Текст книги "Жорж"

– И все же ваш сын поднял руку на моего, – вскричал де Мальмеди. – Сын мулата посмел ударить сына белого.

– Я в отчаянии от того, что произошло, мсье де Мальмеди, – пробормотал несчастный отец, – и смиренно прошу у вас извинения.

– Ваши извинения, подумаешь, ваши извинения, – продолжал колонист, заносчивость которого росла по мере того, как становился все более покорным его собеседник. – Вы думаете этим ограничиться?

– Но что же я еще могу сделать, сударь?

– Что вы можете сделать, что вы можете сделать! – повторял де Мальмеди, сам не зная, какое удовлетворение хотел бы он получить. – Вы можете отхлестать мерзкого парня, который ударил моего Анри..

– Отхлестать меня, меня! – сказал Жак, поднимая с земли свою двустволку. – Ну что ж, попробуйте-ка вы, мсье де Мальмеди!

– Жак, замолчи! – вскричал Пьер Мюнье.

– Прости, отец, – сказал Жак. – Но я прав и не буду молчать. Это Анри ударил моего брата саблей, а он ничего ему не сделал; тогда я ударил мсье Анри, стало быть, Анри не прав, а я прав.

– Ударил саблей моего сына! Ударил саблей моего Жоржа! Жорж, мое любимое дитя! – вскричал Пьер Мюнье, бросаясь к своему сыну. – Правда ли, что ты ранен?

– Невелика беда, отец, – произнес Жорж.

– Как невелика? – вскричал Пьер Мюнье, – но у тебя рана на лице. Слушайте, мсье де Мальмеди, вы видите, Жак говорит правду, ваш сын чуть не убил моего Жоржа.

Так как отрицать очевидное было невозможно, господин де Мальмеди обратился к сыну:

– Послушай, Анри, как было дело?

– Папа, я не виноват, я хотел взять знамя и принести его тебе, а этот мерзкий мальчишка не давал мне его.

– Почему же ты не захотел отдать знамя моему сыну, наглец ты этакий? – спросил господин де Мальмеди.

– Потому что знамя принадлежит не вашему сыну и не вам: знамя принадлежит моему отцу.

– Что же было дальше? – расспрашивал де Мальмеди сына.

– Видя, что он не хочет отдать мне знамя, я решил отобрать его силой, но тут подошел этот огромный детина и ударил меня кулаком в лицо.

– Значит, все так и произошло?

– Да, отец.

– Нет, он врет, – сказал Жак, – я ударил его только после того, как увидел кровь на лице брата, если бы не это, я не стал бы его бить.

– Молчи, негодяй! – вскричал де Мальмеди., Потом он обратился к Жоржу:

– Дай мне знамя!

Жорж изо всех сил прижал знамя к груди и отошел в сторонку.

– Дай знамя, – угрожающим тоном сказал де Мальмеди.

– Но, послушайте, ведь это я отобрал знамя у англичан, – возразил Пьер Мюнье.

– Мне это известно, но мулат не имеет права не выполнять моих приказаний. Я требую знамя.

– Но все же, мсье…

– Я так хочу, я приказываю, выполняйте приказ командира.

Пьеру Мюнье хотелось ответить: «Вы не мой командир, ведь вы не захотели зачислить меня в солдаты», но слова замерли у него на устах; обычное смирение побороло храбрость, и, хотя ему нелегко было подчиниться столь несправедливому приказанию, он взял знамя из рук Жоржа и отдал его командиру батальона, который удалился с захваченным трофеем.

Это казалось странным, невероятным; обидно было видеть, как столь значительный, умный, сильный человек уступил свое законное право ничтожной, грубой личности. Уму непостижимо, но это было так, такие порядки существовали в колониях. Привыкнув с детства почитать белых как людей высшей расы, Пьер Мюнье всю жизнь позволял этим «аристократам цвета» угнетать себя, и теперь, не пытаясь сопротивляться, уступил; встречаются такие герои, которые идут с поднятой головой, не боясь картечи, но становятся на колени перед предрассудком. Лев, земной образ Бога, нападает на человека, но, говорят, в ужасе убегает, заслышав крик петуха.

Что касается Жоржа, который не пролил ни одной слезы, почувствовав на лице кровь, но горько заплакал, когда у него отняли знамя, то отец даже не пытался его утешать, в то время как Жак кусал руки от гнева и клялся, что когда-нибудь отомстит Анри, господину де Мальмеди и всем белым.

Через десять минут после описанной сцены прибыл покрытый пылью гонец и объявил, что десять тысяч англичан спускаются по равнинам Уильямса и Малой реки. Почти тотчас же после этого наблюдатель, стоявший на холме Открытия, просигналил о появлении новой английской эскадры, которая, бросив якорь в бухте Большой реки, высадила на берег пять тысяч человек. Наконец, тогда же стало известно, что части английской армии, оттесненные утром, собрались на берегах реки Латанье и готовятся идти на Порт-Луи, сочетая свои маневры с действиями двух других частей оккупационных войск, которые продвигались вперед, одна вдоль бухты Куртуа, а вторая через убежище. Сопротивляться таким силам не было возможности. Лицам, обращавшимся к главнокомандующему, в отчаянии напоминавшим о данной ими клятве победить или умереть и требовавшим, чтобы их вели в сражение, главнокомандующий отвечал, что распорядился отпустить национальных гвардейцев и добровольцев, объявив населению, что он облечен всей полнотой власти императором Наполеоном, и вскоре договорился с англичанами о сдаче города.

Только безумцы могли противостоять этому решению; двадцать пять тысяч солдат окружали неполные четыре тысячи островитян, поэтому по приказу командующего добровольцы вернулись домой; в городе остались только регулярные войска.

В ночь со 2-го на 3 декабря капитуляция была решена и подписана в 5 часов утра, был произведен обмен договорами; в тот же день неприятель занял главные военные объекты, на следующий день он завладел городом и рейдом.

Через неделю пленная французская эскадра вышла из порта на всех парусах, увозя с собой гарнизон, подобно бедной семье, изгнанной из родительского дома. Пока можно было различить развевающиеся флаги, толпа оставалась на набережной, но когда последний фрегат исчез из виду, все в мрачном молчании разошлись. Только два человека оставались в порту: мулат Пьер Мюнье и негр Телемак.

– Да, ты прав, мой славный Телемак, – воскликнул Пьер Мюнье, – и если мы не заметим их, то по крайней мере увидим корабль, на котором они плывут.

И Пьер Мюнье быстро, словно юноша, ринулся к холму Открытия, в одно мгновение поднялся на него и смог до наступления ночи следить взглядом если не за сыновьями, то хотя бы за фрегатом «Беллона», на борту которого они находились.

Дело в том, что Пьер Мюнье решил, чего бы это ему ни стойло, расстаться с детьми и послал их во Францию, под покровительство мужественного генерала Декаэна. К тому же отец поручил заботиться о них двум-трем богатым негоциантам Парижа, с которыми он уже давно состоял в деловых отношениях. Детей отправляли под тем предлогом, что они должны получить образование. Настоящая же причина их отъезда – ненависть, которую питал к ним де Мальмеди из-за скандала со знаменем, и бедный отец боялся, что рано или поздно они станут жертвой этой ненависти, ведь то были дети с непокорными и независимыми характерами.

Другое дело Анри: мать так сильно любила его, что не могла расстаться с ним. Впрочем, ему и не нужно было знать ничего, кроме того, что любой цветной человек должен уважать его и подчиняться ему. Таковым Анри уже предстал перед нами.

Глава IV. ЧЕТЫРНАДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ

День, когда на горизонте показалось судно, направляющееся к порту, стал праздником на Иль-де-Франс. Дело в том, что покинувшие родную землю обитатели колонии с, нетерпением ожидали новостей из-за океана от соотечественников, семей или знакомых; каждый на что-то надеялся и потому, заметив вдали корабль, уже не сводил глаз с морского вестника, думая, что тот, быть может, везет к нему друга или подругу, портрет или письмо.

Этот корабль, предмет страстных ожиданий, источник стольких надежд, был хрупкой цепью, соединявшей Европу с Африкой, летучим мостом, переброшенным с одной стороны света на другую. Потому никакая новость не могла бы распространиться по всему острову столь мгновенно, как произнесенные с пика Открытия слова: «Корабль на горизонте».

Да, с пика Открытия, потому что корабль должен искать восточного ветра, когда он проходит мимо Большой гавани на расстоянии двух-трех лье от берега, затем огибает мыс Ката-Коко и следует между островами Плоским и Пушечным клином.

Через несколько часов судно, пройдя пролив, появилось У причала Порт-Луи. Жители, предупрежденные о приближении корабля, столпившись на набережной, с волнением поджидали его.

Теперь, когда мы поведали, с каким нетерпением островитяне ожидали вестей из Европы, читатель, разумеется, не удивится столпотворению на пристани в конце февраля 1824 года около одиннадцати часов утра.

Именно в это время можно было увидеть, как становился на рейд «Лейстер», красивый тридцатишестипушечный фрегат.

Мы хотим, чтобы читатель познакомился, а точнее будет сказать, возобновил знакомство с двумя мужчинами, прибывшими на борту фрегата. Один из них был светловолосый человек, с правильными чертами спокойного лица, с голубыми глазами, выше среднего роста; на вид можно было дать ему не более тридцати лет, хотя на самом деле ему уже сорок. На первый взгляд в нем не замечалось ничего выдающегося, но обращала на себя внимание какая-то особая благопристойность. При более внимательном взгляде можно было увидеть, что руки и ноги у этого пассажира были небольшие, правильной формы, а это во всех странах, и в особенности у англичан, считается признаком благородного происхождения.

Второй был молодой брюнет с бледным лицом, обрамленным черными волосами, с первого взгляда в нем угадывался твердый характер, хотя глаза, большие, с восхитительным разрезом, чудесно бархатистые, смягчали эту твердость; за внешней безмятежностью чувствовалось, что мысль его постоянно работает. Если он сердился, что случалось редко, то следовал не инстинкту, а нравственному побуждению; глаза его загорались как бы изнутри и метали молнии, рождавшиеся в глубине его души. Хотя черты его лица были приятны, им недоставало правильности; отлично вылепленный красивый лоб прорезал шрам, почти незаметный, когда он был спокоен, но становившийся отчетливой белой полоской, когда кровь подступала к лицу. Черные волосы, усы, красивые, как и брови, оттеняли большой рот с полными губами, за которыми блестели великолепные зубы.

Эти два господина встретились на борту «Лейстера»; один сел на корабль в Портсмуте, другой – в Кадиксе. С первого взгляда они узнали друг друга, так как ранее уже встречались в салонах Парижа и Лондона, поэтому они поздоровались, как старые знакомые. Не будучи представлены Друг другу, они не заговорили; мешала сдержанность, присущая воспитанным людям, которые даже в исключительных обстоятельствах соблюдают правила приличия.

Однако одиночество на борту корабля, ограниченность доступного пространства, а также взаимное влечение, которое инстинктивно испытывают друг к другу светские люди, скоро сблизили их; вначале спутники обменялись несколькими словами, затем их разговор стал более оживленным.

За три месяца, проведенных вместе, спутники не интересовались тем, какое положение каждый из них занимает в обществе, хотя и считали себя братьями по духу. Они знали лишь, что направляются на Иль-де-Франс, и больше ни о чем друг друга не расспрашивали.

Очевидно было, что оба с нетерпением ждут прибытия, потому что каждый просил предупредить, когда на горизонте покажется остров. Для одного из них это сообщение оказалось запоздалым, потому что черноволосый молодой человек находился на палубе, когда стоявший на вахте матрос произнес:

«Впереди земля!» – слова, во все времена волнующие даже моряков. Услышав это, спутник молодого человека быстро подошел к нему, и они разговорились:

– Ну что ж, милорд, – сказал молодой человек, – вот мы и прибыли, во всяком случае, нас уверяют в этом: хотя, к. стыду своему, как я ни вглядываюсь в горизонт, я вижу там только нечто вроде пара, и это может быть просто туман, плывущий над морем, а не остров в океане.

– Да, я вас понимаю, – ответил старший, – только глаз моряка может с уверенностью отличить, особенно на таком расстоянии, воду от неба или землю от облаков; но я, – продолжал он, прищурившись, – я старый морской волк, вижу очертания острова.

– Да, милорд, – ответил молодой человек, – вот и опять проявилось ваше превосходство, по-видимому, вы правы.

– Возьмите же подзорную трубу, – сказал моряк, – я опишу вам берег острова, и вы убедитесь, что я прав.

– Милорд, я уверен, что вы знаете этот остров лучше, чем кто-либо из нас, и не сомневаюсь в правоте ваших слов, так что, поверьте, вам не нужно подтверждать их какими-либо доказательствами; если я и взял подзорную трубу, то скорее повинуясь вашей просьбе, чем простому любопытству.

– Ну, оставьте, – смеясь, сказал светловолосый человек, – я вижу, что воздух земли уже действует на вас и вы становитесь льстецом.

– Я льстец, милорд? – воскликнул молодой человек и покачал головой:

– О, ваша милость ошибается. Клянусь, «Лейстер» мог бы несколько раз пройти кругосветное путешествие, но не обнаружили бы во мне какую-либо перемену. Нет, я не льщу вам, милорд, я только благодарю за то внимание, какое вы оказывали мне во время этого бесконечного плавания и, осмелюсь сказать, за дружбу, с которой ваша милость относилась к такой незначительной личности, как я.

– Дорогой спутник, – ответил англичанин, протягивая руку собеседнику, – надеюсь, что для вас, как и для меня, незначительны в этом мире только люди вульгарные, глупые и бесчестные, но что для нас сродни каждый благородный человек, и, где бы мы его ни встретили, мы узнаем в нем представителя нашей среды. Однако довольно комплиментов, мой юный друг; возьмите подзорную трубу и смотрите, потому что мы движемся так быстро, что скоро географический экскурс, который я хотел бы предпринять, потеряет всякий смысл.

Молодой человек взял подзорную трубу и посмотрел в нее.

– Видно? – спросил англичанин.

– Великолепно.

– Направо от нас остров, похожий на конус, стоящий одиноко посреди моря. Видите Круглый остров?

– Прекрасно вижу.

– Видите, невдалеке Плоский остров, у подножия которого сейчас проходит бриг; мне кажется по очертаниям, что это военный бриг. Сегодня вечером мы будем в том месте, где он находится сейчас, и пройдем там, где он курсирует.

Молодой человек опустил подзорную трубу и попытался разглядеть невооруженным глазом то, что его спутник различал так легко, а он с трудом разглядывал в подзорную трубу. Улыбаясь, он сказал с удивлением – Это чудеса, – и снова поднес трубу к глазам.

– Вы видите Пушечный клин, – продолжал его спутник, – он отсюда почти сливается с мысом Несчастный, навевающим печальные размышления. Видите Бамбуковый пик, за которым поднимается Фаянсовая гора? Видите гору Большой гавани, а слева от нее холм Креолов?

– Да, да, вижу и узнаю, потому что все эти вершины знакомы мне с детства, и я хранил их в памяти, как мы храним сувениры. Но и вы, – продолжал путешественник, – не впервые видите этот берег, вы мне описали его скорее по воспоминаниям, чем по тому, что видите сейчас.

– Это правда, – улыбаясь сказал англичанин, – провести вас невозможно. Я уже видел этот берег, хотя воспоминания о нем у меня менее приятны, чем у вас! Да, я приехал сюда в то время, когда, по всей вероятности, мы могли бы быть врагами, друг мой, ведь с тех пор прошло четырнадцать лет.

– Правильно, я именно тогда покинул Иль-де-Франс.

– Вы еще были на острове во время морской битвы, которая происходила в Большой гавани и о которой я не должен был говорить, хотя бы из чувства национальной гордости, так здорово нас там побили.

– О, говорите, милорд, говорите, – прервал его наш герой, – вы так часто брали реванш, господа англичане, что, право, можете признаться в единственном поражении.

– Так вот, я прибыл сюда в то время, когда служил на флоте.

– Вероятно, как гардемарин?

– Как помощник капитана фрегата.

– Но, позвольте заметить, милорд, вы ведь были тогда ребенком?

– Сколько, по-вашему, мне лет?

– Мы приблизительно одного возраста, я думаю, вам не более тридцати.

– Скоро исполнится сорок, – улыбаясь ответил англичанин. – Я вам уже сказал, что сегодня вы льстите мне.

Пассажир посмотрел на своего спутника более внимательно и убедился по морщинкам у глаз, что тот и вправду мог быть старше, чем он предполагал, хотя и выглядел значительно моложе своих лет. Затем, перестав разглядывать англичанина, он продолжил разговор.

– Да, – сказал он, – я помню эту битву и помню другую, ту, что происходила на противоположной стороне. Вы были в Порт-Луи, милорд?

– Нет, я был опасно ранен в бою и не видел Индийского океана; теперь, вероятно, мне придется провести там некоторое время.

Последние слова, которыми они обменялись, пробудили у обоих давние воспоминания; затем, предавшись мечтам, они разошлись: один направился к носовой части корабля, другой – к рулевому управлению.

На следующий день, обогнув Янтарный остров и пройдя мимо Плоского острова, фрегат «Лейстер», как мы уже сказали в начале этой главы, встал на рейд в Порт-Луи посреди стечения публики, привычно ожидающей каждый корабль из Европы.

На этот раз встречавших было особенно много; власти острова ждали прибытия нового губернатора, который, когда корабль огибал остров Бочаров, вышел на палубу в парадном генеральском мундире. Лишь тогда черноволосый пассажир понял, кто был его спутник, до тех пор он знал только, что тот был аристократом.

Представительный англичанин был не кто иной, как лорд Уильям Маррей, член палаты лордов; после службы в Адмиралтействе он стал послом и ныне его величеством королем Великобритании назначен губернатором Иль-де-Франс.

Приглашаем теперь читателя вновь повстречаться с английским лейтенантом, которого он мельком видел на борту «Нереиды», когда тот лежал у ног своего дяди капитана Виллоугби, раненный картечью. Ранее мы предупреждали читателя, что лейтенант появится в качестве одного из главных действующих лиц нашей истории.

Расставаясь со своим спутником, лорд Маррей обратился к нему:

– Через три дня я устраиваю для властей прием и обед; надеюсь, вы окажете мне честь быть одним из моих гостей.

– С величайшим удовольствием, милорд, – ответил молодой человек, – но, прежде чем принять приглашение, считаю своим долгом сказать вашей милости, кто я…

– Вы доложите о себе, когда прибудете на прием, мсье, – ответил лорд Маррей, – и тогда я узнаю, кто вы, а пока мне известно, что вы – благородный человек.

И, пожав руку своему спутнику, новый губернатор вместе с капитаном спустился в правительственную шлюпку, где их ждали десять сильных гребцов, удалился от корабля и вскоре ступил на землю у фонтана Свинцовой собаки.

Солдаты, построенные в боевом порядке, отдали честь, забили барабаны, прогромыхал залп пушек с фортов и с фрегата, и, подобно эху, им ответили другие корабли; раздался возглас: «Да здравствует лорд Маррей!» Люди радостно приветствовали нового губернатора, который, поклонившись всем, кто устроил ему столь почетную встречу, направился ко дворцу, окруженный правителями острова.

Люди, которые приветствовали теперь посланца Его Величества короля Великобритании, были те самые островитяне, что прежде оплакивали отъезд французов. Однако с тех пор прошло четырнадцать лет; старшее поколение частью вымерло, новое же самоуверенное поколение хранило воспоминание о прошлом, как хранят старые семейные документы. Прошло четырнадцать лет, и этого более чем достаточно, чтобы забыть о смерти лучшего друга, нарушить клятву, чтобы убить, похоронить или изменить имя великого человека или великой нации.

Глава V. БЛУДНЫЙ СЫН

Собравшиеся не сводили глаз с лорда Маррея, пока тот не вошел в здание правительства, когда же двери дворца закрылись за ним, внимание всех обратилось к фрегату.

В этот момент наш герой сходил с корабля, и любопытство толпы было приковано к нему, ведь все видели, как учтиво разговаривал с ним лорд Маррей и как дружески пожал ему руку. Поэтому собравшаяся толпа с присущей ей проницательностью решила, что незнакомец принадлежит к высшей знати Франции или Англии. Предположение превратилось в уверенность, когда присутствующие увидели две ленточки в его петлице, одна из которых, следует признать, в описываемую нами эпоху встречалась не столь часто, как теперь. У обитателей Порт-Луи было время рассмотреть вновь прибывшего, который, всматриваясь в собравшихся, казалось, искал кого-то из друзей или родственников. Он остановился на берегу, ожидая, пока выгрузят лошадей губернатора. Его слуга с загорелым лицом, одетый, как африканский мавр, оседлал двух коней и повел на поводу, словно бы не доверяя их онемевшим ногам; он последовал за хозяином, который шел, оглядываясь вокруг, как будто ожидая, что увидит среди равнодушных знакомое лицо.

Среди людей, встречавших иностранцев в месте, носившем меткое название «Мыс Болтунов», стоял господин де Мальмеди, толстый человек лет пятидесяти – пятидесяти пяти, с седеющими волосами, грубыми чертами лица, с резким голосом. Здесь же находился красивый молодой человек двадцати пяти или двадцати шести лет. Пожилой мужчина был одет в коричневый шерстяной сюртук, нанковые брюки и белый пикейный жилет. На нем был вышитый галстук; длинное жабо, обшитое кружевом, красовалось на его груди. Черты лица молодого человека были немного резче, чем черты его спутника, и все же он походил на него, очевидно было, что эти двое состоят в самом близком родстве; на младшем были серая шляпа и шелковый платок, небрежно повязанный на шее, и белые брюки и жилет.

– Удивительно интересный мужчина, – обмолвился толстяк, глядя на незнакомца, проходившего в тот момент мимо него. – Если он останется на острове, матери и мужья должны приглядывать за своими дочерьми и женами.

– Смотрите', какая замечательная лошадь, – сказал его собеседник, поднося лорнет к глазам, – если не ошибаюсь, чистокровная арабская.

– Ты знаешь этого господина, Анри?

– Нет, отец, но если он пожелает продать свою лошадь, то на нее найдется покупатель, он заплатит тысячу пиастров.

– Купит ее Анри де Мальмеди, не так ли? – заметил отец, – ведь ты богат, можешь позволить себе такую роскошь.

Вероятно, вновь прибывший слышал, о чем говорили Анри с отцом, так как он обратил на них взгляд, исполненный презрения: казалось, он отлично знал, что это за люди.

Не отрывая от них глаз, он промолвил:

– Опять они! Всегда они!

– Что ему от нас надо? – спросил отец.

– Не знаю, – ответил Анри, – при первой встрече с ним, если он вновь злобно на нас посмотрит, я потребую объяснения.

– Чего ты от него требуешь, – приезжий человек, он не знает, кто мы такие.

– Ну что ж, тогда я объясню, кто мы, – пробормотал Анри.

Иностранец, презрительный взгляд которого вызвал столь угрожающее намерение, даже не обернулся и, нимало не беспокоясь о произведенном впечатлении, продолжал путь к крепостной стене. Когда он подошел к парку Компании , внимание его привлекла группа людей, собравшихся на мостике, который соединял парк с двором красивого дома. На середине мостика стояла очаровательная девушка лет пятнадцати или шестнадцати. Иностранец, человек, близкий к искусству, а следовательно, неравнодушный к прекрасному, остановился, чтобы вдоволь полюбоваться ею. Девушка стояла на пороге своего дома; очевидно, она принадлежала к одной из богатых семей острова; подле нее стояла гувернантка, по белокурым волосам и прозрачной коже в ней можно было признать англичанку. Здесь же был старый негр, готовый по первому знаку исполнить любое приказание девушки.

Перед девушкой стоял человек, у которого она хотела купить веер из слоновой кости – хрупкий, прозрачный, словно кружево. То был китаец в большой соломенной шляпе, из-под которой свешивалась длинная коса; он был одет в синие холщовые брюки и блузу из той же материи. У его ног лежал бамбуковый шест, на концах шеста были прикреплены корзины, наполненные мелкими безделушками, которые в колониях, да и во французских изысканных магазинах Альфонса Жиру и Сюсса, кружат голову девушкам, а иногда даже их матерям.

Как мы уже сказали, из сокровищ, разложенных на коврике у ее ног, прекрасная креолка обратила внимание на веер с изображениями домов, пагод, сказочных дворцов, собак, львов и фантастических птиц, а также людей и животных, которые могли существовать лишь в прихотливом воображении жителей Кантона и Пекина.

Она спросила о цене веера. Однако трудность заключалась в том, что китаец, высадившийся на острове всего несколько дней назад, не знал ни французского, ни английского, ни индийского языков, потому он ничего не ответил на заданный ему на этих трех языках вопрос. Обитатели берегов Желтой реки в Порт-Луи иначе не называли его, как Мико-Мико; только эти два слова он произносил, пробегая по улицам города с длинным бамбуком и корзинами то на одном, то на другом плече. По всей вероятности, эти слова означали:

«покупайте, покупайте». Общение Мико-Мико с его клиентами сводилось до сих пор к языку жестов и мимики. Вот и красивая девушка, которая не имела случая глубоко изучить язык аббата Эпе , не могла теперь объясниться с Мико-Мико.

В этот-то момент к ней приблизился чужеземец.

– Простите, мадемуазель, – сказал он, – видя, что вы в затруднительном положении, осмеливаюсь предложить вам свои услуги: соблаговолите воспользоваться мною как переводчиком?

– О, мсье, – ответила гувернантка, в то время как щеки девушки зарделись, – благодарю вас за любезное предложение; вот уже десять минут, как мадемуазель Сара и я упражняемся в филологии, но не можем заставить этого человека понять нас. Мы обращались к нему по-французски, по-английски, по-итальянски, но он не понимает ни одного из этих языков.

– Может быть, мсье знает какой-нибудь язык, на котором говорит этот человек, милая Анриет, – сказала девушка. – Мне так хочется купить этот веер, что, если бы мсье удалось узнать его цену, он оказал бы мне истинную услугу.

– Но вы же видите, что это невозможно, – возразила Анриет, – китаец не говорит ни на каком языке.

– Во всяком случае, он говорит на языке страны, где родился, – сказал иностранец.

– Да, но он родился в Китае, а кто же говорит по-китайски?

Незнакомец улыбнулся и, повернувшись к торговцу, обратился к нему на каком-то чужом языке.

Напрасно старались бы мы передать удивление, отразившееся на лице бедного Мико-Мико, когда слова родного языка зазвучали в его ушах, словно знакомый мотив. Он уронил веер, который держал в руках, и, бросившись к тому, кто говорил с ним, схватил его руку и поцеловал ее; потом, так как иностранец повторил вопрос, удивленный китаец ответил, назвав цену веера.

– Двадцать фунтов стерлингов, мадемуазель, – сообщил иностранец, повернувшись к девушке. – Это приблизительно девяносто пиастров.

– Сердечно благодарю вас, мсье, – ответила Сара, смутившись. Потом она обратилась к гувернантке:

– Не правда ли, как нам повезло, милая Анриет, что мсье говорит на китайском языке?

– Да, это удивительно.

– Все очень просто, мадам, – сказал иностранец по-английски. – Моя мать умерла, когда мне было три года, моя кормилица, бедная женщина с острова Формозы, служила у нас в доме. Ее язык был первым, на котором я начал лепетать, и хотя мне не часто приходилось на нем говорить, я, как видите, запомнил несколько слов – и всю жизнь не перестану радоваться этому, ведь благодаря этим нескольким словам я смог оказать вам столь малую услугу.

Потом, передав китайцу монету и сделав знак своему слуге следовать за ним, молодой человек ушел, непринужденно поклонившись Саре и Анриет.

Чужеземец пошел по улице Мока, но, пройдя с милю по дороге, ведущей в Пай, и приблизившись к подножию горы Открытия, внезапно остановился и устремил свой взгляд на скамейку, стоявшую у подножия горы. На скамье неподвижно, положив руки на колени и устремив глаза на море, сидел человек.

Чужеземец посмотрел на этого человека, словно сомневаясь в чем-то, но потом сомнение как будто рассеялось.

– Он, – прошептал незнакомец. – Боже! Как он изменился!

Затем, вновь посмотрев на старика с пристальным вниманием, молодой человек пошел по дороге, желая подойти к нему незамеченным. Это ему удалось, но он часто останавливался, и, прижав руку к груди, словно старался унять слишком сильное волнение.

Пьер Мюнье – а это был он – не пошевелился при приближении незнакомца, можно было подумать, что он не слышал шагов. Однако это предположение было бы ошибкой; как только подошедший сел рядом с ним на скамейку, старик повернул к нему голову, встал и, робко поклонившись, сделал несколько шагов, намереваясь удалиться.

– Не беспокойтесь, мсье, – сказал молодой человек.

Старик вернулся и вновь присел на скамью.

Наступило молчание; старик продолжал смотреть на море, а незнакомец – на старика.

Наконец, после нескольких минут безмолвного созерцания, иностранец заговорил.

– Мсье, – сказал он, – вас, по-видимому, не было на набережной, когда «Лейстер» бросил якорь в порту?

– Простите, мсье, я был там, – ответил старик, удивленно глядя на Жоржа.

– Значит, вас не волнует прибытие корабля из Европы?

– Но почему же? – спросил старик.

– Если бы вы интересовались, то не сидели бы здесь, а пришли бы в порт.

– Вы ошибаетесь, мсье, вы ошибаетесь, – грустно ответил старик, качая поседевшей головой, – напротив, я с большим интересом, чем кто-либо другой, отношусь к прибытию судов. Вот уже четырнадцать лет каждый раз, когда приходит корабль из какой-либо страны, я прихожу сюда и жду, не доставил ли он писем от моих сыновей или не вернулись ли они сами. Слишком тяжело стоять на ногах, потому я прихожу сюда с утра и сажусь здесь, на том месте, откуда я смотрел, как уходили мои дети, и остаюсь здесь весь день, пока все не разойдутся и пока не потеряю надежду.

– Но почему вы сами не идете в порт? – спросил иностранец.

– Я ходил туда первые годы, – ответил старик, – но тщетны были мои ожидания. Каждое новое разочарование становилось все тяжелее, в конце концов я стал ждать здесь, в порт же посылаю своего слугу Телемака. В этом случае надежда теплится дольше: если он возвращается вскоре, я могу думать, что он сообщит об их прибытии, если задерживается, полагаю, что он ждет письма. Но он неизменно приходит с пустыми руками. Тогда я иду домой один, вхожу в безлюдный дом, провожу ночь в слезах и говорю себе: «Наверное, это будет в следующий раз».

– Бедный отец! – прошептал незнакомец.

– Вы жалеете меня? – с удивлением спросил старик.

– Конечно, я вас жалею.

– Значит, вы не знаете, кто я такой?

– Вы человек, и вы страдаете.

– Но ведь я мулат, – тихо, с глубоким смирением ответил старик.

Лицо собеседника слегка покраснело.

– Я тоже мулат, мсье.

– Вы? – вскричал старик.

– Да, я.

– Вы мулат, вы?

И старик с удивлением посмотрел на красно-синюю ленточку, красовавшуюся на груди собеседника.