Текст книги "Ручьём серебряным к Байкалу"

Что ещё необыкновенного произошло в Марии за лето? У неё отросли прекрасные взрослые волосы; Лев уговаривал её не обрезать их. Они казались ему, очевидно по подобию с её чародейными глазами, разноцветными, многокрасочными, радужными. Они раскидисто длинные, шелковисто тоненькие; и хотя каштаново-белёсые, но в искристой рыжине, будто посыпаны блёстками или сами источают блеск и сверкание. И шикарно курчавились, причём разнообразными завитками: и крошечными кокетливыми завитушками рассыпались на лоб, и крупными томными локонами ложились на плечи и грудь. А уговаривал Лев не обрезать потому, чтобы она была с косой, с настоящей косой, говорил он ей, русской красавицы. Мария поначалу не раз восставала, требуя остричься, называя такие волосы проявлением отстоя, деревенщины, лохини и даже дебилизма, однако Лев был неумолим, но неумолим с нежностью, с щепетильностью, с виноватостью какой-то. Нередко сводил к шуткам её страстное стремление быть как все: плешивенькой, говорил он ей, облезлой кощёнкой, кривлячкой, и как ещё не дразнился, придумывая смешные прозвища. Она притворно сердилась, отталкивая его, притопывая ногой, «но возможно ли скрыть сияние души, если глаза открыты!» – восторгался своей возлюбленной многоопытный, но по-прежнему и нередко юношески восторженный в своих чувствах Лев.

Они вместе заплетали и расплетали её волосы, и это становилось для них целым ритуалом вечером, когда расплетали и расчёсывали, и утром, когда, наоборот, расчёсывали и заплетали. Мария чувствовала – Лев по-особенному любуется ею с косой, что только с косой он считает её по-настоящему красивой, и она потихоньку примирилась, что у неё несовременные – обидных слов она уже не хотела употреблять – волосы, а через некоторое время так и желала, чтобы коса стала и толще, и длиннее. «Пусть будет как у мамы в её юности, на той девичьей её фотке», – порой с грустнотцой вздыхала она, мимолётно вспомянувши мать, отца и всю прошлую свою жизнь.

Началась учёба, подготовка к осенне-зимней сессии – каждодневное штудирование учебников с подробными конспектированиями, выполнение контрольных работ, решение задач, построение графиков и так далее и так далее. Куратор её, аж сам Лев Павлович Ремезов, как порой восклицала она в себе, был строг и бдителен, самолично проверял выученное и написанное, нагружал математическими задачами повышенной сложности, – не списать, не подсмотреть куда-нибудь. Во время занятий он требователен, сух, бывает даже язвителен. Ничего поддельного, никаких поблажек. Часть предметов она проходила интерактивно, дистанционно – с помощью образовательного сайта, получая платные консультации от ведущей профессуры страны. Несколько предметов преподавал Лев: он – математик, статист, экономист и ещё кто-то, и даже в английском разбирается отменно. Мария дивилась его познаниям, робела не на шутку, слушая его или отвечая выученное.

Когда же покончено с занятием – он по-прежнему нежен, податлив, раним. Мария про себя называет его ручным зверем, но не злоупотребляет своим влиянием на него. Напротив, она обходительна с ним, однако тайно ей хочется быть равной ему. И для неё очень, очень важно быть равной ему, она не хочет болтаться возле него какой-то там неравной ему по годам и развитию девицей, ученицей и вообще непонятно кем! Но Мария неуверенна, ей кажется, что она не умеет проявить себя перед Львом так, как, думается ей, могут и способны взрослые женщины проявлять себя перед своими мужчинами. Её огорчает и зачастую терзает, что она всё же ещё не совсем взрослая и что даже не умеет хотя бы притвориться взрослой, а значит, он не может принимать её за равную себе. Лев носит Марию на руках, порой шутливо баюкая, – ей кажется, что он не понимает, что она уже давно не грудной ребёнок. Он говорит ей ласковые слова, при этом утончая голос, – ей кажется, что он сюсюкается с ней. Он, бывает, уступает ей в споре, снисходительно усмехнувшись, – ей кажется, что он принимает её за дурочку. А то, что он строг с ней на занятиях, – да разве может любящий этак вести себя с любимой? Она зачастую впадает в отчаяние: мыслимо ли для неё стать равной ему!

Случается, в минуты крайнего раздражения, недовольства Мария спрашивает себя, любит ли она его. И тут же отвечает, что любит, конечно же, любит, не может не любить, потому что он красивый, сильный, умный и обожает её. И на его обожание, конечно же, невозможно не ответить привязанностью, нежностью, любовью. Но Марию смущает, что на этот свой тайный вопрос она отвечает торопливо, и задумывается: а не пытается ли она ускользнуть от какого-то своего внутреннего голоса, который хочет и может сказать ей что-нибудь другое, – нежелательное, неприятное для неё?

Иной раз – внезапный, будто чьё-то нападение, вопрос её души: а любит ли он её? Может, она для него всего-то какая-нибудь игрушечка-зверушечка, пушистый котёночек, с которым ему захотелось поиграться, а надоест – выбросит? И Марии представляется, что надо как-нибудь этак хитренько проверить Льва: точно ли он любит её, точно ли, как он беспрестанно говорит, она единственная для него, что она судьба его, жизнь его. Но как проверить? Ах, знать бы, как проверяют взрослые женщины! И она ничего не могла придумать лучшего, кроме как время от времени капризничать перед ним, даже привередничать до издёвочек. Могла неожиданно и дерзко повелеть ему: принеси-ка то, унеси-ка это. Он, улыбчиво хмурясь, внутренне скрипя, выполнял.

Случалось, вскрикивала, словно бы ужаленная:

– Отстань от меня!

Он терялся, даже пугался, ему становилось не до улыбок, он страдал. Но рассердиться не позволял себе на свою принцессу. Он думал: потому Мария капризничает, что ей, живой, деятельной, любящей общество, шум, смех, уже невыносимо скучно, неинтересно в этой глуши, вдвоём, всегда вдвоём. И старался всячески развлечь её, подозревая и свою немалую вину, и не желая ссор, и чураясь омрачать свою и её душу, и памятуя о том дне, когда она упрекала его за нелюбовь к людям, к общению.

Однако развлечений, после ежедневной учёбы и нескончаемых хозяйственных дел, бывало немного, и главное из них и обоими любимое – дальние прогулки по тайге и горам. Взбирались на скальники, рыбачили в озёрах и реках, заночёвывали в зимовьях, снимали фоторужьём, выходили к Байкалу. В походах Мария вновь становилась тем же прелестным, остроумным, любознательным, чутким, ласковым человечком. Она бывала очарована природой. По-особенному на неё влиял Байкал, в дали которого она любила подолгу смотреть, пытливо всматриваться. Становилась в такие минуты тихой, кроткой, потерянной. Лев не тревожил; сидел рядом, затаённый и восхищённый тем восхищением, которое испытывала его Мария.

Но дома, неделя-другая проходила, – снова её прихотливое, загадочное для Льва сердце забраживало, и она озадачивала и ошеломляла своими выходками и причудами. Он, нервничая, суетясь, придумывал новые развлечения. Однако дух Льва нередко тяжелел, он нравственно грузнел и пресекал эту свою деятельность. Ему в отчаянии начинало казаться, что он, зрелый мужчина, навидавшийся видов, нахлебавшийся и сладкого и горького, уже безнадежно стар и изношен для неё, столь молоденькой, безвинной девушки, а потому невозможно искреннее, настоящее чувство между ними. Что любви между ними не будет, а то, что каким-то чудом – или по недоразумению – вызрело-таки, тому погибнуть, зачахнуть рядом с ним, трухлявым пнём, а также помойной ямой потерь и неудач. Говорил себе, хмелея ревностью к воображаемым соперникам, что Марии для счастья нужен её сверстник, с которым она могла бы быть непринуждённой, самой собой, а с ним, со Львом, кто она – ученица, дочь его, помощница по хозяйству? Что и кто угодно она, но не жена ему. И сможет ли стать женой, подругой жизни, соратницей? Да и сможет ли он стать для неё чем-нибудь большим, чем учитель, умный, красивый, богатый мужчина? Пока же он, самоочевидно, – не муж, никакой он не муж ей! Не трудно догадаться, убеждает себя Лев, что в её сердце к нему – придуманная ею, да и то по принуждению с его стороны, игра во взрослую любовь, очередное развлечение жаждущего впечатлений и перемен отрочества. Прошли месяцы их совместной жизни – и игра очевидно обрыдла, хочется новой забавы, новых впечатлений, сюжетов, быть может, сказок или модных нынче фэнтези.

Снова вопросы, сомнения и ни одного вразумительного ответа, ни искорки ясности. Нет как нет покоя в сердце!

Лев обнаруживал за собой разные, незаметно цеплявшиеся за него странности: мог, заказав через Интернет для себя, по совету Марии, одежду, одеться как малохольный подросток: джинсы – мешком, съёженные гармошкой у стопы, нарочито заношенные, с дырами, с лохматинками, футболка – с кричащей надписью, навыпуск до колен. Ещё и ещё заказывал и одевал что-нибудь продвинутое, но явно свихнутое. Или мог часами – а раньше и минуты не выдерживал – слушать вместе с Марией этот по-дурацки вычурный, монотонный рэп, который ей очень – до писка и визга – нравился. Когда слушал, то пританцовывал, пощёлкивал пальцами: мол, смотри, Мария, я ещё способен оттягиваться, поверь, я – свойский парень.

«О, как же я глуп!» – злился он, осознавая своё поведение.

«Так нельзя жить. Она издёргалась, я сумасбродничаю. Но что предпринять? Что? Что? Не станет же она преждевременно старухой или, напротив, я не превращусь в парня».

59

Однажды, когда они по своему обыкновению прогуливались по гористым окрестностям, Мария – пропала. Только что была возле него и – нет её. Он – кричать, метаться. Вдруг слышит сверху, со скалистого уступа:

– Я прыгаю! Не хочу жить!

Лев мощными звериными прыжками стал взбираться на скалу. Он знал, можно было устремиться по отлого вьющейся тропе, чтобы зайти на уступ с безопасного тылу; этой тропой, видимо, и воспользовалась Мария. Однако пока оббежишь скалу – пройдёт с полчаса, не меньше, а ведь она заявила, что не хочет жить, что прыгает.

В кровь ободрал руки и лицо, ушиб колено, чуть не сорвался в пропасть, но чудом ухватился за корневище кустарника. Подбежал к Марии и – что же? Она, зажимая рот, хихикала. Но разглядела ссадины на его лице, изодранную одежду – потупилась, поджалась. Пискнула:

– Я пошутила, Лёвушка. Хотела проверить тебя. Прости. Ну, на – набей меня, дуру!

Он, сжимая зубы, подхватил её на руки и молчком понёс вниз по обходной тропе. Она заметила – у него шевелились крылышки носа, конвульсивно подрагивая тиком, раздуваясь; а сам он – всклоченный, страшный, что там! – дикий, как зверь. Таким она ещё ни разу не видела его. Испугалась, стала вырываться, отбиваясь ладошками, хныча. Но он держал крепко, прижимая её голову к своей груди, ступал твёрдо и шёл стремительно. Поняла – не вырваться, неоткуда дождаться помощи.

Что-то горячее капнуло на её лоб. Ещё, ещё. Напыживаясь и с великим неудовольствием хмурясь, она вывернула голову, чтобы взглянуть вверх: может быть, тёплый дождик пошёл или – что там такое? Но небо было ясным; оно обласкало её глаза голубым заревом. Смутилась, замерла, зачем-то прикрыла свои глаза, когда поняла, – Лев плачет.

Её Лев плачет. Только что был яростным, непреклонным, страшным, только что был зверем, а теперь – плачет. Плачет, как ребёнок. Она и не подозревала, что он, большой, сильный, жизнелюбивый, что он, мужчина, деловой человек, умница инженер, наконец, богач, способен заплакать. Она была заворожена и потрясена одновременно. Бедный её Лев! Бедный её ласковый зверь! Что с ним? – несмело пыталась она посмотреть на него, но он держал крепко, очевидно не желая, чтобы она, заглянув в его глаза, разгадала его печаль.

Его слёзы скатывались на лицо Марии, и она покорно принимала их, не в силах души своей закрыть и отвести глаза.

Он весь стал размякать, ослабивался его охват. Пошёл тише, осторожно; возможно, ему стало трудно различать эту чрезвычайно опасную петлястую горную тропку с обрывом по правой стороне. Мария, настырно вытянув шею, наконец, смогла полно посмотреть в его глаза. Они показались ей голубо и лучисто сияющими – сияющими нежностью. Она почувствовала, что его глаза – частички этого прекрасного неба. Крылышки носа, присмотрелась пытливая Мария, у него по-прежнему шевелились, однако уже иначе. Это шевеление ей что-то отдалённо и приятно напомнило. Напрягшись памятью, она вспомнила то, отчего едва не засмеялась: нос Льва напомнил ей нос кролика, которого когда-то в младенческом детстве она держала в руках. Тот кролик был чем-то напуган и, возможно, поэтому его нос шевелился дрожмя, судорожно. Кролик был смешон, но и трогательно жалок одновременно.

Марии захотелось погладить Льва, утешить его, как когда-то она гладила и утешала кролика. Она остро и совестливо поняла, что Лев тоже нуждается в ласке, в защите, в бережном к себе отношении, а она, психопатка, вредина, монстрик, мучила, истязала его последнее время, да и раньше ему доставалось от неё. Такой, оказывается, она ужасный человек.

– Милый, – шепнула Мария потерянным, едва слышным голосочком.

Она ещё ни разу не говорила ему ласкового слова, никогда не выказывала своей любви открыто, тем более первой, и в его объятиях всегда молчала, затаиваясь, никак не поощряя его, несомненно, стеснённая своим юным недоверчивым сердцем. А сейчас оно, пристыженное и потрясённое, близкое к покаянию, раскрылось само собой, порывом, и она невольно и нечаянно произнесла невозможное минуту назад для себя, – милый.

– Милый, – шепнула она ещё раз, но уже более осознанно и даже желанно, и не выдержала – заплакала, разревелась, сглатывая в слезах ещё какие-то нежные, невесть откуда пришедшие к ней слова, которых она, как и слёзы, уже не могла остановить. – Прости, прости…

Лев хотя и крепче, но предельно бережно прижал её худенькое тельце к себе. Она притиснулась щекой к его щеке.

– Знаешь, у тебя шевелится нос… как у кролика, – сказала-таки она о том, о чём ей очень хотелось сказать, и отчего она недавно едва не рассмеялась.

– Как у кролика?

– Ага.

– Ну, вот, докатился: рядом с тобой я превращаюсь в кролика. Сентиментального, наивного кролика. Ты же пока что не способна стать львицей, а мне кроликом, похоже, – плёвое дело.

– Не хочу быть львицей. Они хитрые и кровожадные. Хочу быть… хочу быть…

Но она запнулась, возможно, ещё не совсем отчётливо понимая по своей младости, кем и какой ей хочется быть. Лев помог:

– Мягкой и пушистой, как кролик?

– Да, да, да! Хочу быть кроликом, хочу быть кроликом! – И она сквозь слёзы засмеялась, по-детски легко и скоро забывая недавние свои переживания. Откинулась, будто сидела в кресле, раскрываясь вся солнцу и небу и Льву. – Мякиньким-мякиньким буду, пушистеньким-пушистеньким крольчишкой. Вот увидишь!

– Можно сказать, что теперь мы с тобой два кролика. Сейчас мы придём домой и дружно накинемся на морковку. Хрум-хрум, хрум-хрум! – И он тоже засмеялся, но туго и хрипло, пытаясь сломать своё гнетущее дурное расположение духа.

– Мы два кролика! Хрум-хрум, хрум-хрум! И живём в сказке. Хрум-хрум, хрум-хрум!

– Что там в сказке! Мы – в раю. Оглянись!

Они шли седловиной утёса, и сверху было видно далеко-далеко. Хвойная долина под ними изумрудно горела, переливаясь удивительными живыми оттенками. Ещё дальше угадывался Байкал; он, изумительный и невозможный, был единым с небом. «Не изгоняй нас, Господи, из рая», – неожиданно чего-то испугался Лев и зачем-то посмотрел на небо. Но солнце было настолько ярко и раскалено, что он тотчас опустил опалённые и ослеплённые светом глаза. Снова замутилось в них и пришлось ступать предельно осторожно.

– В раю? Ура, мы в раю! Хрум-хрум, хрум-хрум! Лёвушка, Лёвушка, миленький мой Лёвушка, но почему ты всё ещё плачешь?

– В романе могли бы написать: «Он плакал слезами счастья». Ты жива, ты со мной, мы вместе – вот я и счастлив. А счастье моё такое большое, что не умещается во мне. Рвётся наружу. Если бы не слёзы, мою душу и грудь разорвало бы. Как пар разрывает котлы, – усмехнулся он, смущённый высоким звучанием своих слов.

– Я тоже хочу плакать. С тобой. Слезами счастья.

Так и добирались до дома – смеясь и плача, смеясь и плача.

60

Жизнь после этого сумасшедшего, безрассудного, но прояснившего Марии её сердце происшествия понемножку зарубцевалась общей тишиной и взаимной покладистостью. Они друг друга щадили, может быть, становясь чем-то единым.

Лето позади; оно даровало обоим столько тепла, столько потрясающих переживаний, столько открытий сердца и ума. Сентябрь задался хотя и дождливым, холодным, но Лев и Мария своей жизнью словно бы высказывали природе: «Ну да и ладно! Что нам ненастье за окном! Мы вместе и у нас великолепный дом, он наше укрытие, наша крепость, наше гнездо». Однако в погоде случались и жуткие перемены. Видимо, где-то сталкивались тепло и холод, набирающая сил зима и остатки лета, нередко порождая штормовые, неистовые ветры. На дом набрасывался шквал за шквалом пыли, дождя, снега. Ветви хлестало по стенам и окнам, бывало, что ломало и валило лес. В воздухе, густом, чёрном, ужасно грохотало и трещало. Молнии порой били в скалы, воспламеняли сушняк и траву, и пожар не расходился только потому, что следом обрушивались вперемешку дождь и снег. Мария пугалась, жалась ко Льву. Он успокаивал её, но сам весь пребывал в тревоге и смуте: до чего же зыбка и переменчива всюду жизнь! Нигде, похоже, не избавишься от прихода и напора стихий и потрясений. Вспоминалась, как укор, яма-комната под чинновидовским гаражом, в которой он прятался от судьбы и людей, – становилось и грустно и противно одновременно и думалось: а этот огромный, подобный крепости дом – спасёт ли, если что?

«Если что? Хм, что же такое может сотрясти нашу жизнь?» Вопрос был неприятен, настораживал, и Лев спешил дать самому себе ответ: «Ничего не может произойти! Мы проживём здесь несколько счастливых лет, потом поселимся рядом с людьми и – будем как все».

– Будем как все, – многократно заклинанием повторял он шёпотом, освобождая душу от сомнений и страхов.

В середине октября несколько дней валил снег, следом прошуршали ночные морозцы, и сугробы, хотя и раскрылось и пригрело солнце, уже не сошли, лишь по-весеннему ноздревато заледенились на еланях, – зима наступила раньше недели на две-три. Холода и снега, казалось, остудили, успокоив, душу Льва: потрясениям в природе не бывать до самой весны, а неизбежные лютые морозы, которым вскоре владычествовать в округе, сибиряку не страшны, тем более за толстыми стенами этого прекрасного, оснащённого отопительными агрегатами дома.

Дороги стали непролазными и непроезжими; тоже, наверное, неплохо, однако получилась одна маленькая неприятность – автомобиль с продуктами не смог пробиться к дому, застрял, сползши в канаву. По мобильной связи пришлось вызвать из районного центра грейдер. Было весь день шумно, суматошно, шофёры матерились, отчего-то друг с другом вздоря; поминутно просили у Льва то воды, то закурить, то сотовый телефон, то надбавки за труды. Напросились в дом пообедать – пришлось впустить. От них пахло бензином и соляркой, куревом и потом. Мария, скрываясь, сидела в спальне, прислушивалась и принюхивалась, морщась, вздыхая. Она не сразу, но поняла, что и ей теперь – как обычно и Льву – тоже нежеланны посторонние люди. «Фу-у, отчаливают!» – с радостью подумала она, когда шофёры вышли из дома, поблагодарив хозяина за обед и щедрое вознаграждение.

Наконец, уехали. Мария и Лев, стоя на своём излюбленном местечке на втором этаже, вглядывались в тускнеющие сизые вечерние дали, угадывали ещё озарённый лучами Байкал, слушали воцарившуюся в округе и в доме тишину. Мария хотела сказать полным голосом, но отчего-то получилось шепотком:

– Ты был прав, Лёвушка: мы, кажется, в раю.

– И весь он на добрый десяток километров в округе теперь наш, только наш, – прошептал и Лев.

Однако про себя он подумал, не желая смутить и огорчить любимую своими неотвязно следующими за ним сомнениями и опасениями: «Но возможен ли рай на земле, хотя бы на клочке её, даже если мы на нём одни, как когда-то Адам и Ева?»

– Так тихо… но я, Лёвушка, почему-то не слышу твоего дыхания.

– А я не слышу твоего.

– Мы не дышим?

– Теперь мы дышим одним дыханием.

– А раньше по-разному дышали?

– Не только по-разному, но ещё и порознь.

– Мы срастаемся друг с дружкой?

– Надеюсь.

– И станем сиамскими близнецами? – лукавенько усмехнулась Мария, но по-прежнему оберегала своим тихим голосом всеобщую тишину дома и округи.

– Станем, станем, – улыбнулся и Лев, прищёлкнув её по носу. – Ты молодой близнец, а я старый, и годков через двадцать будешь таскать меня, уже дряхлого старикашку, на своём горбу.

Спустились в столовую, развели огонь в камине, накрыли на стол; ужинали, посмеиваясь, подзуживая друг друга. Но Лев, поминутно приласкивая к своему боку Марию и стараясь заглянуть в её голубящиеся, но озорные глаза, думал серьёзно, красиво, высоко: «Мой рай – она. И она же – жизнь моя, дыхание моё». И только так, необычно, высоко, красиво, чисто, звонко, оторванно от жизни всей ему хотелось думать, связывая в одно целое несоединимое, и только так ему хотелось пожить на земле дальше, не злобно, но как-то мудро отъединившись, хотя бы на год, хотя бы на два или три, от большой жизни всех людей.

61

Но человек, говорят, предполагает.

Одним ноябрьским субботним днём к дому, к его наглухо запертым воротам подкатил джип с двумя мужчинами. День был изумительным – глубинно тихим, распахнуто солнечным. Округа кипенно сияла и сверкала подледенёнными нежданной оттепелью снегами. Ели, огромные, кряжистые, насупленно-густо-зелёные, нешуточной стражей обступали дом Льва и Марии. И сам дом, с четырьмя остроконечными башенками, с раскидистой шатрообразной крышей, со шпористым петушком-флюгером, весь такой донельзя ухоженный, неприступно надёжный, – сказочное, чудесное видение в этом глухом таёжном краю. Но двое мужчин в джипе смотрели на дом угрюмо; смотрели минут десять-пятнадцать-двадцать, возможно, внутренне к чему-то готовя себя, на что-то решаясь. Может быть, и этот великолепный дом, и бело-искристые, горящие снежные дали, и благостное тёпло-синее небо над этим славным таёжным мирком очаровали их, и потому они не могли действовать так, как задумали. Но, наконец, один из них ударом кулака по клаксону просигналил. Звук – пронзительный, уродливый, несомненно, сминающий и изгоняющий очарование, если таковое чувство действительно могло народиться в душах этих мрачных немолодых мужчин.

Лев и Мария подглянули в окно, чуть отодвинув шторку. Не хотелось выходить; да что там – не хотелось кого бы то ни было чужого рядом с собой! Прибравшись в комнатах, прометя во дворе, закончив занятия по английскому и высшей математике, они, уже которую неделю кряду после всех дневных хлопот и работ, взялись за чтение вслух полюбившейся обоим научно-популярной книги – внушительного фолианта «Энциклопедия жизни людей». Каждый вечер – новая тема; сегодня, после мировоззренческих обоснований, что такое есть человек и почему он думает о смысле жизни, – теории о возникновении самой жизни на Земле. Лев, досадливо покусывая губу, надеялся – подождут-подождут эти нетерпеливые незваные визитёры, потолкуться возле запертых ворот и укатят, что случалось уже со многими, восвояси. Однако нет же – снова сигнал, минута-другая – опять, опять. Следом лавина лихорадочных гудков; и длинно, и коротко, и, кажется, даже азбукой Морзе наигрывали, гады. Лев всё ни с места. Подумал, стесняя пальцы в кулаке: выйти, что ли, да морду набить? Мария прилежно читала вслух из энциклопедии, а Лев, прижимая встряхнувшую его сердце тревогу, старался вслушиваться в её голосок-ручеёк, потому что знал, и ценил и обожал в ней это, – Мария может в любую минуту остановиться и по своему обыкновению потянуть его на серьёзный разговор, аж на философию. Слушал и гордился и радовался, как, возможно, свойственно отцу или старшему брату: «Умницей растёт моя Мария, не пустышкой какой-нибудь. Хорошим будет человеком». Но тотчас возразил самому себе: «А разве сейчас она нехорошая? Экий, однако, вы, Лев Палыч, педант и зануда!»

– …Чудовищной силы и разрушений землетрясения и извержения огненных вулканических масс на нашей древней, местами объятой жаром Земле случались весьма и весьма часто, – старательно читала Мария, в душевном и умственном напряжении наморщивая лоб. – Вещества выходили наружу и соприкасались с водяными парами. Углерод при высоких температурах соединялся с водородом. Так возникли первичные органические вещества – углеводороды, которые в формирующейся атмосфере вместе с азотными соединениями подвергались жёсткому облучению Солнца и других энергетических источников из глубин Вселенной, а также «сжаривались» молниями и «сваривались» в вулканах друг с другом. Таким образов, что называется, в общем адском котле простейшие «мёртвые» вещества миллиарды лет взаимодействовали друг с другом, изменялись, усложнялись, приближаясь к тому, чтобы, наконец, ожить. И по мере остывания Земли возникали молекулы сахаров и аминокислот, азотистые основания, органические кислоты и другие соединения – предвестники жизни, предвестники нас с вами, людей. Из мёртвого рождалось нечто живое. И следует отметить, что возможность небиологического синтеза органических соединений доказывается обнаружением их в далёком космосе, в других галактических мирах…

Мария прервалась, задумалась, грызя карандаш, которым при чтении любила подчёркивать важные места. Спросила, не обращаясь напрямую ко Льву:

– Живое появилось из неживого. А неживое из чего?

– Ты же, Мария, только что, но в самом начале статьи, прочитала: «Солнце и его планеты, в том числе наш всеобщий и пока что единственный во всей Вселенной дом – Земля образовались из газово-пылевого облака…» Из газово-пылевого облака – всего-то.

Она затаённо, нахохленно помолчала. Он, весь увлечённо поджидающий, улыбчиво наблюдал за ней, хотя и был предельно бдителен – что там за окном, не пора действовать решительно?

– Мы-из-пы-ли? – произнесла она отчего-то по слогам, с голосистой растяжкой и принагнула голову, точно если бы сверху на неё поднадавили.

– И, не забывай, сказано, что ещё мы из газа.

– Потом превратимся снова в пыль и газ?

– Увы, в пыль и газ.

– Ты… я… мама.. всё, всё… в пыль… в газ? И всё, что мы чувствуем, о чём думаем, – ничего этого не будет? Ничего?!

Ей очевидно хотелось высказаться как-нибудь резко и, возможно, с непримиримой твёрдостью и наступательностью молодости, однако – если возражать, то, собственно, кому? И она ничего не сказала, в беспомощной покорности опустила глаза; крупно сглотнув, хотела дальше читать.

Лев приобнял её, слегка встряхнул, как бы приводя в чувства:

– Знаешь что, Маша? Не только пыль и газ были в том облаке. А ещё – благородный металл серебро.

– Серебро? В пыли и газе жило благородное серебро?

– Да, да! Ты верно сказала: благородное серебро! – вроде как гордился этим фактом Лев. – Само жило и участвовало в создании жизни.

– Но откуда оно там, бедняга, взялось, как затесалось в эту жуткую грязь с ядовитым газом?

– Жуткую? Ядовитым? У-у, ёмко ты, однако, выразилась! Слушай: когда образовывалась наша Солнечная система и ещё не было ни звезды нашей по имени Солнце, ни планеты нашей прекрасной Земли, другая звезда тем временем, уже старая, отживающая свой, правда, в несколько миллиардов лет, век, умирала: в ней выгорали остатки водорода и гелия, порождая при этом другие элементы, в том числе серебро, кислород, азот и так далее. А умирают, чтобы ты знала, многие звёзды так: раздуваются, вспучиваются до красных гигантов и – взрываются, всё уничтожая вокруг себя. Умирающие звёзды, к слову, называют суперновыми.

– Супер?

– Супер.

– Классно звучит. – Зачем-то уточнила: – Жизнерадостно. Хотя говорится о смерти.

– Хорошо подметила. Но природа и устроена так, что смерть порождает и даже поднимает новую жизнь. Ещё по Библии скажу тебе: если пшеничное зерно, пав в землю, не умрёт, то останется одно; а если умрёт, то принесёт много плода. Так вот, после одного из подобных взрывов в сторону нашего нарождавшегося из жути и яда (подмигнул он Марии) Солнца и его протопланет полетело облако из чистого серебра, через миллионы лет оно сплелось с нашими облаками. Некоторые учёные, следует сказать, утверждают, что в том облаке находились и другие элементы, например, кислорода и азота, железа и никеля и даже золота. Но говорится среди учёных мужей также, что позже заплыли к нам ещё облака, однако уже от других выгоревших звёзд. Скорее всего так и было. Знаешь, в астрономии, как ни в какой другой науке, много спорных теорий и мнений, но нас с тобой интересует серебро. Вот таким образом оно появилось на Земле. Если хочешь, Маша, переиначивая твою фразу, скажу, что серебро – первое благородство Земли!

– Благородство? Круто! Краси-и-и-во!

– Представляешь себе: всё серебро Земли когда-то было звездой! И вокруг этой звезды кружились планеты, а на планетах жили, возможно, люди. К слову сказать, серебро живёт даже в нашем теле, например, в мозге.

– В мозге, в голове?! Оно – живое? Оно – думает?

– Если любое вещество является частью нашего организма, нашей сущности – значит, оно, полагаю, живое. А если находится в мозге, можно смело предположить, что участвует в мыслительной деятельности.

Мария хитреньким прищурцем заглянула в глаза Льва:

– И ты этим самым живым серебром звезды хочешь устремиться к Байкалу?

– Как судьбой было нашёптано в моё инженерно-поэтическое ухо на берегу Байкала, – печальной улыбкой усмехнулся он, неясно покачивая – от плеча к плечу, как отрицание, – головой.

– Можно сказать, хочешь звездой отсверкать?

– Да, моя прекрасная и благородная Мария, хочу звездой отсверкать. Наверное, так лучше было бы прожить и – уйти потом. Выгореть и уйти. Навсегда.

Помолчали, потрясённо взволнованные, как-то однородно – почти что одноцветно – разрумянившиеся.

Лев неожиданно продекламировал, но тихо, вполдыхания:

…А для звезды, что сорвалась и падает,

Есть только миг, ослепительный миг…

– Эти слова, Маша, из одной замечательной песни советских времён, и она мне нравится, очень нравится. В её словах и мелодии, чувствую, правды больше, чем в целой жизни многих и многих людей.

– Миг? Только миг?

– Не отчаивайся. Да, только миг, но миг – сейчас, потом – снова миг. За этим мигом – новый. И – дальше, и – дальше. Столько мигов счастья и добра, сколько отмерено каждому человеку судьбой и природой. Но – не мало, очень даже не мало. Знаешь, в песне, может быть, и говорится про один какой-то миг, но… но я, Маша, теперь так рядом с тобой чувствую жизнь: в мире всём – миллиарды миллиардов прекрасных мигов, порознь или вместе.