; другие под принуждением; третьи потому, что больше не верили в победу Германии и хотели искупить свою вину в глазах советских властей. Поначалу советская пропаганда не находила отклика, но после зимы 1941/42 г., когда продвижение германских войск застопорилось[37]37
  Немцы были отброшены от Москвы и в других местах.


[Закрыть], многие из коренных жителей оказались на грани голодной смерти, далеко разошлись вести о зверствах со стороны Германии. Многие люди были готовы признать свою первоначальную «ошибку» – когда надеялись на лучшую, более свободную, более обильную жизнь при «новом порядке», а теперь осознали, что это за «порядок». Медленно, но верно баланс смещался против немцев.

Количество и качество немецких сил безопасности за линией фронта было критически недостаточным. В районах, где местность – особенно леса и болота – предоставляла много возможностей для маскировки, появлялись партизанские отряды, иногда целые полки и бригады; территорией их действий были Белоруссия и прилегающие тылы группы армий «Центр», вплоть до брянских лесов и низин Полесья. Сосредоточившись на систематическом подрыве немецких линий снабжения, срыве немецких поставок продовольствия и рабочей силы, парализации действий немецкой администрации и акциях возмездия по отношению к коллаборационистам, группы партизан, которые поначалу считались не более чем досадной помехой, быстро стали объектом особого внимания Германии.

Внешние свидетельства этого проявились в реорганизации, проведенной в августе 1942 г. Антипартизанская война перешла под юрисдикцию оперативных отделов штабов, включая Верховное командование. Был издан указ о централизованном планировании разведки и действий в отношении партизан. Директивой № 46 Гитлер лично взял на себя ответственность за территории под управлением военной администрации; в тылу и особенно в зонах гражданской администрации полную власть и ответственность за истребление партизан получили СС.

Хотя и предпринимались попытки «заручиться помощью местного населения» для борьбы с партизанским движением, официальным предписанием было искоренение партизан и их сторонников, а не переманивание гражданского населения на сторону Германии новой и позитивной программой. В октябре 1942 г. Гитлер подтвердил необходимость беспощадности. «Антипартизанская война увенчивается успехом лишь в тех случаях, когда она проводится с беспощадной жестокостью… Борьба с партизанами на всем Востоке – это смертельная схватка, в которой одна из сторон должна быть истреблена».

В самом деле, операции против партизан отличались поразительной жестокостью. Сжигались целые деревни, подозреваемые в укрывательстве сочувствующих партизанам; в иных случаях немцы вывозили все мужское население. Факты свидетельствуют о том, что гражданские лица, зачастую совершенно не связанные с партизанами, чаще становились жертвами немецких рейдов, чем быстро передвигавшиеся и хорошо скрытые группировки партизан. Это «отсутствие изощренности» (как говорилось в одном из немецких докладов), проявившееся в беспорядочной резне в сельской местности, стало особенно очевидным, когда СС получили контроль над антипартизанскими операциями.

Вслед за приказом Гитлера в августе 1942 г. генерал полиции и войск СС в тылу группы армий «Центр» Эрих фон дем Бах-Зелевски, уже имевший некоторый опыт в «разделывании» с партизанами, без лишней скромности предложил Гиммлеру свою кандидатуру на должность инспектора всей антипартизанской войны на Востоке. В конце октября он действительно был назначен полномочным представителем СС для этой цели, а в декабре с одобрения ОКВ был создан специальный штаб под его руководством.

Кейтель передал приказ, что «в этой борьбе солдатам можно и нужно использовать любые средства для достижения цели, даже против женщин и детей». Этот приказ соответствовал взглядам самого Гитлера. Он высоко ценил Баха-Зелевски, «одного из самых умных своих людей», которого он использовал только «для выполнения самых сложных задач», и он санкционировал любые действия в борьбе с советскими партизанами, даже если это было «не совсем в соответствии с правилами».

Применение таких инструкций больше сказалось на гражданском населении, нежели на партизанах. Крестьяне, сами зачастую оказывавшиеся жертвами партизанских набегов и грабежей и с нетерпением ожидавшие конца советских колхозов, теперь подвергались жестокому обращению и истреблению со стороны немцев и коллаборационистов.

Жалобы на подобные методы были широко распространены в администрации. Помимо того что представители коренного населения выдвигали многочисленные меморандумы на этот счет, различные немецкие чиновники и офицеры подчеркивали губительные результаты политики абсолютного террора. Сельскохозяйственные чиновники жаловались на то, что крестьяне не достигали своих квот; персонал по найму рабочей силы сообщал, что местные жители предпочитали присоединяться к партизанам в лесах, чтобы избежать призыва на службу в Германии; пропагандистские команды признавали, что сладкозвучными словами не перекрыть трагичные переживания населения, которые широко использовались в советской психологической войне. Даже высшие эшелоны как военного, так и гражданского правительства были вынуждены возражать. В начале 1943 г. Розенберг лично выразил Гиммлеру свой протест против беспорядочного сжигания украинских и белорусских селений в ходе немецких антипартизанских операций (любопытно, но против сжигания великорусских деревень он возражений не высказывал); по его словам, больше всего его беспокоило то, что подобная деятельность предоставляла отличный материал для вражеской пропаганды. Комментируя крупную охоту на партизан, организованную СС в сотрудничестве с армией и местной полицией и повлекшую гибель тысяч людей (в том числе 5 тысяч «подозреваемых» в оказании помощи партизанам), Кубе, со своей стороны, с жаром пожаловался: «Политический эффект этой инициативы для мирного населения стал катастрофическим из-за расстрела множества женщин и детей». Даже Лозе согласился, что из-за деятельности СС стало практически невозможно различать своих и чужих. Более того, добавил он, «этот метод недостоин Германии и наносит колоссальный вред нашему престижу».

Как раз в это время фон дем Бах-Зелевски был назначен начальником антипартизанских сил, и Гитлер снова заявил, что «партизанский вопрос может быть разрешен только силой». По словам Бормана, «было установлено, что именно в тех местах, где командуют «политически толковые» генералы, население больше всего страдает от деятельности партизан». В ставке фюрера не собирались менять курс действий.

Однако помощники Кубе продолжали протестовать. Один из них попросил Берлин отложить следующую запланированную антипартизанскую операцию хотя бы до конца сезона сбора урожая. Если прежние аргументы о «психологической войне» не смогли произвести впечатление на политиков, он надеялся, что в Берлине окажутся более восприимчивы к аргументам о том, что запланированная охота на партизан приведет к потере большей части урожая. Шаг за шагом конфликт между генеральным комиссариатом в Минске и СС достигал масштабов вражды между Розенбергом и Кохом. Это было очередное противостояние на почве тактики. Оба ведомства имели одни и те же цели и предпосылки. Но Кубе и его люди выступали против беспорядочного возмездия путем террора. В этом и заключалась существенная разница между его подходом и подходом Коха. Однако к лету 1943 г., когда конфликт достиг своего апогея, было уже слишком поздно. С объективной точки зрения ни та ни другая политика уже не могла спасти положение.

Точно так же, как немцы стремились использовать в своих целях украинских националистов, вербуемых в основном в бывших польских провинциях [на Западной Украине], немецкая разведка, пропаганда и политические ведомства пытались заручиться услугами западнобелорусских политиков.

В отличие от своих польских сослуживцев в сентябре 1939 г. было выпущено на свободу около 30 тысяч белорусов, захваченных в плен в ходе немецкой кампании против Польши; белорусские общины в Генерал-губернаторстве рассматривались как желанные антипольские элементы и получали некоторый приоритет при нормировании провизии и трудоустройстве. В то же время предпринимались усилия для обеспечения сотрудничества со стороны белорусских националистических эмигрантов в Праге и Париже.

Существовала Белорусская национал-социалистическая партия (БНСП), но она была настолько незначительной, что даже немцы не верили в нее. Поэтому для разведывательной деятельности абвер вербовал других эмигрантов. Эти коллаборационисты продвигались вглубь оккупированной территории с войсками группы армий «Центр» и с айнзацгруппами СД. Однако уже через несколько дней после прибытия в Белоруссию некоторые из них вызвали гнев своих немецких хозяев. Как и у других, кто начинал сотрудничать с немцами, первоначальный энтузиазм особо впечатлительных белорусских националистов ослабел с поразительной быстротой, когда они поняли, что немцы совершенно не стремятся к свободной Белоруссии.

Такое осознание было связано с двумя фактами. С одной стороны, в планах Германии не говорилось об отказе от контроля над любой из недавно захваченных территорий, включая Белоруссию. С другой стороны, очевидцы на местах единодушно сообщали о поразительной слабости сепаратизма в советских (в границах до 1939 г.) провинциях Белоруссии.

Розенберг хорошо знал об этом. Он понимал, что «пробуждение особой [национальной] жизни и возведение жизнеспособной государственной структуры» в Белоруссии было «чрезвычайно медленным и трудоемким процессом». Тем не менее он был настроен разжечь здесь национализм так же, как и в других местах, «в связи с необходимостью ослабления русского центра». Он осознавал трудности: хотя большевизм подавил какой-никакой существовавший в этом районе сепаратизм, он приказал: «Необходимо укреплять автономное белорусское антироссийское сознание».

В немецких отчетах неоднократно обращалось внимание на поразительные различия между бывшими польскими территориями Белоруссии и теми, которые почти четверть века находились под советским правлением. В первых немцев приветствовали «в основном как освободителей или, по крайней мере, с дружественным нейтралитетом»; были даже основания полагать, что можно «осторожно попытаться взрастить особое белорусское народное сознание». В восточной же части Белоруссии ситуация была иной: «В результате русификации, коммунизации, а среди сельских элементов и насильственного перемещения этнически чуждых групп в колхозы, белорусское национальное самосознание почти не наблюдается».

К тому времени, когда немцы добрались до Минска, даже СД обнаружила, что, несмотря на то что некоторая часть населения придерживалась антисоветских взглядов, «белорусское самосознание практически вымерло, особенно в бывшей советско-российской области, и белорусский менталитет живет среди широкой массы населения лишь через язык».

В целом крупные слои населения, хотя и были поначалу пассивными, первоначально встречали немцев с большими надеждами. Однако надежды эти очень скоро сменились разочарованием. Имели место жестокое обращение немцев с военнопленными, неспособность Германии удовлетворить пожелания крестьян, проведя радикальную аграрную реформу, а также унижение различных групп и отдельных лиц.

«Положительное отношение к немцам, – писали СС с резким осуждением в адрес армии, – подвергается опасности беспорядочными реквизициями со стороны войск, которые становятся достоянием общественности, в частности отдельными случаями изнасилования и в целом обращением армии с гражданским населением, которое ощущает себя вражеским народом».

Массовое истребление евреев инициативными группами также внушало населению страх – настолько, что сама СД признавала, что «резкие меры против евреев, особенно казни, к настоящему времени значительно усилили антигерманские настроения». К тому же СД со злобой заявляла, что «из-за пассивности и политической недальновидности белорусов учинять погромы против евреев представлялось практически невозможным». Отсрочка дальнейших ликвидаций силами СС произошла во второй половине августа, когда армия наконец издала строгие указания о запрете «бессмысленных» реквизиций. Однако первых недель было достаточно, чтобы нанести непоправимый вред немецким целям.

Ввиду слабого отклика, который белорусский сепаратизм находил среди населения, вполне логично было бы пересмотреть немецкую политику, основанную на широком использовании националистов. Однако такая переоценка проведена не была; Розенберг, к примеру, с самого начала не ожидал, что они получат особую популярность. Многим националистам, прибывшим в Белоруссию, разрешили занять должности по выбору в местном правительстве, экономике, прессе и полиции. Несмотря на установленные на деятельность «представителей местного населения» ограничения, многие из них своими действиями и отношением вызвали еще большее негодование в обществе.

Неудивительно, что в таких условиях в националистических кругах стали возникать разногласия. В то время как убежденные белорусские фашисты и различные оппортунисты продолжали тесно сотрудничать с немцами, у других – именно ввиду их строгих националистических взглядов – возникали сомнения относительно «безусловного сотрудничества». Если верить послевоенным подсчетам, первые откровенно антигерманские идеи были озвучены в тайных националистических сообщениях в начале 1942 г. В течение нескольких месяцев последующие разногласия привели к серьезному расколу в рядах сепаратистов.

Появление этой фракции стало настоящим сюрпризом для немцев; обе новые подпольные группы – и Белорусская независимая партия (БНП), и католический Народный фронт – состояли из людей, которые первоначально встали на сторону Германии. Теперь они вынашивали планы по избежанию будущего немецкого владычества. Эти планы даже призывали к присоединению Белоруссии к «блоку государств, которые бы в равной степени противостояли как Германии, так и Великороссии». Немецкий офицер СС, не понаслышке знакомый с этой проблемой, позже вспоминал, что «в СД прознали об этих планах и были сильно удивлены, ведь эта группа «заговорщиков» состояла из их же собственных «приемных детей», и не советовал прибегать к полицейским мерам. Подобные меры повлекли бы губительные последствия для «нового курса» в Белоруссии. СД просто поставила нужных людей в известность, что немцы знают об их планах.

На этот раз полиция повела себя необычайно осмотрительно, и, как оказалось, была права. Перед лицом растущей партизанской активности антигерманские националисты представляли лишь незначительную угрозу для немцев. В большинстве случаев БНП и Народный фронт, действовавшие в туманной зоне между законностью и подпольем, сталкиваясь с альтернативой быть захваченными коммунистами, становились на сторону Германии.

В отличие от Коха Кубе хотел, чтобы его подданные были на его стороне. Осознание того, что ему была необходима хотя бы пассивная поддержка с их стороны, пришло к нему не сразу, и порой он не хотел этого признавать. В некоторых отношениях он до самого конца оставался фанатичным; в других же он был коррумпированным оппортунистом.

Первоначально доля, которую он хотел предоставить коренному населению в административной и политической жизни, была минимальной: в основном она ограничивалась местным самоуправством, прессой, вспомогательной полицией и некоторой работой в области образования. В то же время у Кубе не было никаких возражений против найма белорусских националистов, готовых сотрудничать с рейхом, – и исполнительные помощники всегда находились. Первой явной мерой, предусматривающей участие коренного населения в новом порядке на региональном уровне, стало официальное одобрение Кубе 22 октября 1941 г. создания белорусской организации «Самопомощь» (известной на белорусском языке как «Беларуская народная самапомач», или БНС). Поначалу она обладала незначительными полномочиями, но предоставила националистам собственное юридическое учреждение, в то время как немцы надеялись использовать ее в качестве отправной точки для создания надежного средства контроля. Ее глава, доктор Иван Ермаченко, был старым эмигрантом, который после службы в Белой армии генерала Врангеля в 1919 г. стал ярым националистом. Штаб Кубе теперь готовил его на роль белорусского коллаборациониста; в самом деле, благодаря своему заискиванию перед немцами среди минского населения он стал известен как «герр Яволь Ермаченко». В июне 1942 г. он был назначен главным представителем и советником по делам Белоруссии при генеральном комиссаре и вместе с его помощниками незамедлительно обратился к населению с просьбой поддержать БНС и ее подведомства.

Однако БНС, похоже, не нашла поддержки среди рядовых граждан. Репутация слепого следования за немцами и зачастую необузданного шовинизма едва ли была хорошей рекомендацией в глазах белорусского крестьянства и голодающего городского населения. Весной 1943 г., когда в БНС вскрылись случаи серьезных нарушений и взяточничества, Ермаченко, которого обвинили в незаконном перемещении золота в Прагу, был выгнан и арестован.

Таким образом, представилась возможность провести тщательную чистку в администрации коренного народа и возобновить призывы Германии к населению. Тем не менее немецкие возможности по-прежнему были ограничены, а позитивных тем почти не осталось. Демонстрация в Минске в День благодарения 1942 г. состоялась под лозунгом «Довольно евреев, довольно большевиков, довольно колхозов». Стране была предложена перспектива стать «частью Европы под защитой германского рейха». Попытки сформулировать «родную идеологию» ограничивались выражениями общности интересов с рейхом – против «великороссов, поляков и евреев».

Перед лицом растущего недовольства политика символических уступок Кубе теперь зашла еще дальше. Когда на него произвело впечатление, что «администрация коренного населения [до сих пор] просто выполняла директивы компетентных немецких ведомств» и «все это время администрация коренных народов была всего лишь чем-то вроде ищейки для районных комиссаров – и это никуда не годится», минская администрация согласилась предоставить местным чиновникам более широкие полномочия – скорее формальные, чем фактические, и скорее чтобы продемонстрировать позицию Кубе, нежели его влияние на преданность населения. Теперь он был убежден, что немецкие войска не в состоянии осуществлять эффективный контроль, не привлекая население. И действительно, наиболее ощутимым соображением о повышении статуса БНС и продолжении «уступок» коллаборационистам – хотя и мелочными мерами – стало решение завербовать корпус белорусских солдат для помощи в борьбе с партизанами. Провозглашенный в июле 1942 г. «Белорусский корпус самообороны» (БКС) действительно поддерживался до самого окончания оккупации; различные немецкие чиновники видели в нем единственный ответ на растущую силу партизан; директива Гитлера № 46 фактически санкционировала его формирование. Таким образом, военные нужды стали причиной политических уступок – причинно-следственная связь, которая должна была сыграть ключевую роль на более поздних этапах войны.

Эти мелкие шаги не остановили волну дезертирства. Целые районы оказывались «под запретом» для немцев; партизаны фактически создавали собственную администрацию, издавали указы и газеты и набирали призывников на военную службу. Помимо Фабиана Акинчица были убиты многие другие коллаборационисты, например редактор полуофициальной «Белорусской газеты» Владислав Козловский и мэр Минска профессор Ивановский; но также был убит и ряд немецких чиновников, начиная с гебитскомиссара Минска и заканчивая комендантом города Барановичи, не говоря уже о десятках работников сельского хозяйства.

Все больше возмущаясь нарастающим кризисом, Кубе решил предпринять еще два шага в соответствии со своей новой тактикой поддержки надежных сепаратистов. 27 июня 1943 г. он объявил о создании местной Белорусской рады доверия в качестве своего личного совещательного органа. Ее функции были по большей части символическими и церемониальными, но включали в себя консультирование Кубе по вопросам местного самоуправления и образования. На той же неделе было провозглашено формирование Союза белорусской молодежи (СБМ). Обе эти организации должны были помочь в яростной, но тщетной борьбе с партизанами и особенно противодействовать растущей поддержке оных со стороны рядовых граждан.

Такими формальностями невозможно было преодолеть атмосферу кризиса. В начале сентября 1943 г. советские агенты взорвали динамитом немецкий штаб в Минске. Возмездие со стороны СД было быстрым и внезапным. Согласно немецкому отчету, «жители двух улиц были арестованы и расстреляны… 300 мужчин, женщин и детей были схвачены без каких-либо на то оснований». Среди них были сотрудники немецких ведомств, группа «в подавляющем большинстве антибольшевистская и сочувствующая либо нейтральная по отношению к Германии». Минск оказался на грани восстания. В следующем немецком отчете было подытожено мнение среднестатистического гражданина: «Если я останусь с немцами, то меня расстреляют, когда придут большевики; если большевики не придут, то рано или поздно меня расстреляют немцы. Таким образом, если я останусь с немцами, это будет означать верную смерть; если я присоединюсь к партизанам, то у меня будет шанс спастись».

Наступила кульминация. 22 сентября 1943 г. самого Кубе разорвало на куски миной, спрятанной в его постели белорусской служанкой, которая в течение долгого времени пользовалась полным доверием.

Таким образом, Кубе стал самым высокопоставленным немецким чиновником, погибшим на войне. Его смерть вызвала новый переполох среди населения. Она привела в ужас коллаборационистов, воодушевила антигерманских активистов и окончательно убедила тех, кто доселе сохранял нейтралитет, что дни славы Германии остались позади. Министерство пропаганды в Берлине исходя из полученных из Минска сообщений реалистично прокомментировало: «Когда доходит до того, что наша неуклюжая политика подстегивает огромную массу нейтралов, которые ничем не хотят рисковать, то у нас на руках остается общественное движение, которое нельзя подавить без мощного полицейского аппарата, которым Германия не располагает».

Именно это осознание немецкой слабости побуждало Кубе предпринимать те запоздалые полумеры, чтобы завоевать доверие своих многострадальных подданных. Незадолго до своей смерти Кубе изложил свою новую тактику в подробном отчете Альфреду Мейеру, заместителю Розенберга. В нем он списывал недовольство общества в связи с неопределенностью немецких планов на будущее. В свете сомнений и регулярных отступлений от намеченного курса немецкие «радикальные меры» обернулись крахом. «Я считаю, – писал Кубе, – что проблемы на Востоке нельзя решить лишь военными средствами». Вместо этого он призывал к расширению местных вооруженных формирований и, по мере их роста, к дальнейшим символическим реформам, которые, как он надеялся, подарят людям чувство ответственности и участия в существующем режиме. Собственный конец Кубе продемонстрировал тщетность такого подхода.