Текст книги "Ручьём серебряным к Байкалу"

Она, побледневшая, ставшая какой-то притиснутой, жалкой, зачем-то призакрыв веки, замедленно-тяжело мотнула головой направо-налево, налево-направо; сморщилась горько, но, характерная, слёзы сдержала.

– Прости, Маша, прости! Я уже не разговариваю с тобой, а мучаю тебя без пощады. Душу твою надрываю. Прости великодушно.

– Разве ты не понимаешь: если там, наверху, я не сиганула от тебя, выходит, что понимаю, как мне нужно дальше жить. – Запнулась, поправилась шепоточком, в смущении великом, отчаянно покраснев: – Мне и тебе дальше жить.

Снова помолчали, но уже не испытывая тягости и неловкости в молчании. Быть может, так и нужно было сейчас – помолчать вместе, помолчать о чём-то, а не просто так или враждебно. А может, молчание им нужно было, чтобы прислушаться к дыханию другого, вернее рассслышать внутренние, тайные, сокровенные голоса друг у друга.

Мария неожиданно попросила Льва, и в перепадах её голоса он понял, что она не уверена или даже не знает, правильно ли поступает, то ли говорит:

– Расскажи мне о себе.

Она от кого-то из подружек слышала, что он и она рассказывают друг другу о своей жизни, о тех её годах, когда они не знали друг друга, не были влюблёнными. Он тихо радовался: похоже, что какое-то хотя и расплывчатое ещё, но набирающее яркости и сил чувство уже вело её. Стал рассказывать, а она чутко слушала, даже вслушивалась, словно бы взвешивала оценочно каждое его слово, и всем своим видом – умным прищуром глаз, немного приподнятым подбородком, покачиванием головы – зачем-то старалась показать ему, что ей очень интересно. Но, слушая, она, потрясённая, порой до ужаса и отчаяния, событиями нынешнего дня, а теперь успокоенная, расслабленная, незаметно задремала, склонившись головой к гриве львёнка, лежавшего на её приподнятых коленях. Лев же, взволнованный, увлечённый, какое-то время не замечал и продолжал свой неторопливый, обстоятельный, скорее, старательный рассказ. Потом приподнял её тонко-костистое тельце, бережно уложил голову на подушку, убрал с глаз потные волоски; на кровать не понёс, боясь разбудить. Накрыл пледом, заботливо подоткнул его, погасил люстру, но зажёг ночник. Коснулся губами, пересохшими, горячими настолько, что сам почувствовал, её маковки и потихоньку выбрался наружу. Медленно закрывая люк, до последнего смотрел в щёлку на неё. Во дворе опустился на колени и поднял лицо к сияющему звёздами, но глубокому чёрному, точно бы пропасть, небу. «Нет-нет! Какая пошлость, театральщина, – тут же подумал он и поднялся. Тщательно отряхнулся. – Я не буду, Господи, замаливать своего греха, потому что любовь не может быть грехом. Ты же знаешь об этом, не так ли?»

49

Лев понимал, что снова, но теперь уже вместе с Марией, он угодил в яму – в яму своих страхов, в яму неверия в то, что жизнь сама выправит его судьбу, непременно смилостивится. Он убеждён, он раздосадован, он даже зол, – не выправила, не потрафила, не помогла, не смилостивилась и на волосок. Но неужели он не заслужил даже какого-нибудь мизерного счастья, простого человеческого счастья с Марией, которую полюбил? Почему девушка как-нибудь естественно, нормально не вошла, не влилась в его жизнь, в его судьбу? Почему нужно было до такой степени грубо, противоестественно поступить – коварно похитить её да к тому же спрятать в яму? Льва изводили сомнения: то ли он совершил, что нужно было? Утешало и несколько крепило и поддерживало лишь одно – нужно было немедля выцепить Марию из грязного напирающего со всех сторон потока этой пакостливой, немилосердной жизни, спасти девушку, и он выцепил, и он спас, действуя как на пожаре, как при стихийном бедствии. Однако – что же дальше? Как теперь жить-быть?

«Мы найдём с тобой прекрасное место для жизни»; «Я когда-нибудь построю для тебя дворец»; «Ты будешь в нём повелительницей. Королевой!» – помнил он о своих обещаниях и мечтах. Но первое, что надо, – надо во что бы то ни стало и как можно быстрее выбраться из ямы. Но – как? Но – куда? Жить открыто с Марией он не может, потому что не может позволить себе быть вероломным, подлым с Еленой, быть неблагодарным ей: каким бы человеком она ни была, как бы он ни относился к ней, но она – любит его. Любит. Надеется. Ждёт. Ему жалко её, она даже не частичка, а уже немалая часть его жизни, его судьбы. Так что же, что же предпринять? И предпринять необходимо срочно, безотлагательно, потому что Мария, его любовь, не должна страдать живя в яме, хотя и со всеми удобствами. Поселить девушку в чинновидовский дом? Нет-нет, нельзя, нельзя никак, потому что в нём безвыездно обитает сестра Агнесса со своим сыном. Елена непременно вызнает, может проговориться сестра, что-нибудь увидят и заподозрят соседи, – и последуют изматывающие скандалы, истерики, месть и всякие другие глупости. Но главный вопрос в другом, совсем, совсем в другом, вопрос этот с внезапно являющимися шипами, вопрос этот с цепляющимися за живое крючьями: сама Мария любит ли его? Любит ли, любит ли? Понимает ли она, молоденькая, неискушённая, что он предложил ей? Он минутами мучительно неуверен, он впадает в испепеляющие сердце сомнения, он теперь живёт в неотвязной тревоге смятения, в тряске нравственной. Самое простое и тотчас снимающее с него тяготу совести и ответственности – взять да и выпустить её на волю, вернуть матери. Но какова эта мать! Она хочет жить, к чему вольно и невольно подталкивает и дочь, подталкивает, как к яме, но уже к другой яме, из которой не выбраться вовек, потому что душа ещё такой нестойкой, наивной, доверчивой Марии, его Марии, погибнет, и что ему потом любить? Что, что любить? Нет, нет, никак нельзя выпускать к матери! Может быть, уехать с Марией? Далеко-далеко. Да, остаётся, по всей видимости, единственно верная, относительно безопасная дорожка их нынешней, уже общей жизни – уехать, скрыться, затаиться на время. Но – куда уехать?

Лев на второй день после похищения Марии спросил у Елены, где её дочь.

– Последнее время Машка с каким-то парнем якшалась, кажется, Сергеем зовут, – может, Лёвушка, она гостит у него? – спокойно, буднично, риторически спросила Елена и попыталась приласкаться ко Льву. – Устраивает, негодница, свою судьбу. Понимаю, она уже немаленькая. Знаешь, я в её возрасте была такой же решительной и отчаянной. Однажды поругалась с мамой и улизнула из дома к подружке, прожила у неё целую неделю.

Лев выставил перед Еленой локоть и отвернулся лицом.

– До чего ты груб… мой ласковый зверь, – всё равно улыбалась ему Елена.

Она разыскала Сергея, но парень ничего не знал о Марии. Встревоженная, пробежала по знакомым, по родственникам, звонила повсюду – дочери нигде не было. Всплакнула. Пошла в милицию, написала заявление. На третий день спросила у Льва:

– Слушай, наш ласковый зверь, а не в твоём ли уютненьком чинновидовском логовке она живёт-поживает?

– Ты что, ополоумела?

– Лёвушка, мне всегда кажется, что ты к ней подкрадываешься. Как кот к сметане на столе, – неожиданно засмеялась Елена, широко, возможно, прельстительно, раскрывая сочно накрашенные губы. – У тебя яростно блестят глазёнки, когда ты с ней разговариваешь. А готовите уроки – весь струночкой сидишь перед ней и явно угодничаешь. Скажи-ка, наш котик Лёвка, она тебе нравится? Или ты уже воспылал нешуточной страстью к ней? Ах, седенький ты наш Ромео, покраснел, зарумянился!

– Отвяжись.

– Да я же вижу, что нравится. На Новом годе ты её приревновал, вспылил и хотел увезти. Одну! Да тут – я. Помешала… вам, – ядовито, с уже сжатыми губами усмехнулась Елена. – Ну конечно, она хорошенькая, молоденькая, бойкая… а я… а я уже старуха. Списанная, говорят о таких, лошадь. – Елена всхлипнула, однако тут же спросила деловито и строго: – Так у тебя она? Признавайся, не юли!

– Не выдумывай. Мне надоела твоя болтовня.

– Ни у друга, ни у подруг, ни у родственников, ни у тебя, – где же она, негодница?

– Поищем. Найми в помощники частного детектива. Вот, возьми деньги.

Она с притворной неохотой приняла из его рук увесистый конверт, привскрыла, порицающе покачала головой:

– О-о, да тут сто-о-о-лько, щедрый ты наш папочка, что хватит нанять целый полк детективов.

– Вот и найми полк.

Она ядовито втыкалась в него глазами:

– Машка у тебя! И ты, Лёвушка, цинично откупаешься от меня. Смотри, смотри прямо в глаза – не отворачивайся!

– Пошла ты к чертям! Не болтай вздора. Мне пора: дела.

– У тебя, у тебя она! И – пусть, и – бес с вами. – Помолчав с прикушенной губой, вдруг грузно и дерзко нависла руками на его плечи, утягивала его книзу, силясь, как бы гнула: – А со мной ты будешь жить? Будешь? Отвечай, шкодливый кот!

– Д-дура! – слегка, но жёстко оттолкнул он её.

– Заявлю на тебя в милицию за совращение Маши – забегаешь после! Сразу заголосишь: давай, Леночка, поженимся.

– Замолчи, наконец-то!

– Так не хочешь на мне жениться? – сказала она очень тихо, выдавленно, едва разжав зубы, и в её глазах отшлифованно, нацеленно взблеснуло.

– Нет, не хочу. До свидания.

– Что ж! Как знаешь, мой любвеобильный ласковый зверь. Топай. А я посижу пока, подумаю.

Через несколько дней Льва вызвали в милицию. Он предстал перед оперуполномоченным роскошно одетым важным, сановным господином, к тому же – с двумя долговязыми, бритыми охранниками, которые сначала вошли в кабинет, с тупой звероватостью и не здороваясь посмотрели на оперуполномоченного, а потом развалко вышли в коридор. Оперуполномоченный, потеющий, а теперь мгновенно взмокший толстяк, оторопело натужился. Скатывающимся на сипоту голосом начал опрашивать Льва, но путанно, уклончиво, мудрёно: видимо, до такой степени растерялся, что никак не мог смекнуть, какая же опасность может исходит лично для него от этого надменного и, похоже, всесильного толстосума с замашками пахана. Лев перебил его и спросил прямо:

– В чём, любезный, вы меня подозреваете?

– Да вот, Лев Павлович, письмо интересненькое получил. – Толстяк прощупывающе пристально и многозначно взглянул в глаза Льва: – К слову, Лев Павлович, начальству ещё не показывал.

Лев понял, что этот поросёнок выслуживается перед ним. Видать, учуял поживу и кормушку. Что ж, он получит свою порцию желудей. С ледяным безразличием прочитал, отпечатанное на принтере, без подписи: «Прощупайте как следует Льва Ремезова. Не у него ли в Чинновидове живёт пропавшая Маша Родимцева. Нагряньте неожиданно в его дом, переворошите всюду. Там она, увидите! Арестуйте его, отдайте под суд за совращение…»

Ясно: она вздумала погубить его.

– Сколько вам дать денег, чтобы вы хорошо искали? – Лев едва-едва шевелил неожиданно задеревеневшими губами. – Надеюсь, вы понимаете, что я говорю лишь о спонсорской помощи?

– Я прекрасно понимаю, Лев Павлович, что вы предложили спонсорскую помощь правоохранительным органам, – непредумышленно вкось усмехнулся оперуполномоченный и, скрадывая свою мимолётную искривлённую улыбку, стал потирать шею, вздыхать по-бабьи. Он отчётливо прочёл в словах Льва: сколько вам дать денег, чтобы вы не разыскивали Марию Родимцеву и отвязались от меня?

– Ну-у-у, – вроде как задумался оперуполномоченный, уже ожесточённо потирая шею.

Лев не ждал ответа – подал пачку. Оперуполномоченный, покряхтывая и зачем-то озираясь, хотя в кабинете они были одни, небрежно, но инстинктивно хватко взял деньги.

– Хорошо ищите.

– Постараемся, Лев Павлович. Но надо бы, гх, набавить: издержек, поверте моему опыту, будет через край.

Лев дал ещё пачку. Молчком вытянул из папки оперуполномоченного письмо с конвертом, смял, положил в пепельницу, поджог. Молча же, лишь полукивком попрощавшись, вышел из кабинета.

Точка: надо исчезнуть, раствориться в воздухе! Елена не угомонится, а опер может очухаться, – и у него, и у его доблестных коллег могут умножиться аппетиты.

50

Теперь Лев знал, и как-то распахнуто, захватывающе, даже опьянённо почувствовал это своё знание, что нужно делать, и делать немедленно: нужно – на время ли, навсегда ли, неважно, рано о таких мелочах раздумывать – поселиться вместе с Марией там, где меньше, или же вовсе нет, людей. Чтобы никто не встрял, не помешал жить в любви своей судьбой. И в конце-то концов начать жить, просто жить. Какое блаженство – просто жить! Жить и любить, любить и жить. Стать счастливым человеком и сделать Марию счастливой, безмерно счастливой, самой счастливой на земле. Главное, чтобы она полюбила его, чтобы наступила ясность для обоих: он и она – едины навек. Да, да, сначала стать счастливыми, вместе, едино, неделимо счастливыми, а потом будет видно, как и где дальше жить. Мир большой, и он, мир этот, как стог сена, а ты, человек, – иголка, угодившая в него. Разве не так?

Он сказал Марии, что дня на два должен уехать, что поездка крайне необходима, – потерпит ли она? Она угрюмовато, но не холодно ответила «угу». «Девчонка, она совсем ещё девчонка. Но до чего же чутки и умны её глаза, сколько в них всего ценного и очаровательного припрятано!»

Через два дня Лев вернулся, – бодрый, весёлый, кипучий. Тотчас позвал сестру из её комнаты. Сказал ей, сияя весь, что на несколько лет по делам фирмы переселяется за границу, что искать его не надо – сам даст знать о себе, если нужно будет, что в доме она становится полноправной хозяйкой. Сестра не выказала ни радости, ни огорчения. Присгорбленно стояла перед братом в извечном заношенном вечернем халате, кое-как прибранная, тусклая, сонноватая, хотя уже день был, к тому же будничный. Лев перед ней, неожиданно для себя, тоже отчего-то приник, погас, настроение его комкасто сбилось. Помолчал, прикусывая губу, искоса поглядывая на Агнессу. На внезапном срыве голоса, но медленно выговорил:

– Начни ты, сестра, наконец-то, жить, просто жить. Понимаешь? Просто. Жить. Понимаешь, а?

– Я разве не живу, Лёвушка? – Агнесса без выражения и как-то непрямо посмотрела на брата; зачем-то уставила взгляд в угол.

– Нет, не живёшь.

Походил по комнате, согнувшись, забросив руки за спину. Посмотрит на сестру – потупится, вроде как рассердится, огорчится. Редко они общались, разговаривали, хотя столько лет прожили под одной крышей; ничто пока что не стянуло их друг к другу, даже единая кровь. Глаза у сестры всё такие же, как обычно, – пустые, скорее, был беспощаден в себе брат, без жизни, омертвелые. «Точно бы и нет у неё глаз. А сохранилась ли душа?» С досадой подумал, что сестра пустоцвет, никчемная какая-то вышла, совсем, наверное, без судьбы. Жить продолжала странно, одиноко, окостенело. Он знал, что Агнесса могла сутками смотреть телевизор, бдительно отслеживая жизнь во множестве сериалов, дотошно читала и перечитывала модные журналы со всевозможными рекомендациями по обольщению мужчин, по приготовлению разносолов, по зарабатыванию денег каким-нибудь легчайшим, почти что волшебным способом, а сама по-настоящему ничего не умела делать и не стремилась учиться. Он догадывался, что жить ей реальной, полной жизнью не нравилось, не хотелось. В его доме она, уже немолоденькая, по-прежнему была нахлебницей, не работала и в последние годы даже не пыталась куда-нибудь устроиться. Не было у Агнессы и мужчины. Её сын Миша уже был парнем, но рядом с матерью сделался чудовищно изнеженным, ленивым, сонным, зримо ожиревал, по-стариковски дебело тучнел. Лев нередко подгонял и шутливо пощёлкивал нерасторопного племянника, от случая к случаю затягивал его в какое-нибудь хозяйственное заделье, однако тот неизменно принимался сетовать, что устал, что заболел. Кротко, но неотступчиво вмешивалась мать, и дядька в отчаянии и раздражении отходил: живите, мол, как знаете. Миша просиживал сосредоточенно-мрачно за компьютером, но увлечение у него было то же самое, неизменное, словно бы окоченевшее в нём навек, – «стрелялки» и «гонялки». «Ма, я опять замочил», «Ма, смотри, как я их всех облапошил», – всё так же, как в детстве, в раннем отрочестве, вялой радостью сообщал он матери.

«Они оба в яме. И их яма, похоже, куда глубже, чем та, моя».

– Нет, не живёшь! – повторил Лев, и постарался, чтобы прозвучало жёстко, даже приговором.

«Да что ж я эдак, с сестрой-то?» – тут же спохватился он, покашливая в кулак и переминаясь перед Агнессой. Ему захотелось сказать сестре о тех невероятных, прекрасных предсмертных словах матери, которые теперь мощно потянули его к жизни, к счастью, обдали его надеждой, взбодрили. Может быть, и Агнессе они помогут разобраться, пристроиться в жизни, выправить судьбу?

Он вплотную подошёл к сестре, хотел сказать: «Знаешь, Агня, что мне сказала мать перед смертью?» Но – промолчал. Не пошло слово, застряло где-то глубоко внутри, невозможно выцарапнуть. «Разве смогу я сделать так, чтобы она полюбила, и чтобы её кто-нибудь полюбил, чтобы она стала любимой, желанной, единственной? У каждого своя судьба, надо самому найти своё единственное, в таком деле никто не поможет, если сам не поможешь себе».

– Найди ты какого-нибудь мужика себе, что ли, и живите здесь в своё удовольствие, – ворчливым голосом утаивая взволнованность и досаду на себя, сказал брат.

«Да ты что буровишь! Пошляк! Но как я могу ей помочь по-другому?»

– Для начала, устроилась бы, что ли, врачом, Агня, – рыхло и виновно произнёс Лев, прорывая в голосе неожиданную хрипотцу. – Я слышал, в местную поликлинику нужны терапевты. Профессию свою не позабыла?

Агнесса мотнула головой, но тут же уткнулась в ладони. Громко всхлипнув, зарыдала. Она содрогалась рывками, будто откуда-то отчаянно вылезала, вырывалась, ссаживая дыхание. Её, показалось Льву, ломало, вело, и плакала она безутешно, страшно. Брат впервые, после их детства, видел сестру плачущей, тем более рыдающей. «Нет-нет, у неё сохранилась и живёт душа, – порадовало брата. – Даст Бог, жизнь её поправится, выберется она, как и я, из своей проклятой ямы».

– Ну, вот – слёзы! Жить надо, Агня, жить, а не оплакивать свою жизнь! Будя, будя! Вон: уже лужи под ногами.

Он приобнял сестру, однако следом объял крепче, нежнее. Разглядел сединки в её волосах, поддрябшую шею. «Стареем, – пошатывал он головой, чуть вздыхая. – Ясное дело, от старости и смерти не увернёшься. Но душу можно уберечь».

– Ты с брательником Никитой, может быть, списалась бы. Вдруг он хочет сюда приехать, да стесняется. Приедет – заживёте вместе, сообща. В этом доме места хватит ещё на две-три семьи. И я здесь когда-нибудь насовсем осяду. Мать-отец наши умерли, отлюбили и отненавидели своё, а нам-то жить. Кучкой нам надо быть: мы же одна семья.

Вот ещё ей зацепочка, чтобы жить, а не маяться, – с отдохновением думается Льву. В душе сделалось тихо, печально, но и просторнее, свежее: казалось, в ней, как в запущенной комнате, прибрались, установили вещи на свои изначальные места, а лишнее вынесли, припрятали, а то и вовсе выбросили. Что ни говорили бы люди, а – душа, душа главное в жизни. Беречь её надо, лелеять. Хорошо Льву, грустно и радостно одновременно.

51

Одним влажным, оттепельным апрельским вечером Лев вывел Марию из ямы, в гараже посадил её в джип, и они тайно выехали. На улице было сизо, туманно, предночно. Пряно и остро пахло талой землёй. Дома и округа вся проглядывались смутными, отдалившимися. Снег сошёл не так давно, вчера-позавчера, но дни такими тёплыми отстояли, с припёками, что даже парило, как, может быть, случается только летом. Мария сидела спереди, затаённо, нахохленно, но увлечённо всматривалась: сколько времени не была на просторе!

– Почему ты не спросишь у меня, куда мы едем? – бодро нажимал Лев на педаль газа, но и частыми урывками посматривал на свою печальную Марию, любуясь ею.

Она слабо улыбнулась и повела плечом:

– Не знаю. Мне приятно, что мы просто молчим.

«Мы, – отголоском отозвалось во Льве. – Взрослеет человек».

– Помнишь, я тебе обещал дворец? Будет у тебя дворец. Пока, правда, маленький. Детский, можно сказать. Но у нас, Мария, впереди целая жизнь. Да?

Её потянуло сказать что-нибудь такое насмешливое, поступить как-нибудь озорно, по-подростковому задиристо, может быть, в очередной раз по своей цепкой привычке подковырнуть, однако неожиданно для себя её голос раскатился нежно и кротко:

– Да-а-а.

Сердце Льва тотчас наполнилось торжеством, но тихим, ещё робким, возможно, недоверчивым: ямы больше не будет никогда в его жизни, ни физической, ни духовной. Он спасён. Он начинает жить свободным дыханием. Здравствуй, жизнь, здравствуй, моя судьба! Долгонько же мы искали друг друга!

Прошло за окнами славное его Чинновидово с домами и заборами, с огородами и садами, со стогами сена и поленницами, с лесами и полями, – со всем своим размеренным и извечным деревенским сибирским бытом и укладом. Село завалено промозглым клочкастым маревом и напирающими отовсюду потёмками. Но проглядывают сплошь великолепные, богатые рощи с молодняковыми по бокам зарослями сосёнок и берёз. Поля и елани зыбятся, вливаясь в леса, которые кажутся беспредельными к байкальской стороне. Взблёскивал и искрился на талом, источенном ледке запруды, будто приветно или же прощально подмаргивал, тоненький народившийся месяц.

– Тебе, Мария, нравится в Чинновидове?

– Нравится. Чинно тут.

Лев улыбается: душевно выразилась: чинно! Да, она человек не простой, она умница, она тонко чувствует и всё, всё понимает.

– А что значит чинно?

– Красиво и строго. Да ты что меня точно бы ученицу проверяешь? Дневник не подать ли, господин педагог?

– Просто хотел услышать, одинаково ли мы с тобой понимаем и чувствуем.

– И, что, одинаково?

– Одинаково, полагаю.

– Как солдаты? – не удержалась она, чтобы не подковырнуть во весь свой замах иронии.

– Ага. Как рядовые армии любви, – усмехнулся он. Помолчали, напоследок вглядываясь в концевые чинновидовские уголки. – Мы с тобой когда-нибудь поселимся здесь капитально. На славу заживём. А пока нам надо укрыться. – Он кашлянул беспричинно и прибавил в смущении: – От людей.

Она насторожилась, отчего-то поприжалась вся, однако промолчала. И он не стал разъяснять и втолковывать, убеждая и уламывая. Сдержанная, чинная у него дама. Что, куда иголка, туда и нитка? Но кто нитка, а кто иголка?

Вынеслись на трассу; вскоре проскочили утыканный, перемешанный разнообразными огнями и всполохами автомобильных фар Иркутск. Поехали к Байкалу уже в ночи, под густым чёрным небом с колкой звёздной пыльцой. Сначала дорога стлалась по равнине, больше прямиком, и Лев гнал, азартно, даже рисково, обгонял все автомобили, попадавшиеся на пути. Он чувствовал, что Марии нравятся скорости, виражи, гонки, что она жаждет и переживает обгоны, и ему хотелось быть молодцеватым перед ней. «Она взрослеет, а я, похоже, ударяюсь в детство. Пацанею!» Потом дорогу повело и закрутило извивами, серпантином по горам и сопкам. То слева, то справа вырывались из тьмы пропасти с осыпями, с поваленными деревьями, с тушами снеговых груд, и Лев, как не хотелось ему ещё чем-нибудь поразить и позабавить Марию, присёк своё лихачество – поехал осторожно, тихо, хотя раньше любил пронестись по этим горным местам завзятым гонщик, нередко рискуя жизнью. Теперь есть для чего жить и дорожить жизнью, – чувствовал и переживал он. Так тянулось десятки километров, и Марию разморило в тепле и покачке, – она задремала. Её голова, опущенная на грудь, Ванькой-встанькой покачивалась на тонкой шее, и смешила, и умиляла Льва. Он свернул в выдолбленный в скале аварийный тупик: пусть поспит. Легонько опустил спинку её сиденья, и она сразу и блаженно свернулась калачиком, не просыпаясь. Утомилась бедолага, столько всего на неё свалилось, – долго смотрел он на неё, что-то, видимо, пытаясь угадать, провидеть. Потом приник лбом к рулю, однако уснуть не смог: душа трепетала, кровь бродила, как в хмелю.

Мария очнулась на рассвете. Потянулась, зевнула, не сразу открыла глаза, очевидно блаженствуя. А когда открыла, то тотчас глянула на Льва так, словно бы хотела спросить: где же снова по твоей милости я оказалась? Он понял: её влекло поворчать, выказать характер. Какие мы строгие! – усмехнулся он. И, может быть, она и выговорила бы ему, уколола бы в своей обычной ухватке, однако ненароком увидела в зеркале своё подпухшее, «страшное» лицо, «мартышку», как она порой любила в таких случаях выразиться.

– С добрым утром, принцесса… на горошине.

– Не смотри на меня в упор! – отвернулась и склонилась она к боковому окну, поспешно растирая ладонями глаза и щёки. – С добрым утром… принц… на колесе. Что, мы уже приехали?

– Ещё нет. Километров шестьдесят осталось. – Он лукаво подмигнул: – Ты ничего не хочешь? Вон кусты. Сбегай.

– Поехали. – Она зачем-то притворилась перед собой, что рассердилась.

Но не проехали и километра, она, зардев и наёжившись, попросила-таки остановиться. Сбегала в кусты, не единожды оглядевшись. Вернулась сумрачная и нахохленная. Он деликатно не смотрел на неё прямо. Понимал: ещё такие неродные друг другу, но уже, уже вместе. Однако вскоре Мария забыла, что надо быть недовольной чем-то, ворчливой, – понемногу раскрывалась неведомая для неё земля, и она с ненасытностью ребёнка смотрела по сторонам, вертясь, озираясь, спрашивая у Льва: а что это, а вон то, а как оно называется? Он охотно пояснял, рассказывал.

Потом перед ними, окончательно выехавшими из скалистого, серого ущелья, покатилась к западу обширная долина, лучезарно осенённая всходившим за их спинами солнцем. «Солнце будто бы подталкивает нас своми лучами вперёд, помогает нам», – невольно подумалось Льву, и ему хотелось об этом сказать Марии. Но не посмеётся ли она над ним, такая неисправимая злоязычница? Ничего, они ещё о многом наговорятся! По правую руку дыбились горящие снегами и льдами хребты и гольцы Саянских гор, по левую – вал за валом глухих таёжных лесов. Мир вокруг первобытен, безлюден, затаён, но густо ярок, солнечен, бескраен, прекрасен, как, возможно, ничто в этом мире. А какое над ними небо – сияющее зовущее, зацветающее миллионами оттенков синевы и глубины! Да, да, несомненно, столько всюду разлито примет того, что его и его юную Марию ждёт счастливая жизнь! Мария так и налезала на стёкла, вглядываясь во все пределы; не выдержала – открыла боковое окно и высунулась чуть не по плечи наружу. Лев видел, что она улыбалась и схватывала ртом воздух. Душа его умиротворялась, нежилась.

– Не простынь, Маша.

– Сколько ещё до нашего места?

«До нашего, сказала? Это больше её сердце, а не только разум, говорит».

– Километра два до сворота, а потом полтора до нашего.

– У-у-у, клёво! Мы будем в этой долине жить!

На свороте с шоссе на узкую, укатанную гравийную дорогу – цветастый, крикливо пышный, весь в завитках и зазывных картинках рекламный таблоид:

Замок «Драйв». Господа, вас ждёт отменный стол, мягкая постель, камин. А также к вашим услугам удобная охраняемая автостоянка, идеальное, на любой каприз турснаряжение, опытные услужливые проводники и инструкторы и многое, многое чего ещё. Милости просим в любое время дня и ночи! Вы испытаете настоящий драйв!

Лев затормозил перед таблоидом, с хозяйской неспешностью, раскачко вылез из машины, ломиком мощно и ловко – «У-у, медведь какой!» – протянула Мария – выворотил столбик с этой бесцеремонно влезшей в этот совершенный природной строй надписью, резко-грубо заволок всю конструкцию в кусты, зачем-то притопнул по надписям раз и другой. Отряхнул-отёр руки, издали с притворной сумрачной веселостью подмигнул Марии:

– Нам здесь с тобой никого не надо. Согласна?

Её нос на крылышках вздрогнул, губы поджались. Отозвалась с вязкой певучестью:

– Ага-а-а. – И отчего-то засмеялась, но тихонько, пристиснуто.

«Ясно, девчонка ещё, – развалко уселся Лев за руль; газанул так, что рой щебня выскочил из-под колеса, но, свернув с трассы, по гравийке поехал бережно, медленно. – Вижу, не понимает, о чём я ей сказал. Ничего, разберётся, и жизнь наша утрясётся помаленьку».

– Надеюсь, в яму ты меня теперь не запихнёшь? – прищурилась она с игривой воинственностью.

– Я тебя вон на ту, самую высоченную, сосну заброшу. Прямо сейчас. Будешь оттуда каркать.

– Зачем оттуда? Я могу и здесь. Карр! Карр! Ну, как оно?

– Вредина, гляжу, ты ещё та.

– Сам такой.

«Что-то совсем уж мы дети детьми, особенно я… молодящийся старичок».

– Мир? – протянул он ей руку.

– Угу, – с притворной неохотой подала она ему свою ладонь остренькой кокетливой лодочкой.

Дорога замысловато петляла в разлапистом, мрачно-тенистом ельнике, который, можно было подумать, упрятывал подход вперёд и одновременно отсекал отход назад. И дорога, и эти ели тоже, наверное, помогали укрыться от людей, – подумалось Льву. А Мария зачем-то обернулась через плечо и увидела за собой лишь непроницаемую, густо-зелёную, вислую стену. Невольно взглянула на Льва. Он понял: тревожится, а может, и боится.

– Теперь, Мария, мы вместе. Не робей.

– Я и не робею, – отозвалась она зачем-то бодренько и даже не без дерзинки, однако тут же смутилась. Протянула: – Мра-а-ачный лес.

– Что хочешь – тайга кругом.

– Мы что, будем жить в зимовье? Как таёжники?

– Нет, в добротном доме. Даже со всеми удобствами. – Он немного помолчал, покусывая губу, и спросил: – А если бы пришлось в зимовье или в шалаше жить и можно было бы удрать – жила бы со мной?

Она не сразу ответила:

– Не знаю.

– Молодец. Не врёшь.

Остановились на укатанной, просторной, но плотно и кряжисто окаймлённой елями площадке. Когда вышли из автомобиля, Лев приобнял Марию за плечо. Она не напряглась, не отстранилась, а даже, показалось ему, чуть-чуть принаклонилась к его боку.

52

– Вот он, твой дворец, принцесса.

– Мой… дворец? – зачем-то поднялась Мария на цыпочки и вытянула шею.

Перед ними ухоженный, любовно обжитой уголок. Высокие, с башенками ворота, в обе стороны от которых – затейливая, ажурного кованого металла ограда. Тут же на входе лавочки, урны для мусора, выложенная тротуарной плиткой дорожка. Лев открыл ключом калитку – пропустил Марию первой во двор. Он широк, с клумбами, с вазонами, но пока пустыми. А главное – дом: великолепный двухэтажный, но небольшой кирпичный особняк затаённо и чуждо смотрел на них шестью тёмными, отражающими угрюмую прозелень округи окнами. Дом этот, конечно, не замок, совсем не дворец, однако выстроен в своеобразном, новомодном готическом, духе. Он с четырьмя остроконечными башенками, с раскидистой шатрообразной крышей; флюгером господствовал в вышине горделивый шпористый петух, – что-то во всём этом от декораций к съёмкам сказочного фильма. Крыльцо и веранда широкие, гостеприимные, полагал Лев. Ещё видны постройки, поразбросанные по декоративно пёстрой сосновой с берёзами роще, – видимо, гостиничные домики, складские помещения и баня.

– Целое хозяйство теперь у нас с тобой, Мария. Поместье, можно сказать, – не без значительности в голосе уточнил Лев.