Текст книги "Ручьём серебряным к Байкалу"

– Что? – тихо спросила Мария, неохотно отводя обвороженный взгляд от Байкала и далей.

– Вспомнился, Маша, один стих, не знаю чей, но порой мнится, что мой, моего сочинения. Хотя какой я стихотворец? Всю жизнь – инженер, технарь, прораб. Но, знаешь, представилось мне однажды, в молодости ещё, на берегу Байкала, что неплохо было бы когда-нибудь пожить, а потом достойно закончить жизнь свою чистейшим серебряным ручьём, который с гор весело и радостно пронёсся, просверкал, прозвенел в долину и влился в Байкал – и стал естественной и целостной частью его, такого целомудренного, великого, прекрасного, загадочного нашего Байкала, нашего священного, славного моря. И дальше – жизнь с ним в единстве и даже в родстве. Как с братом в доме нашего совместного детства или – как с богом в раю. Не правда ли, красиво придумал? – грустной усмешкой повело пересохшие, побледневшие губы Льва.

– Зачем насмешничаешь над собой и своими мечтами? Действительно: в самом деле клёво… ой! красиво. Я бы тоже не прочь… – Но она запнулась, смутившись.

– Что не прочь?

– Ручьём. Ручьём, как ты. С гор. Звонко. Вихрем. Чтоб дух захватило. Чтоб душу перетряхнуло. А потом – будь что будет: смерть, так смерть, или жизнь в раю или аду – неважно!

– Как я, говоришь? Не-ет, тебе ещё рано думать об окончании дней твоих. Тебе жить. Жить, жить да не тужить.

Он секундно, крупным вдохом вбирая в грудь воздуха, помолчал.

– А я… а я без тебя, Мария, знай, уже жить не смогу. – Тут же и горячо поправился: – Не захочу. – Снова вобрал воздуха, помотал головой на какие-то свои мысли и переживания: – Нет, не захочу. Хотя, конечно же, о смерти мне думать ещё рановато. Но – как-то вот к слову пришлось. А ты… без меня… живи… живи хорошо. Живи долго. Живи счастливо. Ты меня понимаешь? Понимаешь, что любовь бывает крепче смерти?

Мария во вздроге плеч, будто внезапно что-то опустилось на них, одновременно обожжа или уколов, искромётной вспышкой снизу вверх взглянула на Льва, – и сразу потупилась школьницей перед учителем, когда в отчаянии не знает ответа.

– Мария. Мариюшка моя. Любимая, – сказал он то, чего уже невозможно было не сказать.

И душа его расслышала тишайшее, как, возможно, младенческое дыхание, эхо, несомненно, полетевшее по просторам земли и неба:

– Любимая.

– Любимая…

И это слово, звучащее всё же не без ноток так нелюбимой им и всюду подозреваемой им за людьми патетики, неуместной декламации, фальши, неискренности, но, однако, звучащее по-особенному нежно, на подвздохе срыва почужевшего в великой тревожности голоса, не показалось прихотливому Льву каким-то поддельным, театральным, недостойным его Марии. Ему даже подумалось, что звучало оно и вовсе не из его уст, а – вроде бы с неба самого, или со стороны Байкала, или даже из каких-нибудь иных миров и высот. Его, как и не единожды раньше, поразили и восхитили глаза необычно, искромётно, впервые именно так, взглянувшей на него Марии. Да, она по-прежнему та же тоненькая, мальчиковатая, угловатая девушка; и рот её такой же большой, не очень-то красивый, и подбородок недооформленно островатый, и шея по-гусиному, смешно вытянутая. Однако что были глаза его Марии, эти её редкостные, невозможные глаза! Вроде бы тоже прежние: в голубоватой, наивной дымчатости отцовской, да внезапно проглянулась сквозь эту привычную поволоку – бездонность. Бездонность. Сама бездонность Вселенной! Именно так и подумал очарованный, но и предельно натянутый каждой жилкой сердца Лев. Страшная, страшная глубина, – въедчиво и упоенно уточнял он, как будто погружаясь в эту хотя и, по его ощущениям, страшную, но притягательную, необходимую ему глубину жизни и судьбы. И в глазах её, почувствовал он, что-то такое невероятное, что-то такое ярко и неудержимо новое начало жить с тех минут, как они оба вошли в дом. Но в особенности зримо глаза её стали изменяться с того мига, когда он напомнил ей, что любовь бывает крепче смерти, и произнёс во след сокровенное и преклоненное своё слово – «Любимая». Однако при всё при том, уже давно определил Лев, глаза её всё же невозможны для точного, исчерпывающего, внятного описания и объяснения. Когда-то они показались ему радугой – многоцветьем чувств, волнений, желаний; теперь же предстали перед ним глазами взрослого, просто молниеносно взрослеющего человека, глазами женщины, которая почувствовала или даже уже осознала, что перед ней – её судьба, а судьба – это не только жизнь во всём своём многообразии, но и неминуемо последующая за жизнью смерть.

И хотя Мария построжела, напряглась вся перед Львом, вроде как, по его ощущениям, готовая что-то сказать, и, непременно, конечно же, как-то в своём духе значительно, весомо, по-взрослому сказать, однако ж никак, совсем никак не отозвалась его Мария, ни словом, ни полсловом, ни даже вздохом, ни движением единым ни единого пальчика, ни промельком полвзгляда на него. Он же не посмел допытываться: догадывался, да и понимал более-менее отчётливо, что она не умеет и не будет обманывать его, но и правды, наверное, покамест не способна сказать ему, совсем уже взрослому для неё, наверное, малопонятному ещё, сказать так ему, как надо: чтоб не обидеть, чтоб не совершить чего-нибудь непоправимого. Его Мария хотя и злоязычна и резка бывает, но она культурная девушка, она деликатнейший человек! Она его человек, а он её человек, и они должны и будут жалеть, щадить друг друга! Разве не так? Нужно, по всей видимости, время, ещё и ещё время, время совместной жизни, совместных дел, трудов, потерь, обретений, свершений и всего-всего под одной крышей, в одних стенах, и оно у них, несмотря ни на что, имеется, и даже в избытке, и даже в счастливом избытке, был уверен Лев.

Облако тем часом соскользнуло с солнца – по глазам нещадно ударило вспышками. Оба отвернулись от окна. Неспешно спустились на первый этаж. Уже немного скучая и томясь и испытывая неловкость друг перед другом, ещё походили по дому, без дела и надобности заглядывали в разные углы, в чуланчики, в погребки. Потом посидели за уроками, без видимого интереса, однако тщательно, добросовестно, на «пять» проштудировали темы по нескольким предметам. Попутно Лев поведал Марии, как позаботился он о том, чтобы она хотя и под чужим именем и дистанционно, без выезда в учебное заведение, но сдала выпускные экзамены за курс средней школы, правда, не той, пояснил он, школы, в которой она училась, а в другой, и даже расположенной в другом населённом пункте, и что следом, но тоже без выезда, под чужим именем, дистанционно, ей предстоят экзамены в ВУЗ и обучение в нём заочно в течение пяти лет. Уточнил в смущении, всматриваясь во всё более и более темнеющее сумрачностью лицо Марии, что после окончания ВУЗа документы будут выправлены на её настоящее имя и – будет полный порядок. Мария, не перебивая, в тяжёлом, глухом молчании выслушала Льва.

– Всех, значит, одарил? – после взаимного молчания спросила она сухо и отвернулась ото Льва демонстративно.

– Ага, – ответил он с шутовской, но получившейся жалкой, бодроватостью, так, как нередко отзывалась и сама Мария на некоторые его вопросы и реплики, с очевидным желанием рассмешить её, втянуть в шутливую перебранку, в так любимый ими обмен шпильками.

Но Мария была неумолима:

– Хорошенькое дельце! Под уголовную статью оба попадём, как кур в ощип. Но только, знай, я буду сидеть в женской тюряге, а ты в мужской.

Он не посмел улыбнуться, он не посмел далее шутить, хотя вертелась на языке козырная острота (я буду приползать к тебе… тараканом), и тем более насмехаться. Повинный – понимал, понимал – с головой повинный, он любовался и гордился своей нахохленной Мариюшкой. Знал: чтобы охладить её возмущение, её поистине праведный гнев, нужно было промолчать, и он промолчал, склонившись лицом и плечами, однако же не в силах оказалось для него, счастливца, достигшего-таки того, чего хотел, остановить тянущиеся к улыбке губы. «Моя прекрасная Мария, моя богиня и ворчунья!..» – почти что стихами щебетала его не пожелавшая покинуть неба над Байкалом душа.

Казалось, в поисках какого-нибудь заделья, совместного занятия, посмотрели телевизор; но лучше сказать, что лишь только смотрели в его сторону, не ясно понимая, что там происходит на экране. Без надобности и цели поплутали в лабиринтах интернета, не ясно осознавая, что нужно было найти. Прогулялись по всему поместью, так и не решившись взяться за руки. Вместе приготовили ужин, отчего-то робея взглянуть друг другу в глаза. Мария мало-помалу становилась живее, даже смеялась, подтрунивая надо Львом, однако он чувствовал, что она всё напряжена, всё опаслива, что сердце её, по всей вероятности, минутами обмирает, страшится. Она часто большим захватом прикусывала нижнюю губу, наморщивая щёку, как от боли. Но, казалось, спохватывалась – и делала своё лицо кислым, равнодушным, в себе определил бдительный Лев. «Милая, милая, да я дыхнуть на тебя боюсь, а ты боишься меня, чего-то накручиваешь в своей голове!..»

Мария, стомившись, стеснительно и даже конфузливо позёвывая украдкой, незаметно уснула в зале у телевизора на диване. Лев не стал будить её, лишь накрыл пледом и выключил телевизор. В одежде прилёг на кровать в спальне второго этажа; долго не мог уснуть, ворочался, вздыхал, машинально перебирал чётки назойливых, однообразных стариковских своих мыслей.

Она очнулась в густой серой темноте под утро. Ей стало боязно и одиноко. Первая мысль – «Мама, мамочка!», однако вслух проголосила:

– Ле-е-ев, ты где-е-е?

Прислушалась – ни звука. Побрела по сумеречным комнатам, натыкалась на мебель и углы, открывала какие-то двери на обоих этажах, не могла вспомнить, была ли в этом помещении. Заплакала, отчаявшись найти Льва, но искать продолжала. Обнаружила его свернувшимся калачиком, в верхней одежде, на неразостланной кровати. Постояла возле него. В сердце хотя и затихал страх, но оно, казалось ей, подрагивало, покачивалось. Она впервые увидела Льва спящим, расслабленным совершенно, с закрытыми глазами. Зачем-то всматривалась в его припыленное сумерками лицо, минутами склоняясь, а то и пригибаясь всем туловищем к нему. Что-то, несомненно, хотела хорошенько разглядеть, понять глубже. Он лежал перед ней скрюченный, как обычно сворачиваются и люди, и животные, укрываясь от холода; однако в комнате было очень тепло, скорее, жарко даже. Зачем же он сжался? Ему неуютно? – призадумалась Мария, склонившись уже к самому его лицу. Оно розоватое, как у ребёнка, но паутинистое морщинками на тронутой годами беспомощно опустившейся щеке, с поддрябшей кожицей у глаз. Его губы доверчиво приоткрыты, на лоб влажно налипли волосы, в них серебром светятся сединки. «Вот тебе и серебро уже имеется… для ручья твоего», – не удержалась она съязвить. Но ей отчего-то стало жалко Льва, захотелось пожалеть его, погладить, сказать слово утешения и поддержки. Она почувствовала – в душе её тонко и щемяще зазвучало, запело, почти что заголосило. И она хотела ниже склониться к нему и что-то такое неясное для себя сделать – погладить его, что ли. Однако решительно отстранилась, зачем-то помотала головой, сжала губы накрепко. Ещё постояв в рассеянности мыслей и чувств, прилегла на самый краешек кровати, стараясь не скрипнуть, не зашуршать, и дышала вполвздоха. Но Лев очнулся. Полежал не шевелясь, не выдавая себя, и радуясь, и тревожась одновременно. Подумал, что она уснула – легонько повернулся к ней, медленно приподнялся на локоть.

Она тотчас повернула к нему лицо и посмотрела в глаза его прямо и, подумал он, странно. Странность её взора для Льва была в том, что он не мог уловить ясно ни одного чувства в её глазах – ни страха или восторга, ни ненависти или ласки, ни дерзости или покорности. Ничего говорящего, определённого не было для него, но её глаза снова представали перед ним таинственным многоцветьем, многовыраженностью, радугой чувств, настроений, мыслей. В её глазах надо тщательно и, возможно, долго, долго, а со временем ещё тщательнее, разбираться, – не способен был произнести даже в себе, но явственно почувствовал Лев.

Он, обворожённый, очарованный, покорный, кроткий, неотрывно, не смигивая смотрел в глаза своей любви. И хотел, чтобы мгновения эти, мгновения тишины мира и души его и её, длились, длились. И они, как покорные, длились, длились.

Начинавшееся за окнами утро было бледным, тусклым, нестойким, солнцу ещё несколько часов пробиваться сквозь леса и туманы. День задался сумрачным. Потом, однако, сорвавшись с Саянских гор, подул весёлый, южный, влажный, напитавшийся духа талых снегов тайги и вершин, ветер, оживил и расшевелил дремотное небо, дерзко и развесело расталкивая облака и дымку. И солнце к полудню обильно забрызгало своими живительными, радостными лучами землю, блистая всей своей красой и мощью.

56

Своим извечным чредом подошёл май, необыкновенно тёплый, духовитый, дождистый. Ещё в десятых числах апреля повсеместно обесснежело, и земля стала убыстрённо, с жадностью молодости вбирать в себя ливни солнца. В апреле же полили и настоящие дожди. Мало, что дожди редки и исключительны весной в этих глубинных континентальных сибирских краях, так они были чуть не парными, точно летом, в июле самом. Пышными, подобно спустившимися с небес облаками тотчас и обширно зацвели по холмам и изложинам багуловые заросли, всюду вспыхивали оранжевыми ласковыми огоньками жарки, разбредались по солнцепёкам голубиные стайки подснежников. Только подует мозглый северный ветер – откуда-то выскочат прогретые сухие вихри, сомнут стынь, – снова водворится влажная, пахучая, весёлая погожесть.

Лев нашёптывал Марии:

– Ты такая вся у меня молоденькая и шаловливая, – вот и местная природа под тебя, чую, подстраивается. Видно, приглянулась ты ей.

– Нет, – посмеивалась Мария, – под тебя подстраивается: ты же лев, а львы живут в жарком климате. Ей жалко заморозить тебя.

– Я же не голый хожу, как звери, – посмеивался и Лев.

Раньше срока стряхнув с себя лёд, засветился и заволновался молодцеватым ультрамарином Байкал. Мария любила вглядываться в озеро со второго этажа.

– Смотри: бьётся сердечко нашей земли, – говорила она Льву.

– Нашей, сказала? Умница ты моя, прелесть! А рядом-то со мной трепыхается ещё одно сердечко, – приопускаясь на колени, приникал он ухом к её груди и слушал, вслушивался, не желая оторваться, а она тихонечко посмеивалась и потрёпывала, ворошила его волосы.

Жизнь в поместье – неторопливая, но незастойная, временами задиристая, шумная, хотя и запертая, размеренная неуклонной волею Льва исключительно и единственно для двоих. С утра после пробежки и завтрака он незыблемо занимался с Марией уроками, бывал минутами строг, привередлив, наступателен, и оба они в эти часы, возможно, забывали, кто и что они отныне друг для друга. Она временами чуток, и не чуток тоже, робела, когда он спрашивал заданное им, и в священные для обоих часы уроков не позволяла себе прекословить, злоязычить, хотя по привычке тянуло. Она училась хорошо, прилежно, и неизменно старалась ему выказать, что очень старается, что хочет стать образованной, а «не какой-нибудь там миленькой дурочкой-недоучкой», – она так и сказала ему как-то раз. Лев чувствовал, что Марию подвигает в учёбе не только самолюбие, но и её тайное желание во что бы то ни стало тянуться за ним, не отставать ни на шаг от него, походить на него, такого притягательно умного, пытливого, всесторонне образованного, никогда не оставляющего книгу. А с матерью, с удовлетворением и не без горделивости вспоминалось Льву, она не очень-то была охотлива до учёбы.

Только отложат в сторону учебники и тетрадки – в мгновение воскрешается между ними прежний желанный дух жизни, и снова они друг перед другом равны, лишь только Мария мелкими прихотями и женскими, как ей представлялось, хитростями время от времени добивалась некоторого первенства да от случая к случаю укалывала Льва. Однако эта ухватка, с отрадой примечал Лев, слабела в ней, затушёвывалась день ото дня, от месяца к месяцу. «Полюбила?» – всё не доверял всецело своему счастью Лев.

По хозяйству старались вместе, почти что никогда не сговариваясь, что и как делать, не дробя хлопоты и обязанности. Приготовить ли покушать, сервировать ли стол, убрать ли с него, помыть ли посуду, прибраться ли в доме или во дворе, постираться, наконец, – многое что сообща, согласно, уступчиво, но неизменно с шуточками и прибауточками. Больше забот и хлопот Лев исподволь тем не менее перетягивал на себя, другой раз твёрдо перехватывал работу, за которую норовила приняться Мария.

– Смотри, не переломись: худущая, как щепка, а взваливаешь на себя, как мужик, – подтрунивал он.

А она с театральной приподнятостью, указывая пальцем на себя, порой прочитывала ему стих из Некрасова:

…В игре её конный не словит,

В беде – не сробеет – спасёт:

Коня на скаку остановит,

В горящую избу войдёт!..

– А льва в клетку сможешь загнать?

– Если сахар окажется под рукой.

– Без кнута, одним лишь сахаром?

– Ну-у-у, не только сахаром.

– А чем же ещё?

Она с лукавинкой на губах улыбалась, с таинственной игривостью отмалчивалась.

Ссор, перебранок, придирок, если не смеха и «прикола» ради, вообще не случалось. «Идиллия, рай? – размышлял Лев. Но тут же вспыхивало в голове и сердце: – Смотри, не сорвись с небес. Да прямо в яму не угоди. А она, кто знает, может ведь оказаться ещё глубже, чем та, твоя, собственными руками вырытая». Однако он уже давно не ощущал раздирающего, воинственного разлада в себе, желания едкого несогласия с самим собой. «А может, такая наша с ней нынешняя жизнь всё же и есть сам рай? Может, мы как-то незаметно оба умерли и очутились вместе у Христа, как говорят, за пазухой?» Подумает в таком направлении – усмехнётся. Мария спросит, что он? А он молчком подхватит её на руки и носит, бывало, час-другой, кружит, подкидывает высоко.

– Я тебе что, кукла? – наконец, притворится она обиженной, раздосадованной, что он столь несерьёзен с ней, решительно сползёт, выворачиваясь змейкой, с его неуступчивых сильных рук.

– Ты не кукла, ты – мой человек, а я – твой. Навсегда. Ты была ещё пацанкой, а я уже почувствовал тогда, что ты можешь стать той самой.

– Какой ещё такой той самой?

– Единственной. Моей.

– Но у тебя же были женщины, – капризно отворачивалась она, и Льву было непонятно, то ли по-настоящему дуется, то ли так, для куража. – И сколько же, отвечай, было тех единственных да неповторимых? – смеющимся ядом накрапывали её слова.

– Говоришь, были женщины?

Однако замолкал, не рассказывал: не мог себе позволить дурно отзываться о человеке, о женщине, тем более заглазно. Та, другая, жизнь, думал, грустя и волнуясь, тоже была его жизнью, тоже была его долей, его радостями и печалями. И те женщины разве виноваты, что оказались не его женщинами, не его судьбой, не его любовью? Забыть, – наверное, так лучше было бы. Но забудешь ли?

Мария же другой раз допытывается, нарочно сердит, а то и злит: что за женщины и как он их любил?

– Расскажи, расскажи-ка!

Он посмеивается, отшучивается, а самому и тревожно и радостно: ревнует, как свойственно влюблённым. Но загасали и такие разговоры и страсти-мордасти, не ссорили, не разводили по разным комнатам в обиде. Дел в поместье и по дому полно – не до пустопорожних бесед и потока подковырок. К тому же каждый день несколько часов кряду Лев по телефону и через Интернет правил делами на своих фирмах, объектах, отдавал директивы, требовал отчётов, сам составлял какие-то тексты, графики и чертежи и отправлял их электронной почтой, штудировал, оставаясь увлечённым инженером и менеджером, специальную литературу. Однако из поместья не выезжал и никого из своих сотрудников к себе не вызывал. Он уже почти что не боялся, что могут обнаружить Марию, а потом отнять её у него. Был уверен: не получится! Пусть только попробуют! Другое довлело над его душой и разумом: в нём устоялось и упрочилось убеждение, что любое его и Марии общение с тем миром – на пагубу обоим, к расстройству её и его души, жизни всей, а то и к слому судьбы самой. «Она и я, я и она – уже целый наш мир. Зачем же нам здесь лишние люди?» Раз в неделю к воротам подкатывал фургон с продуктами, но машина не заезжала во двор. Шофёр, по первоначальному уговору, ставил на лавку три-четыре наполненные корзины, коротко сигналил и уезжал, не повстречавшись с хозяевами. «Да, да, на земле возможен рай, а я когда-то не верил!»

57

Чаще по выходным, чем в будни, к дому ещё подъезжали автомобили, в которых был разный люд, желавший отдохнуть, повеселиться.

– Припёрлись на расслабуху, – по-стариковски ворчал Лев перед Марией; она не возражала, но отчего-то строжела лицом и напрягалась вся.

После назойливых сигналов Лев неспешно и сумрачно подходил к массивной чёрной решётке ворот, однако не открывал ни самих ворот, ни калитки. В застрёху сжато, но вежливо отказывал людям. Кто в молчаливом недоумении отбывал восвояси, а кто и – огрызаясь и даже ругаясь и грозясь. От недели к недели, однако, народу подъезжало всё меньше и меньше. А в августе за весь месяц и совсем уже никто не объявился: молва утвердила в людях мнение, что новые хозяева этой великолепной базы отдыха – какие-то странные, если не сказать, что, нельзя исключать, и вовсе ненормальные. Могут ведь загребать хорошие деньги, особо-то и не упираясь в работе, – судачили и недоумевали люди.

– Почему ты, Лёвушка, никого к нам не впускаешь? – как-то раз спросила Мария.

Лев расслышал, но не откликнулся. Они сидели перед домом на громадном скалистом камне. Этот камень в тёплые поры был для прежних хозяев и их посетителей скамейкой, ложем, диваном и даже одновременно столом; возле него всегда кучковались люди, устраивали посиделки, выставляя яства и выпивку. Льву с Марией он тоже полюбился – такой солидно полнотелый, глянцевито обтёсанный непогодами и веками; на улице прохладно – он приятельски тепловат, а жарко – он услужливо накрадывается с холодком. Мария однажды сказала о нём: «Какой миленький тюлень. Смотри: вон глазки, вон ротик, а вот ласта. Но он, бедненький, весь окаменел. Умер. А может, оживёт, как думаешь, когда зарядят дожди, потом сползёт в речку и уплывёт в Байкал?» «Может быть, может быть. Но я не хочу, чтобы он уплывал отсюда». «Надеюсь, на цепь не догадаешься посадить его?» «Что велит моя принцесса-королевна, то и будет!»

Вот так бы и сидеть вечность, смотреть на небо, слушать тишину и её сердце, – всё молчал, не откликался Лев, жмурясь на бирюзово горящие просторы, на созрелую зелень тайги этого прекрасного августовского дня. Пусть длится покой в сердце и кругом. Но, может быть, он, Лев, уже настолько старый и ветхий, что не способен угнаться за ней? Всюду жужжит, стрекочет, даже заливается всяческая затаённая и явная жизнь. Ягоды спелы и налиты, травы и листья хотя и жестки, но богаты окрасом, цветов многообразность и праздник. Веет по распадку духовитый влажно-жаркий ветер, касается лица, будто кто лебяжьим пёрышком проводит. Что хотите думайте, а – рай, истинный рай! – светится и услаждается душа Льва.

– Пусть люди отдыхают и веселятся, – прервала молчание и негу Мария. – Или боишься, что заметят меня? Успокойся: я буду прятаться, пока они здесь. Затаюсь, отсижу тихонечко, как мышка в норке, – засмеялась она, но насторожённо, в полдыхания.

Снова Лев не отозвался, как привычно отвечал на всевозможное слово и движение Марии своей. Слышит – она засопела: знает – закипает. И в нём отзывом вздрогнулось, сорвалось – выговорил неожиданно строго, даже вычеканивая, точно бы отповедь, слова:

– Им нужны веселье и забавы, а нам с тобой нужна жизнь. Наша жизнь, пойми!

– Жизнь без веселья? – воинственно сощурилась Мария

– Разве тебе не весело со мной?

Она не сразу ответила, прикусывала губу; а ответилось с нежданной, некрасивой хрипотцой в самой глубине горла:

– Почему же? Ве-е-е-село!

Сказала-проголосила и досадливо поёжилась, нахохлилась.

– Вот и продолжим, моя принцесса, веселиться! – И, по своему обыкновению, он подхватил её на руки и стал кружить, подкидывать, целовать. Лицо же его оставалось суховатым, подтянутым, будто от чрезмерных натуг.

Она не вывёртывалась, как обычно, не жалила, но стала молчалива, безрадостна, затаённо покорна. Лишь настойчиво выхватывала взглядом его лицо, пытливо заглядывала в глаза: что-то важное для себя силилась довызнать, допонять. Он сам опустил её на землю, открыто и пристально посмотрел в её лицо, без слов говоря: «Ты хотела что-то разглядеть в моих глазах? Что ж, смотри!» И она смотрела, даже всматривалась. И впервые обнаружила в его глазах, показалось ей, пыльную, к тому же вроде как залежалую присыпь. Теперь его глаза не могут видеть полноценно, ясно то, на что направлены? – быть может, подумала или почувствовала Мария. Такие глаза она однажды обнаружила у старого больного соседского кота; кот был вечно сонным, лежал днями и ночами под креслом в сумраке на лоснящейся подстилке, а встав – колыхался, плёлся с великой неохотой к миске или к коробу с песком.

Мария прижалась ко Льву – вспышкой, толчком получилось. Успела ли подумать, зачем так поступила, сознавала ли, что делает? И – впервые – прижалась крепко, цепко, как некогда в детстве, в минуты внезапного слепого страха, она притискивалась к матери или отцу. Те детские её страхи и боязни были отчасти понятны ей: услышала или увидела ли страшную сказку, столкнулась ли на улице с рычащей собакой, – да мало ли что ещё может испугать, устрашить ребёнка. А что сейчас напугало её, насторожило, всплеснув и растворив широко чувства, – не поняла. Смутилась, отвела книзу глаза, однако спросила прямо:

– Ты боишься людей?

Лев тоже отчего-то перед ней потупился.

– Нет. Я боюсь самого себя.

– Ты – лев, и можешь укусить самого себя?

– Смеёшься опять? Молодец.

– А ты хочешь, чтобы я заплакала?

И снова, снова не ответил он, своим тяжёлым молчанием оборвал, прискомкал разговор. Завалился животом, во всю длину тела растянувшись, на камень, закрыл глаза, молчал – казалось, показывал: вот что важнее – поваляться на солнышке, понежиться. Она посидела минуту-другую возле него, покусывая губу, угрюмясь, шумно выдыхая носом. Сорвавшись, убежала в дом. Бродила, уже до боли прикусывая губы, по пустынным комнатам. Легонько, но сжимая её в ладонях, отодвигала штору и зачем-то подглядывала за Львом. Он лежал, не шевелясь и будто не дыша, и в какую-то минуту ей привиделось, что он, в этой своей рабочей тёмной серой одежде, слился с камнем, возможно, окаменел и сам. Камень-тюлень стал выглядеть горбатым, судорожно изогнувшимся. И опять на Марию наскочила, как из-за угла, безотчётная глухая боязнь. Сбежала по ступенькам крыльца к нему, приникла щекой к его спине: быть может, проверяла, бьётся ли его сердце.

– Прости меня, мой ласковый зверь, – шепнула.

– Тебя тянет к людям, подальше от меня, потому что ты ещё не полюбила, по-настоящему не полюбила, – не повернулся он к ней.

– Меня тянет к людям, потому что я тоже человек.

– Так давай немедленно, вот прямо сейчас, уедем в город, я отдам тебя матери, и мы все продолжим жить по-старому, – отчётливо и холодно проговорил он.

– Нет! – вдруг закричала она. – Нет!

Заплакала горько, безутешно. Оттолкнулась обеими руками от спины Льва и прижалась щекой к камню. Лев рывком встал. Повалился к её ногам. Шептал, падая голосом до придушенного сипа:

– Прости, прости, моя прекрасная, моя принцесса. Я старый и глупый…

Она, вздёргиваясь сморщенным жалким личиком, нещадно прервала его:

– Ты не старый и не глупый, а ты – камень! Камень, булыжник! Вот такой же, как этот каменный увалень! Этот камень мне нравится, но он всего лишь только камень, хотя и похож на милого тюленя. И он не старый и не глупый, а просто, просто, повторяю, камень, дурацкий обломок вон той дурацкой скалы!..

Она оборвалась, зачем-то даже принагнула голову, испугавшись, что до такой степени жестоко обидела своего Льва. Посмотрела на него мокрыми угасающими глазами. Он весь поник. Не смотрел на неё, а взглядом – в землю, в камни.

– Да, я камень, никчемный осколок никчемной скалы, – сокрушённо покачал он головой. – Но я, Маша, когда-то был живым душой. Теперь окаменелый, чёрствый. Что ж!..

Замолчал. Сидел сгорбленно. Он знал, что она ещё не способна понять, отчего ему неуютно с людьми, отчего ему хочется быть только с ней, с любимой, с единственной. Он знал, что нужны долгие и разные – счастливые и не совсем, наверное, счастливые – годы жизни, чтобы она почувствовала его, как надо, стала, быть может, его соратницей по неприятию, но и любви, большой любви, этой жизни.

Мария, утешая, погладила его по голове, но погладила до того осторожно, будто касалась к горячему или колкому. Казалось, что она жалела Льва как малого ребёнка, и ему подумалось, что она старше его, что она уже знает больше и глубже о жизни, а он, если и знал что-нибудь такое, то забыл или растерял в противоборстве с самим собой, с людьми и с судьбой.

«Как жить?» – холодным, но вёртким змеёнышем наползал вопрос.

«Хватит вопросов! Надо когда-нибудь начать жить, просто жить. Просто жить! Как легко и приманчиво звучит – просто жить! Просто! Жить!..»

58

Позади лето, чудесное, жаркое, прошедшее в трудах и любви. Лишь во второй половины сентября дохнуло из распадков стужей и сорвались с небес, точно с привязи, дожди. Стало слякотно, серо, смятенно. За окнами метались и бились ветви деревьев, несло и кружило листву и былинки, пеплом сеялся снег; природа, возможно, навёрстывала и по своим скверным проявлениям, являя характер. Однако в доме Льва и Марии мир, тишина, деловито пощёлкивали электроболеры, таинственно шуршала в трубах горячая вода, нередко растапливался камин, золотисто-солнечно светились деревянные стены в комнатах, ультрамариново пробивался из дали туманов родной Байкал. В сердце Марии и Льва – чуткий, порой насторожённый покой, осознанная уравновешенность: та ссора у камня озадачила и даже напугала обоих, и они поняли – надо жалеть друг друга.

Мария уже студентка, и хотя студентка-заочница, заушница, слышала она, как дразнят таких студентов, но – столичной финансово-экономической аж академии. Она горда, что все экзамены сдала на высокие баллы, что поступила честно, без дураков, и полагает, что отныне уже совсем, уже окончательно и бесповоротно взрослая. Она за лето заметно подросла, поздоровела, в ней почти что уже сгладилась угловатая мальчиковатость, и она не по дням, а по часам становилась видной, красивой девушкой, лебёдушкой, девицей красной, – обращался к ней с ласковыми прозвищами Лев. Была прекрасна для него её маленькая, статуэточно изящная фигурка на тонких ножках, с тонкими ручками, с тонкой шеей, с тонкими пальчиками, с тоненькой талией. Но при этом Мария была сильна и крепка, никакого жеманства никогда не выказывала, не манерничала, не привередничала перед Львом, лишний раз подчёркивая свою хрупкость. Она была трогательно женственна, она вся была для него прелесть и идеал, и он блаженствовал, глядя на неё, общаясь с нею, думая о ней. И по-прежнему Льва особенно радовали и тешили глаза его Марии, приметливые, голубовато-бархатистые, но при этом напряжённо-ироничные, готовые прыснуть насмешкой и весельем. Они оставались для него глазами-радугой, глазами, являющими многоцветье её чувств, её мыслей. Возможно, эти чувства и мысли она пока ещё не может в полной мере выразить, но они уже правят её сердцем, а значит, был уверен Лев, и её и его судьбой. Когда Лев носил Марию на руках, а носил он её каждый день, часами не опуская, то ему минутами представлялось, что за его спиной схватывались крылья, и он сам себе казался невесомым. Стоит слегка оттолкнуться от земли – и вместе полетят, вознесутся. Он знал и радовался – это его сердце становилось лёгким, податливым, добрым, настоящим, всецело открытым для счастья, для их единой судьбы, которую он столь долго и мучительно ждал.