Текст книги "Соратники Иегу"

И вот когда во Франции прозвучал клич к свободе, французский город восстал, охваченный радостью и надеждой. Наконец-то пробил для него час заявить во всеуслышание о своем несогласии с решением юной несовершеннолетней королевы, которая, дабы искупить свои грехи, уступила папе город, провинцию и полмиллиона душ в придачу. По какому праву эти души были проданы in aeter-num note 4Note4
  Навеки (лат.)


[Закрыть] самому суровому и требовательному из всех властелинов – римскому первосвященнику?

Франция собиралась сплотиться на Марсовом поле в братских объятиях праздника Федерации. Но разве Авиньон не был частью Франции? Избрали депутатов; они явились к папскому легату и почтительно попросили его удалиться, предложив покинуть город в течение двадцати четырех часов.

Ночью паписты повесили на столбе чучело с трехцветной кокардой.

Люди управляют течением Роны, отводят по каналам воды Дюранс, перегораживают дамбами бурные потоки, которые в период таяния снегов обрушиваются водными лавинами с вершин горы Ванту. Но даже Всевышний не попытался остановить грозный людской поток, в неудержимом порыве устремившийся вниз по крутому склону авиньонских улиц.

При виде болтавшегося на веревке чучела с кокардой национальных цветов французский город поднялся с криками ярости. Четыре паписта, заподозренные в этом святотатстве: два маркиза, один буржуа и один рабочий – были схвачены в своих домах и повешены вместо чучела.

Это было 11 июня 1790 года.

Жители французского города единодушно известили Национальное собрание о том, что присоединяются к Франции вместе со своей Роной, своей торговлей и своим Югом – половиной Прованса.

Национальное собрание как раз переживало кризис, оно не хотело ссориться с Римом, щадило короля и отложило рассмотрение этого вопроса.

Тогда движение Авиньона переросло в восстание и папа мог поступать с городом так, как поступил бы королевский двор с Парижем после взятия Бастилии, если бы Собрание не провозгласило прав человека.

Папа повелел отменить все нововведения в Венесенском графстве, восстановить привилегии дворянства и духовенства, возвратить полноту власти инквизиции.

Папские декреты были обнародованы.

Единственный человек решился среди бела дня, на глазах у всех подойти к стене, на которой был вывешен декрет, и сорвать его.

Храбреца звали Лекюйе.

Он был уже немолод, и, следовательно, им двигал отнюдь не юношеский порыв. Нет, это был почти старик и даже не местный уроженец, а пикардиец, пылкий и рассудительный одновременно, бывший нотариус, давно обосновавшийся в Авиньоне.

Римский Авиньон запомнил это преступление: оно было так велико, что вызвало слезы у Девы Марии!

Как видите, Авиньон – это уже Италия; чудеса нужны ему во что бы то ни стало, и, если Небо не посылает чудес, кто-нибудь их да придумывает. Вдобавок нужно, чтобы чудо совершила Дева Мария. Пресвятая Дева имеет безграничную власть в Италии, этой поэтической стране. Мадонна! Это имя непрестанно звучит в уме, в сердце, в речах итальянцев.

Чудо произошло в церкви кордельеров, куда сбежался народ.

Слезы, проливаемые Девой Марией, были важным событием; но одновременно распространились слухи, которые довели общее волнение до предела. По городу провезли огромный тщательно заколоченный ящик. Этот ящик возбудил любопытство авиньонцев. Что могло в нем лежать?

Два часа спустя речь шла уже не об одном ящике: видели, как на берег Роны тащили восемнадцать тюков.

Что касается их содержимого, то один из носильщиков рассказал, что в тюках находятся вещи из ломбарда; французская партия увозит их с собой, убегая из Авиньона.

Вещи из ломбарда – достояние бедняков. Чем беднее город, тем богаче ломбард. Немногие ломбарды могли похвастать таким богатством, как авиньонский.

Это был уже не вопрос убеждений: это был грабеж, просто гнусный грабеж. Белые и красные устремились в церковь кордельеров, требуя, чтобы муниципалитет отчитался перед народом.

Секретарем муниципалитета был Лекюйе.

Его имя было брошено в толпу; Лекюйе обвинили не только в том, что он сорвал со стены два папских декрета – тут у него еще нашлись бы защитники, – но и в том, что он подписал приказ сторожу ломбарда выдать хранившиеся там вещи.

Четверо мужчин были посланы схватить Лекюйе и привести его в церковь. Его увидели на улице в то время, как он направлялся в муниципалитет; все четверо напали на него и с яростными криками поволокли его в церковь.

Очутившись в церкви, Лекюйе понял, что попал не в дом Божий, а в один из кругов ада, о которых забыл упомянуть Данте: он видел перед собой горевшие ненавистью глаза, грозившие ему кулаки, слышал голоса, призывающие убить его.

Он подумал лишь одно: причиной этой ненависти были сорванные папские декреты. Он поднялся на кафедру, словно на трибуну, и тоном человека, не только не знающего за собой никакой вины, но и готового продолжать действовать в том же духе, сказал:

– Братья, я убедился в необходимости революции и потому нашел нужным проявить свою власть…

Фанатики поняли, что если Лекюйе объяснит свое поведение, то он будет спасен.

Но им было нужно совсем другое. Они накинулись на Лекюйе, стащили его с кафедры, толкнули в гущу ревущей толпы, и та поволокла его к алтарю с присущим авиньонской черни грозным и убийственным воплем «Зу-зу!», похожим одновременно на шипение змеи и рев тигра.

Лекюйе был знаком этот зловещий крик, и он попытался укрыться в алтаре.

Это ему не удалось: он упал у подножия престола.

Мастеровой-матрасник, державший в руках дубинку, нанес ему такой страшный удар по голове, что дубинка сломалась пополам.

И тут толпа набросилась на распростертое тело несчастного с какой-то веселой кровожадностью, свойственной южанам: мужчины, горланя песни, принялись плясать у него на животе, а женщины ножницами изрезали, точнее сказать, искромсали ему губы, чтобы наказать его за кощунственные речи против папы.

Из гущи этой страшной толпы вырвался вопль, вернее, предсмертный хрип:

– Ради Бога! Ради Пресвятой Девы! Во имя человечности! Убейте меня скорей!

Этот хрип был услышан: с общего молчаливого согласия убийцы отошли от Лекюйе. Они дали несчастному, изуродованному, искалеченному, истекающему кровью человеку по капле насладиться своей агонией.

Она продолжалась целых пять часов, в течение которых бедное тело трепетало на ступеньках алтаря под взрывы хохота, под град издевательств и насмешек толпы.

Вот как убивают в Авиньоне!

Подождите: существует еще один способ.

Один из членов французской партии решил пойти в ломбард и навести справки.

В ломбарде все оказалось в полном порядке, ни один серебряный прибор его не покидал.

Значит, Лекюйе был жестоко убит не как соучастник грабежа, а как патриот!

В то время в Авиньоне был человек, распоряжавшийся чернью.

Все эти свирепые главари южан приобрели столь роковую известность, что стоит только упомянуть их имена, как всякий, даже малообразованный человек их припомнит.

То был Журдан.

Этот хвастун и лжец внушил простонародью, что именно он отрубил голову коменданту Бастилии.

Поэтому он получил прозвище Журдан Головорез.

Его настоящее имя было Матьё Жув; он не был провансальцем, а происходил из Пюи-ан-Веле. Поначалу он пас мулов на суровых возвышенностях, окружающих его родной город, затем стал солдатом, но не побывал на войне (быть может, война сделала бы его более человечным), потом содержал кабачок в Париже.

В Авиньоне он торговал красками.

Он собрал триста человек, захватил городские ворота, оставил там половину своих вояк, а с остальными двинулся к церкви кордельеров, взяв с собой две пушки.

Он поставил их напротив церкви и выстрелил– наугад.

Убийцы тотчас же рассеялись, как стая потревоженных птиц, оставив на ступенях церкви несколько мертвых тел.

Журдан и его солдаты перешагнули через трупы и ворвались в дом Божий. Там уже никого не было, кроме статуи Пресвятой Девы и несчастного

Лекюйе, который еще дышал.

Журдан и его сообщники не подумали прикончить умирающего: его агония была лучшим способом разжечь страсти. Они подняли этот полутруп, в котором еще теплилась жизнь, и потащили его. Лекюйе истекал кровью, содрогался и хрипел.

Завидев их, люди разбегались по домам, запирали двери и окна.

Через час Журдан и его триста головорезов стали хозяевами города.

Лекюйе умер, но что за важность! Его агония уже не была нужна.

Наведя ужас на горожан, Журдан арестовал или велел арестовать примерно восемьдесят человек, опознанных или предполагаемых убийц Лекюйе.

Тридцать из них, возможно, даже не переступали порога церкви; но, когда находится удобный повод расправиться со своими врагами, разумно им воспользоваться, ведь такие случаи выпадают редко.

Все восемьдесят человек были посажены в башню Ужаса.

Историки называют ее Ледяной башней; но к чему менять имя башни Ужаса – гнусное имя, так подходящее к гнусному деянию, которое должно было там свершиться?

В этой башне инквизиция пытала своих узников.

Еще сегодня можно видеть на стенах налет жирной сажи от дыма костров, пожиравших человеческие тела; еще сегодня вам покажут заботливо сохраненные орудия пыток: котел, печь, дыбу, цепи; подземные темницы, даже пожелтевшие кости – все там на месте.

В этой башне, построенной Климентом V, заперли восемьдесят человек.

Но эти восемьдесят человек, арестованных и запертых в башне Ужаса, создавали немалое затруднение.

Кто будет их судить?

В городе не было никаких законных судов, кроме папских.

Не прикончить ли этих несчастных, как сами они расправились с Лекюйе? Мы уже говорили, что добрая треть узников, если не половина, не принимала участия в убийстве, даже не входила в церковь.

Убить их! Эту бойню расценили бы как возмездие.

Но для умерщвления восьмидесяти человек требовалось изрядное количество палачей.

В одном из залов дворца собрался импровизированный суд Журдана. Секретарем суда был некий Рафель, председателем – полуфранцуз-полуитальянец по имени Барб Савурнен де ла Руа, произносивший речи на местном диалекте; заседателями – три-четыре бедняка: какой-то булочник, какой-то колбасник, ничтожные людишки, чьи имена не сохранились.

Они вопили:

– Надо прикончить их всех! Если уцелеет хотя бы один, он станет свидетелем!

Но, как мы уже говорили, недоставало палачей.

Во дворе дожидались от силы двадцать человек из числа авиньонских простолюдинов: цирюльник, женский сапожник, починщик обуви, каменщик, столяр. Они были вооружены чем попало: кто саблей, кто штыком, тот – железным брусом, этот – дубиной, обожженной на огне.

Все они продрогли под моросившим октябрьским дождем.

Нелегко было сделать из этих людей убийц.

Но разве дьяволу что-нибудь не по силам?

Настает час, когда Бог словно отрекается от участников подобных событий.

Тут-то и приходит черед дьявола.

Дьявол лично появился в этом холодном и грязном дворе.

Приняв образ, вид и обличив местного аптекаря по имени Манд, он накрыл стол и зажег два фонаря, на столе расставил стаканы, кружки, жбаны, бутылки.

Что за адский напиток содержался в этих таинственных, причудливой формы сосудах? Об этом никто не знает, но всем известно, какое действие он возымел.

Все, кто хлебнул этой дьявольской жидкости, были внезапно охвачены бешеной яростью, ощутили жажду убийства и крови.

Оставалось только указать им дверь – и они сами устремились к тюрьме. Бойня продолжалась всю ночь; всю ночь во мраке слышались крики, стоны, предсмертный хрип.

Убивали всех подряд – и мужчин и женщин; это было долгое дело: палачи, как мы уже говорили, были пьяны и вооружены чем попало. Но все же они справились со своей задачей.

Среди убийц выделялся зверской жестокостью и ненасытной кровожадностью мальчишка-подросток.

То был сын Лекюйе.

Он убивал, убивал, убивал; потом он хвастался, что своей еще детской рукой умертвил десять мужчин и четырех женщин.

– Вот здорово! – восклицал он. – Я могу убивать сколько вздумается: мне еще нет пятнадцати лет и со мной ничего не сделают.

Внутрь башни Ужаса с высоты шестидесяти футов одного за другим швыряли убитых и раненых, мертвых и живых, сначала мужчин, затем женщин: убийцам нужно было время, чтобы осквернить тела тех, что были молоды и красивы.

В девять часов утра, после двенадцатичасовой бойни, из глубины этого склепа еще доносился чей-то голос:

– Ради Бога! Прикончите меня, я не могу умереть! Один из убийц, оружейник Буфье, наклонился и заглянул в отверстие башни; остальные не решались.

– Кто там кричит? – спросили его.

– Да это Лами, – отвечал Буфье.

– Ну, и что же ты видел на дне? – поинтересовались убийцы, когда он подошел к ним.

– Хорошенькое месиво! – отозвался он, – все вперемешку: мужчины и женщины, попы и смазливые девки – со смеху лопнешь!

«Надо решительно сказать, человек – это мерзкий червь!» – говаривал граф де Монте-Кристо г-ну де Вильфору.

Так вот, в этот город, еще разгоряченный кровопролитием, еще взволнованный недавними убийствами, мы сейчас введем двух главных героев нашего повествования.

Часть первая

I. ЗА ТАБЛЬДОТОМ

Девятого октября 1799 года, погожим осенним днем, когда на одном конце Прованса, в Йере, созревают апельсины, а на другом, в Сен-Пере, – виноград, почтовая карета, запряженная тройкой лошадей, пронеслась во весь опор по мосту, перекинутому через Дюранс, между Кавайоном и Шаторенаром, направляясь в Авиньон. Этот древний папский город лишь восемь лет тому назад, 25 мая 1791 года, был присоединен к Франции, что в 1797 году подтвердил договор, подписанный в Толентино генералом Бонапартом и папой Пием VI.

Экипаж въехал в Экские ворота, промчался, не замедляя хода, через весь город по узким извилистым улицам, закрытым от ветров и солнца, и остановился шагах в пятидесяти от Ульских ворот, перед гостиницей «Пале-Эгалите», которую уже потихоньку снова стали называть «Пале-Рояль», ее прежним именем, сохранившимся и в наши дни.

То немногое и, казалось бы, маловажное, что мы сказали о названии гостиницы, перед которой остановилась интересующая нас почтовая карета, характеризует положение, в котором находилась Франция при правительстве термидорианской реакции, именуемом Директорией.

В результате революционной борьбы, длившейся от 14 июля 1789 года до 9 термидора 1794 года, после бурных дней 5 и 6 октября, 21 июня, 10 августа, 2 и 3 сентября, 21 мая, 29 термидора и 1 прериаля, после того как на глазах толпы были гильотинированы король и его судьи, королева и ее обвинитель, жирондисты и кордельеры, умеренные и якобинцы, Франция испытала самое гнусное и отвратительное пресыщение – пресыщение кровью.

Естественно, что в народе пробудилось если не тяготение к монархии, то, во всяком случае, потребность в твердой власти, заслуживающей доверия, от которой можно было ждать защиты, которая действовала бы на свой страх и риск и дала бы возможность передохнуть.

Но вместо такого столь желанного ей правительства Франция получила слабую, нерешительную Директорию, представленную в данный момент сластолюбивым Баррасом, интриганом Сиейесом, бравым Муленом, недалеким Роже Дюко и честным, но наивным Гойе.

Вследствие этого во внешней политике Франция утратила свой престиж, да и внутри страны царило весьма сомнительное спокойствие.

Надо сказать, в описываемый нами исторический период наши армии, прославленные в легендарных кампаниях 1796 и 1797 годов, были временно отнесены к своим границам после битв при Вероне и Кассано, проигранных бездарным Шерером, и после поражения Жубера при Нови, стоившего ему жизни. Но затем они снова начали переходить в наступление. Моро разбил Суворова при Бассиньяно, Брюн разбил герцога Йоркского и генерала Германа у Бергена, Массена разгромил австрийцев и русских под Цюрихом. (В этом сражении были убиты австрийский генерал Хотце и еще трое генералов, пять генералов взяты в плен, а Корсакову едва удалось спастись.)

Массена спас Францию в сражении под Цюрихом, подобно тому как девяносто лет тому назад ее спас Виллар, выиграв битву при Денене.

Но внутри страны дела обстояли далеко не так блестяще, и, по правде сказать, правительство Директории испытывало немалые трудности: с одной стороны, гражданская война в Вандее, с другой – грабежи на Юге, которым, по своему обыкновению, сочувствовали жители Авиньона.

Двум путешественникам, которые вышли из почтовой кареты, остановившейся у гостиницы «Пале-Рояль», очевидно, было чего опасаться в сильно взбудораженном, вечно неспокойном папском городе, – недаром, не доезжая Оргона, на перекрестке трех дорог, одна из которых вела в Ним, другая – в Карпантра, а третья – в Авиньон, кучер остановил лошадей и, обернувшись, спросил:

– Граждане, как вам угодно ехать, через Авиньон или через Карпантра?

– Какая из этих двух дорог короче? – отрывисто, резким голосом спросил старший из путешественников, которому было никак не больше тридцати лет.

– Дорога на Авиньон короче на добрых полтора льё, гражданин.

– Так едем по авиньонской.

И лошади снова понеслись галопом. Это означало, что граждане путешественники (как их называл возница, хотя обращение «господин» в ту пору все чаще слышалось в разговорах) платили ему не меньше тридцати су за льё.

Когда путешественники вошли в гостиницу, старший снова проявил нетерпение.

И на сей раз он взял на себя переговоры. Он осведомился, нельзя ли побыстрее пообедать, и в его тоне чувствовалось, что он готов обойтись без гастрономических тонкостей, лишь бы было подано поскорее.

– Гражданин, – отвечал хозяин, который, услышав, что подъехала карета, прибежал с салфеткой в руке, – вы будете быстро и надлежащим образом обслужены в вашей комнате, но если я осмелюсь дать вам совет…

Он замялся.

– Говорите же, не тяните! – воскликнул младший, и это были его первые слова.

– Так вот, я посоветовал бы вам попросту сесть за табльдот. Обед превосходный, и все блюда готовы. Там сейчас обедает путешественник, которого ждет карета.

И хозяин указал на экипаж с парой лошадей; они били копытами о землю, меж тем как кучер, набираясь терпения, сидел на подоконнике и опорожнял бутылку кагорского вина.

У старшего путешественника вырвался отрицательный жест, но, поразмыслив секунду-другую и, видимо, изменив свое решение, он сделал движение, как бы безмолвно вопрошая своего спутника.

Тот ответил ему взглядом, означавшим: «Вы же знаете, что я во всем вам повинуюсь».

– Хорошо, – сказал старший, очевидно привыкший распоряжаться, – мы пообедаем за табльдотом.

Потом, повернувшись к кучеру, который с шапкой в руках ожидал приказаний, он бросил:

– Чтобы не позже чем через полчаса лошади были готовы!

И по приглашению хозяина оба вошли в столовую, причем старший шел впереди, а младший следовал за ним.

Известно, что вновь пришедшие обычно привлекают внимание всех сидящих за общим столом. Взгляды устремились на входивших; весьма оживленный разговор был прерван.

Это были обыкновенные посетители гостиницы: путешественник, которого у крыльца ожидала готовая к отъезду карета, виноторговец из Бордо, ненадолго задержавшийся в Авиньоне по причине, о которой мы вскоре поведаем, и несколько пассажиров, направлявшихся в дилижансе из Марселя в Лион.

Вошедшие легким наклоном головы приветствовали компанию и сели в конце стола, отдаленные от сотрапезников тремя или четырьмя приборами.

Эта аристократическая сдержанность еще более разожгла всеобщее любопытство: чувствовалось, что эти люди весьма благовоспитанные и утонченные, хотя одеты они были крайне просто.

На них были короткие штаны в обтяжку, заправленные в сапоги с отворотами, сюртуки с длинными фалдами, дорожные плащи и широкополые шляпы. Примерно таков был костюм всех молодых людей того времени. Но, в отличие от парижских и провинциальных франтов, волосы у них были длинные и гладкие, а вокруг шеи туго, по-военному, повязан черный галстук.

Мюскадены – так называли тогда молодых людей, гонявшихся за модой, – носили прическу под названием «собачьи уши», то есть волосы, пышно взбитые на висках и спереди зачесанные к самому затылку, а на шее повязывали огромный галстук с развевающимися концами, в котором утопал подбородок.

Наиболее рьяные сторонники реакции даже пудрили волосы.

Приступая к описанию внешности вновь вошедших, отметим, что они представляли собой полную противоположность.

Мы уже видели, что старший не раз проявлял инициативу, и, когда он говорил даже о самых обыденных вещах, по интонациям его голоса можно было догадаться, что он привык командовать. Как мы сказали, то был мужчина лет тридцати; его гладкие черные волосы, разделенные прямым пробором, падали до самых плеч, закрывая виски. Лицо у него загорело, как у путешественника, побывавшего в жарких странах; у него были тонкие губы, правильный нос, белые зубы и соколиные глаза, какими Данте наделил Цезаря.

Он был невысок ростом, руки и ноги у него были на редкость изящны. В его манере держаться чувствовалась некоторая скованность, как будто он не привык носить свой костюм, и если б он находился не на юге, на берегах Роны, а где-нибудь на прибрежье Луары, в его речи обратили бы внимание на легкий итальянский акцент.

Его спутник выглядел года на четыре моложе.

Это был красивый молодой человек, белокурый, голубоглазый, с нежным румянцем, с правильным прямым носом и волевым подбородком, почти лишенным растительности. Он был дюйма на два выше своего спутника и, при сравнительно высоком росте, так превосходно сложен, так свободен в движениях, что в нем угадывалась не просто сила, но и незаурядные ловкость и проворство.

Хотя они были одинаково одеты и держались на равной ноге, белокурый выказывал своему длинноволосому спутнику заметную почтительность, но отнюдь не как старшему, а как лицу, занимающему в обществе более высокое положение. Вдобавок он называл старшего гражданином, меж тем как тот именовал его просто Роланом.

Но сотрапезники, вероятно, не увидели всех особенностей, которые мы описываем, чтобы поглубже ввести читателя в русло нашего повествования: уделив вошедшим несколько мгновений, они отвели глаза, и прерванный разговор возобновился.

Надобно сказать, что за столом обсуждалось происшествие, жгуче интересовавшее путешественников: речь шла о нападении на дилижанс, который вез шестьдесят тысяч франков, принадлежавших правительству. Ограбление произошло накануне на дороге, ведущей из Марселя в Авиньон, между Ламбеском и Пон-Роялем.

С первых же слов рассказчика молодые люди стали прислушиваться с явным интересом. События разыгрались на дороге, по которой они только что проехали, а рассказывал о них один из участников этой дорожной сцены, виноторговец из Бордо.

С особенным любопытством расспрашивали о происшествии пассажиры дилижанса, который недавно прибыл и должен был продолжать свой путь. Другие сотрапезники, тс, что жили по соседству, видимо, были наслышаны о подобных случаях и не прочь были сами о них порассказать, приводя все новые подробности.

– Так значит, гражданин, – спросил дородный буржуа, к которому в ужасе прижималась его супруга, длинная, сухая и тощая, – вы говорите, что ограбление произошло как раз на этой дороге?

– Да, гражданин, между Ламбеском и Пон-Роялем. Вы запомнили место, где дорога поднимается в гору, проходя между двумя крутыми холмами? Там множество скал.

– Да, да, мой друг, – воскликнула женщина, стискивая руку мужа, – я его приметила! Помнишь, я даже сказала: «Какое зловещее место! Хорошо, что мы проезжаем здесь днем, а не ночью».

– Ах, сударыня, – грассируя по-модному, возразил молодой человек, завсегдатай гостиницы, который за табльдотом обычно руководил разговором, – разве вы не знаете, что для господ Соратников Иегу не существует ни дня, ни ночи!

– Как, гражданин, – спросила дама, содрогаясь от Ужаса, – вас остановили среди бела дня?

– Среди бела дня, гражданка, в десять часов утра.

– А сколько их было? – осведомился толстяк.

– Четверо, гражданин.

– Они сидели в засаде у дороги?

– Нет, они прискакали верхом, вооруженные до зубов и в масках.

– Такой уж у них обычай, – заметил молодой завсегдатай. – Не правда ли, они сказали: «Не вздумайте защищаться; мы вам не причиним вреда: нам нужны только казенные деньги»?

– Слово в слово так, гражданин.

– Потом, – продолжал все тот же хорошо осведомленный молодой человек, – двое спрыгнули с седла, бросили поводья своим товарищам и принудили кондуктора отдать им всю эту сумму.

– Гражданин, – воскликнул толстяк в крайнем удивлении, – вы рассказываете об этом так, как будто видели все собственными глазами!

– Быть может, сударь, вы и в самом деле присутствовали при ограблении? – спросил один из пассажиров не то шутливо, не то с подозрением.

– Не знаю, гражданин, намеревались ли вы обидеть меня своим вопросом, – небрежно бросил молодой человек, который так любезно и с таким знанием дела приходил на помощь рассказчику, – но мои политические убеждения таковы, что высказанное вами подозрение я не считаю оскорблением. Если бы я имел несчастье быть среди тех, кто подвергся нападению, или же имел счастье быть одним из нападающих, я и в том и в другом случае откровенно сказал бы об этом; но вчера в десять часов утра, как раз в тот момент, когда остановили дилижанс в четырех льё отсюда, я преспокойно завтракал на этом самом месте в обществе вот этих двух граждан, которых сейчас я имею удовольствие видеть справа и слева от себя.

– А сколько было вас, мужчин, в дилижансе? – спросил младший из двух путешественников, которого его спутник называл Роланом.

– Постойте… мне кажется, нас было… да, да, нас было семеро мужчин и три женщины.

– Семеро мужчин, не считая кондуктора? – спросил Ролан.

– Ну, конечно.

– И вы, семеро мужчин, дали четырем бандитам ограбить дилижанс? Поздравляю вас, господа!

– Мы знали, с кем имеем дело, – отвечал виноторговец, – и не подумали защищаться.

– Как! – воскликнул молодой человек. – С кем же вы имели дело? Очевидно, это были разбойники, бандиты!

– Ничуть не бывало: они назвали себя.

– Назвали себя?

– Они сказали: «Господа, бесполезно защищаться! Сударыни, не пугайтесь! Мы не разбойники, мы Соратники Иегу!»

– Да, – подхватил молодой завсегдатай, – они заранее предупреждают во избежание ошибки – такой уж у них обычай.

– Вот как! – сказал Ролан. – А кто же этот Иегу, у которого такие вежливые сообщники? Это их главарь?

– Сударь, – обратился к нему один из присутствующих, судя по одежде, священник со светскими манерами, который, как видно, был посвящен в тайны почтенного сообщества, чьи заслуги обсуждались за общим столом, – будь вы более осведомлены в Священном писании, то знали бы, что этот Иегу умер примерно две тысячи шестьсот лет назад и, следовательно, не может останавливать дилижансы на большой дороге.

– Господин аббат, – ответил Ролан, распознавший духовное лицо, – хотя вы и говорите колкости, я вижу, что вы человек весьма ученый, так позвольте же мне, бедному невежде, задать вам несколько вопросов об этом Иегу, который умер две тысячи шестьсот лет назад, но в наши дни имеет соратников, носящих его имя.

– Иегу, – отвечал аббат все тем же язвительным тоном, – был царем Израиля, которого помазал на царство пророк Елисей, обязав его покарать за преступления дом Ахава и Иезавели и умертвить всех жрецов Ваала.

– Господин аббат, – с улыбкой промолвил Ролан, – благодарю вас за объяснение. Я не сомневаюсь, что вы даете мне точные сведения, доказывающие вашу незаурядную ученость, но должен признаться, что я не очень-то много вынес из ваших слов.

– Неужели, гражданин, – удивился молодой завсегдатай, – вы не понимаете, что Иегу – это его величество Людовик Восемнадцатый, коронованный с условием, что он покарает преступления Революции и умертвит жрецов Ваала, то есть всех, кто имел хоть какое-нибудь отношение к чудовищному образу правления, который вот уже семь лет именуется Республикой?

– О! – воскликнул Ролан. – Теперь мне все понятно! Но к числу тех, с которыми должны сражаться Соратники Иегу, относите ли вы храбрых солдат, что отбросили неприятеля от наших границ, и знаменитых генералов, что командовали армиями в Тироле, на Самбре и Мёзе, в Италии?

– Ну, разумеется, с ними прежде всего и первым делом! Глаза молодого человека метнули молнию, ноздри у него раздулись; закусив губу, он привскочил на стуле, но спутник схватил его за полу сюртука, заставив снова сесть, и взглядом приказал хранить молчание.

Проявив таким образом свою власть, он впервые заговорил.

– Гражданин, – обратился он к молодому завсегдатаю, – прошу нас извинить, мы путешественники и только что прибыли из дальних краев, к примеру из Америки или Индии; мы покинули Францию два года назад, не имеем понятия о том, что здесь происходит, и очень хотели бы знать.

– Ну что же, – ответил тот, – это вполне естественно, гражданин, – спрашивайте, и мы будем отвечать.

– Так вот, – продолжал молодой человек с орлиным взором, гладкими черными волосами и смуглым лицом, точно высеченным из гранита, – теперь, когда я знаю, кто такой Иегу и какие цели преследуют его соратники, мне хотелось бы узнать, как распоряжаются они захваченными деньгами.

– Ах, Боже мой, это проще простого; вам же известно, что речь идет о реставрации монархии Бурбонов?

– Нет, я этого не знал, – ответил черноволосый, довольно неискусно разыгрывая наивность. – Я же сказал вам, что приехал из дальних стран.

– Как! Вы этого не знали? Так вот, через какие-нибудь полгода это будет уже свершившимся фактом.

– Неужели?

– Это так же верно, как то, что я имею честь говорить с вами, гражданин.

Молодые люди с военной выправкой усмехнулись и обменялись взглядом, причем казалось, что белокурый еле сдерживается.

Их собеседник продолжал:

– В Лионе – центр конспирации, если только можно назвать конспирацией заговор, который созревает на глазах у всех; правильнее было бы назвать это временным правительством.

– Ну что ж, гражданин, – отозвался темноволосый тоном, в котором сквозила насмешка, – назовем это временным правительством.

– У этого правительства имеется генеральный штаб и несколько армий.

– Ба! Допустим, генеральный штаб… но армии…

– Армии, говорю вам!

– Но где же они?

– Одна формируется в горах Оверни, под командой господина де Шардона, другая – в горах Юры, под командой господина Тейсонне, а третья в данный момент действует в Вандее, под командой Эскарбовиля, Ашиля Леблона и Кадудаля.

– Честное слово, гражданин, вы оказываете мне большую услугу, сообщая эти новости. Я полагал, что Бурбоны уже примирились с изгнанием; я полагал, что полиция у нас на высоте и не допустит ни временного роялистского комитета в большом городе, ни грабежей на больших дорогах. Наконец, я полагал, что генерал Гош окончательно усмирил Вандею.

Собеседник расхохотался.

– Да откуда вы? – воскликнул он. – Откуда вы приехали?