Текст книги "Могикане Парижа"

XIV. Последние осенние дни

Одно из окон дома выходило на улицу Пети-Шамо. У этого окна и сидела Кармелита, облокотившись на подоконник и положив голову на руки. Отсюда прислушивалась она к малейшему шуму, долетавшему к ней в ночной тиши с поля. Раз двадцать треск сухих веток и шум падавших листьев заставлял ее напрасно вздрагивать. Ей слышались шаги Камилла.

Но так поздно он не мог прийти пешком, поэтому нужно было ждать стука экипажа.

Тишина ночи, печальный шелест деревьев, падение листьев, которые как бы вздрагивали, зловещий прерывистый крик совы – все увеличивало тоску Кармелиты. Был момент, когда тоска овладела ею до того, что слезы в два ручья брызнули у нее из глаз и потекли сквозь пальцы.

Какая разница между этой темной, холодной ночью, проведенной у окна в ожидании Камилла, и той весен ней ночью, в которую она болтала с Коломбо под сиренью между розами!

А между обеими этими ночами едва прошло пять месяцев. Правда, не нужно пяти месяцев, чтобы изменить чью-нибудь жизнь: достаточно одной минуты, одного мгновения, одной бурной ночи.

Наконец около часу ночи раздался шум проезжающего по мостовой экипажа.

Кармелита вытерла глаза, насторожила уши и к вели кой радости, смешанной с непонятной грустью, увидела экипаж, вывернувший из-за угла и подъезжавший к крыльцу. Она хотела поскорее сойти с лестницы, чтобы броситься в объятия Камилла, но едва была в состоянии спуститься с первой ступени. Камилл выскочил из экипажа, запер дверь и кинулся к ней. Кармелита стояла на полдороге, дрожа и прислонясь к стене. Откуда у нее, ожидавшей его с таким нетерпением, такая мучительная слабость?

Камилл обнял Кармелиту со свойственной ему горячностью. Утром он так же обнимал княгиню де Ванвр, может, с не меньшей силой, даже с не меньшей горячностью; теперь ему нужно было испросить прощения за свое долгое отсутствие.

Кармелита отвечала на ласки Камилла холоднее, чем думала. У женщины есть чутье, которое редко ее обманывает: мужчина слишком много уносит с собой от той женщины, с которой расстался, чтобы не возбудить подозрения в той, к которой возвращается. Кармелита не могла отдать себе отчета в этом подозрении; но она инстинктивно сознавала, что, кроме отсутствия, ей еще в чем-то можно было упрекнуть Камилла. В чем имен но? Она не знала, что мучительная струна, дрожавшая в сердце, была струной упрека.

– Прости, дорогая, за причиненное тебе беспокойство! – сказал Камилл. – Клянусь тебе, более быстрое возвращение было не в моей власти.

– Не клянись, – сказала Кармелита, – разве я сомневалась? К чему обманывал бы ты меня? Если ты любишь меня, значит, какая-нибудь более могучая воля задержала тебя; если же ты разлюбил меня – к чему мне знать причину.

– Что ты, Кармелита! Я не люблю тебя? – воскликнул Камилл. – Ведь ты знаешь, что я не могу жить без тебя!

Кармелита печально улыбнулась.

Казалось, между ней и ее любовником прошла тень женщины.

Камилл отвел Кармелиту в ее комнату и закрыл окно: ночи становились холодные. Кармелита просидела 5 часов у открытого окна и не заметила свежести воздуха. Камилл бросился к ее ногам.

– Вот, – сказал он, – что случилось. Вообрази, я встретил в Париже двух креолов с Мартиники, двух моих друзей, которых я не видел… не сумею сказать тебе, с каких пор. Мы говорили о нашей чудной стране, где ты скоро поселишься, говорили о тебе…

– Обо мне? – спросила Кармелита, вздрогнув.

– Разумеется, о тебе. Разве я могу говорить о чем-либо другом?. Я, конечно, не назвал тебя. Они отправились со мной за покупками, но с условием, что я пообедаю с ними и пойду в оперу… Ты знаешь, ты и музы ка – единственные мои страсти… Ах, отчего тебя не было там, ты бы провела время очень весело.

Кармелита сделала неопределенное движение бровями.

– Я не была там, – сказала она, – но я не скучала: я ждала тебя.

– Ты просто ангел!

И Камилл снова горячо поцеловал Кармелиту.

Он заметил, что его слова не производят желаемого действия, но он упорствовал, возвращался к тем подробностям, которые должны были придать его рассказу больше достоверности. Кармелита уже не понимала смысла его речей, а слышала одни слова. Она улыбалась, качала головой и отвечала односложно; она так же мало сознавала, что отвечала, как и то, что говорил Камилл.

Пробило два часа, Кармелита вздрогнула.

– Два часа! – сказала она. – Вы устали, мой друг, я также. Ступайте к себе и оставьте меня. Завтра вы расскажете мне все, что не успели рассказать сегодня. Я уверена, что с вами не случилось ничего дурного, и я счастлива.

Камилл уже некоторое время чувствовал себя неловко: он не знал, уйти ему или остаться.

– Ты прогоняешь меня, злая? – сказал он. – Ты дуешься.

– Я? – спросила удивленно Кармелита. – Отчего же я буду дуться на тебя?

– Почем я знаю? Каприз!

– Действительно! – сказала Кармелита с печальной улыбкой. – Может быть, я и капризна, Камилл. Я постараюсь исправить этот недостаток… До завтра.

Камилл поцеловал Кармелиту, которая как будто окаменела, и вышел. Едва закрылась за ним дверь, как слова, которые так долго не могла она выговорить, сорвались у нее.

– Я задыхаюсь, – сказала она.

Она снова открыла окно и села в том же положении, в каком сидела в ожидании Камилла. Так просидела она неподвижно до самого утра.

При первых утренних лучах она вздрогнула, как будто только теперь заметила, который час, подняла свои чудные глаза к небу, вздохнула и легла в постель.

Это было первое облачко на светлом небе совместной жизни молодых людей.

Камилл сказал Кармелите, что он успел закупить только половину нужных вещей, но он решительно ничего не купил. Следовательно, было крайне необходимо снова отправиться в Париж. И Камилл поехал.

На этот раз он исполнил все поручения и вернулся рано.

Кармелита не ждала его у окна, она гуляла в саду, в той его части, где возвышалась пустая беседка.

С этого дня отлучки Камилла стали чаще и чаще, и Кармелита по снисходительности, скажем лучше, по беспечности, скорее, уговаривала его, чем удерживала.

Скоро эти поездки в Париж стали так часто повторяться, что его присутствие дома было исключением.

Сегодня были бега на Марсовом поле, на другой день – первое представление новой оперы, на третий – петушиный бой. Правда, Камилл каждый раз говорил Кармелите: «Хочешь ехать со мной, моя милая?», на что Кармелита каждый раз отвечала: «Благодарю».

И Камилл отправлялся один.

В одну из его отлучек кто-то позвонил утром. Кармелита слышала звонок, но он не заставлял ее более вздрагивать. Когда позвонили во второй раз, она приподняла занавеску и посмотрела, кто звонит. Она вскрикнула: у подъезда стоял Коломбо.

Ей чуть не сделалось дурно.

Она выбежала в прихожую и крикнула встретившейся ей садовнице:

– Нанетта, проводите этого господина во флигель в саду.

Затем она закрыла дверь, повернула ключ, дрожа задвинула задвижку и села или, вернее, упала на диван.

Это был Коломбо!

Коломбо писал Камиллу со свойственной ему аккуратностью, но так как с отъезда бретонца Камилл ни разу не был на улице Св. Якова, то письма Коломбо так и лежали у Марии-Анны.

Камилл, не получая писем, не счел нужным писать своему старинному другу по гимназии. К тому же он старался, насколько то было возможно, не думать о Коломбо, который напоминал ему об измене дружбе, о нарушенном обещании.

Молчание Камилла беспокоило даже и мало склонного к подозрению бретонца. Дело в том, что он воображал, что дикие красоты его родины благотворно подействовали на его душу.

Однажды он сказал себе: «Я выздоровел, я снова могу приняться за изучение права. Кстати, посмотрю, что поделывают Камилл и Кармелита».

Он приехал в Париж и нанял экипаж, чтобы скорее доехать до улицы Сен-Жак. Было семь часов утра. Он, конечно, застанет Камилла еще в кровати: он был ленив, как креол. А Кармелита будет уже на ногах; он помнил, что она вставала, как птичка, рано и приветствовала пением первый проблеск света, первый луч солнца.

Когда он подъезжал к улице Сен-Жак, сердце у него билось, голова пылала. Мария-Анна видела, как он вышел из экипажа.

– Да это господин Коломбо! – сказала она. – Куда идете вы?

Коломбо сразу остановился.

– Куда я иду? – ответил он. – Да к себе, к Камиллу.

– Господин Камилл давным-давно переехал отсюда!

– Переехал? – повторил Коломбо. – А Кармелита, – произнес он с усилием, – тоже переехала? Куда отправились они?

– Муж скажет вам, он знает. Шант-Лиля, прачка, может сказать вам тоже.

Коломбо прислонился к стене, чтобы не упасть.

– Дайте мне ключ от моей комнаты, – сказал он.

– Ключ от вашей комнаты? На что он вам?

– К чему обыкновенно спрашивают ключ от своей комнаты?

– Ключ спрашивают обыкновенно, когда хотят пройти к себе, а у вас нет здесь комнаты.

– Как? – сказал бретонец сдавленным голосом.

– Так как вы тоже переехали.

– Я переехал? Да вы с ума что ли сошли?..

– Нет, я не сошла с ума. Вы можете подняться, если хотите, но в вашей комнате нет совсем мебели. Господин Камилл увезли все и сказали, что вы будете жить с ними.

– С ними? – повторил Коломбо, и из глаз его посыпались искры.

– По крайней мере, раз я должен жить с ними, нужно же мне знать, где они живут.

– Мне кажется, они поселились в Медоне, – ответила Мария-Анна.

Коломбо взял свой чемодан, снова сел на извозчика и велел ему ехать в Медон.

Часа через полтора он был на месте. Коломбо с терпением и упорством бретонца ходил из дома в дом и расспрашивал.

Наконец в последнем доме ему сказали, что, наверное, молодые люди живут в Нижнем Медоне.

Там объяснения стали вразумительнее, ему указали дом; он позвонил раз, другой. Кармелита посмотрела в окно, узнала его и велела Нанетте не говорить о себе, а провести его прямо во флигель.

Часть III

I. Один вернулся

Когда Нанетта открыла дверь Коломбо, он был почти так же бледен, как Кармелита.

Он хотел спросить Камилла, но слова замерли у него на губах.

– Вы к г-ну Розану, не так ли? – спросила Нанетта, приходя к нему на помощь.

– Да, – пробормотал Коломбо.

– Пожалуйте сюда.

И Нанетта повела его прямо в садовый флигель.

Кармелита, слышавшая, как входная дверь открылась и закрылась, пошла на цыпочках посмотреть из окна коридора, выходившего в сад.

Коломбо не следовал уже за Нанеттой – он шел впереди ее.

Он спешил прийти к Камиллу и потребовать от него объяснения. Но флигель был пуст.

Он повернулся к Нанетте и спросил:

– Куда вы ведете меня?

– В вашу комнату, сударь, – отвечала садовница.

– В мою комнату?

– Да. Ведь вы друг, которого г-н Камилл ждет из Бретани?

– Камилл ждет меня?..

– Два месяца.

– А где Камилл?

– В Париже.

– Но он вернется сегодня?

– Вероятно.

– Часто ли он ездит в Париж?

– Почти каждый день.

– А, вот как, – пробормотал Коломбо. – Он живет здесь, а она в Париже. Камилл боится скомпрометировать ее, живя с ней не только в одном доме, но даже в одном городе. Милый Камилл, я дурно думал о нем…

И, повернувшись к Нанетте, он сказал:

– Я подожду здесь Камилла, и как только он вернется, вы предупредите его о моем приходе.

Оставшись один, Коломбо огляделся вокруг и провел рукою по глазам. Ему казалось, что зрение обманывает его.

Это была его комната на улице Св. Якова, перенесенная в прелестный сад. Та же мебель, те же обои. Он находил тут все – от собрания законов, которое лежало на его ночном столике, возле подсвечника, открытое на том месте, где три месяца тому назад он положил зеленую закладку – до маленьких ящиков с розами, которые зеленели перед его окном.

Коломбо видел в этом только тонкую и нежную внимательность своего друга; но все-таки эта комната была полна для него мрачных воспоминаний…

Ничего не может быть грустнее, как видеть с разбитым сердцем и заплаканными глазами те предметы, которые напоминают о счастливом времени.

Не жестоко ли было со стороны Камилла, хотя бы даже из желания приятно удивить друга, заставить Коломбо жить в той комнате, где умерли его первые мечты?

Он вышел в сад. Ему не хватало воздуха. Кармелита не оставляла окна; она видела, как он вышел или, скорее, выскочил из флигеля.

Она прижала руку к сердцу и невольно отшатнулась от окна. Бедная девушка была близка к обмороку.

Когда она открыла глаза и взглянула в сад, Коломбо сидел на скамье, закрыв лицо руками, в том же положении, в котором была она сама в продолжение четырех часов, ожидая в первый раз Камилла.

Он также ждал четыре часа, как ждала Кармелита. Вдруг послышался шум остановившейся перед дверью кареты, затем раздался сильный звонок, в котором легко можно было узнать руку хозяина дома.

Нанетта была на своем посту и бросилась отворять.

Вероятно, она сообщила Камиллу о приходе Коломбо, потому что он, вместо того чтобы подняться на первый этаж, прошел через коридор и появился в саду.

Он искал глазами Коломбо, увидал его на дерновой скамье и пошел прямо к нему.

Коломбо, заслышавший шум шагов, поднял голову и увидел перед собою Камилла.

Он вскрикнул и в одну секунду был в его объятиях.

Кармелита видела все это из-за занавеси.

Ничто не смущало радости, которую испытывал Коломбо, видя опять своего друга; он думал, что Камилл теперь обитает в Нижнем Медоне, а Кармелита – в Париже.

Молодые люди подошли к дому, обнявшись.

Кармелита, видя, что они приближаются, вернулась в свою комнату и заперлась в ней.

Камилл дал осмотреть своему другу весь дом, кроме комнаты, в которой была Кармелита.

Бретонец нисколько не был удивлен немного женственной роскошью обстановки комнат: он знал вкус Камилла.

Когда дом был весь осмотрен, креол подвел своего друга к этой таинственной двери, мимо которой они проходили два или три раза, не отворяя ее.

Тут он остановил Коломбо.

– Шляпу долой! – сказал Камилл.

– Зачем? – спросил бретонец.

– Это святая святых!

– Что ты хочешь сказать?

– Послушай, – предложил Камилл полунасмешливым, полусерьезным тоном, по своему обыкновению, – я имею довольно смутные или – если тебе более нравится – довольно устойчивые взгляды относительно религии: каждый обожает своего божка, и я следую этому правилу.

Кармелита слышала из своей комнаты все, что говорил Камилл; она встала бледная, но решительная, какой она бывала в важных случаях, подошла прямо к двери, и в ту минуту, когда Камилл хотел взяться за ручку двери, чтобы отворить ее, она отворила дверь сама. Коломбо чуть было не упал, увидев девушку.

– Войдите, мой друг, – сказала просто Кармелита.

– Ну, что с тобой? – спросил Камилл, скрывая свое смущение под этой веселостью, которая была не то его маской, не то его лицом. – Разве ты не узнаешь Кармелиту?.. Или представить вас друг другу?

Молодые люди посмотрели друг на друга: Коломбо – пораженный удивлением; Кармелита – безмолвная от стыда.

– Обнимитесь же! – вскричал Камилл. – Какой черт вас удерживает?.. Хотите, чтобы я пошел прогуляться в Медонском лесу?

Это предложение, в сущности дружеское, но оскорбительное по форме, произвело различное впечатление на Кармелиту и Коломбо: молодая девушка покраснела до белков глаз; лицо бретонца покрылось мертвенной бледностью.

Оба были жестоко смущены. Кармелита опомнилась первая и протянула дружески свою руку бретонцу.

– Эх, что за церемонии! – сказал Камилл. – С каких это пор друг не целует жену своего друга?

Коломбо поднял голову и весело взглянул на Камилла.

– Твоя жена? – вскричал он с радостью, потому что, видя обещание исполненным, он забыл все. – Твоя жена?.. – повторил он со слезами на глазах, не замечая смущения, в которое привели его слова Кармелиту.

– Ну, будущая, – отвечал Камилл, – ведь я ждал только твоего возвращения, чтобы отпраздновать нашу свадьбу.

– А, – холодно проговорил Коломбо и тоном, в котором слышалась угроза, прибавил, – хорошо, я здесь…

– Ну, ну, – сказал Камилл, прерывая этот разговор, – если ты не хочешь поцеловать ее из любви к ней, обними ее из любви ко мне.

Коломбо приблизился к Кармелите.

– Вы мне позволите, мадемуазель?..

– Мадам, мадам, – сказал Камилл.

– Вы мне позволите обнять вас, мадам? – повторил Коломбо.

– О! От всего сердца! – вскричала Кармелита, подняв глаза к небу, как бы призывая его в свидетели справедливости своих слов.

И молодые люди поцеловались.

– Ну, что ж, умерли вы от этого? – спросил, смеясь, Камилл. – Боже мой! Какие вы оба глупые! Разве мы не решили, что мы все будем заботиться о счастье двоих?

– Это хорошо, – сказал Коломбо, – но прежде, чем принять это лестное предложение, я желал бы поговорить с вами, Камилл.

– С вами? – повторил креол. – Черт возьми, это серьезно!

– Очень серьезно, – сказал Коломбо. – И мы пойдем к тебе.

– Ну, пойдем ко мне.

Он отпер дверь, которая была против двери Кармелиты. Бретонец последовал за ним.

– Ну, – спросил Камилл, бросаясь в кресло и не зная, с чего начать, – как ты нашел твой флигель?

– Прелестным! – отвечал Коломбо. – И я благодарен за это нежное внимание. Но я никогда не согласился бы жить в нем.

– Почему же?

– Потому что я не хочу быть соучастником вашей дурной жизни.

– Коломбо! – вскричал Камилл, нахмуривая брови.

– Вы мне клялись – и это было одним из условий моего отъезда – уважать Кармелиту как вашу будущую жену, и вы постыдно нарушили ваше обещание. С этого дня, Камилл, нас разделяет пропасть, – пропасть, отделяющая честное сердце от вероломного, и я ни одной минуты более не останусь здесь.

Произнеся эти слова, Коломбо сделал шаг к двери.

Но Камилл загородил ему дорогу и остановил его.

– Послушай, – сказал он, – так же верно, как то, что ты мой друг, Коломбо, – и я был бы несчастен, если бы было иначе! – так же верно, как то, что я хотел бы сделать для тебя хоть половину того, что ты сделал для меня, – я говорю тебе, что я люблю, обожаю и уважаю Кармелиту и что не от меня зависело сдержать мою клятву.

Коломбо презрительно улыбнулся.

– Хорошо, я ссылаюсь на нее, – продолжал Камилл. – Поговори с ней, спроси ее. Ты ей поверишь, я думаю? Спроси ее, старался ли я когда-нибудь прельстить или соблазнить ее. Спроси ее, не были ли мы оба внезапно, невольно, по роковому несчастью увлечены таинственными силами знойной летней ночи. Спроси ее, не были ли мы, точно двое детей, обманутых своей невинностью, увлечены случаем, не отыскивая его… Ты, умеющий повелевать своими страстями, имеющий нечеловеческую силу воли, может быть, не поддался бы; но я слабый, каким ты меня знаешь, друг мой… и закрыл глаза; свет исчез предо мною!.. Разве можно сказать, что вследствие этого я стал вероломным, бесчестным человеком! Нет, потому что это так же верно, как я называюсь Камиллом де Розан: в то время, которое ты сам назначишь, Кармелита будет моей женой! Я не хотел писать тебе всего этого – ты понимаешь? – это были бы бесконечные письменные рассуждения; но теперь, когда ты приехал, от тебя зависит, как я сказал, назначить день свадьбы.

Коломбо задумался на минуту.

– Ты говоришь правду? – спросил он, пристально глядя на Камилла.

– Клянусь честью! – отвечал молодой человек, положив руку на грудь.

– Хорошо, – сказал Коломбо, – если это так, я остаюсь, потому что моим другом будет всегда честный человек. Что же касается дня свадьбы, ты должен сам ею назначить и, конечно, чем скорее, тем лучше.

– Сегодня же, Коломбо, – ты слышишь? – сегодня же я напишу моему отцу. Я буду просить его прислать мне необходимые для моего брака бумаги, и через шесть недель мы можем подать объявление.

– Положим, через два месяца, чтоб не прибегать к отсрочкам, – возразил Коломбо. – Но уверен ли ты в согласии твоего отца?

– Почему мой отец откажет в нем?

– Твой отец богат, Камилл, а Кармелита – бедна.

– Добродетель Кармелиты будет ее приданым в глазах моего отца.

– Но, если вопреки твоим желаниям, твой отец будет противиться этому браку?

– Это невозможно, любезный друг!

– Предположи это на минуту, как бы это ни казалось тебе невозможным. Что ты сделаешь?

– Мне двадцать четыре года. Я подожду полного совершеннолетия и женюсь на Кармелите, не взирая на мнение отца.

– Возмущение сына против родителей – вещь очень печальная; но еще печальнее, Камилл, обесчестить молодую девушку и не вернуть ей ее чести… Напиши письмо, напиши его, как следует почтительному сыну, но вместе с тем и положительному человеку.

– А ты остаешься? – спросил Камилл.

– Остаюсь, – отвечал Коломбо, – и буду ждать твоего письма во флигеле.

II. Другой уходит

Через четверть часа Камилл вошел во флигель, держа в руках наполовину исписанный лист бумаги.

– Уже готово? – спросил удивленный Коломбо.

– Нет, – отвечал Камилл. – Я только что начал.

Коломбо посмотрел на него с видом допрашиваю щего судьи.

– О, не спеши обвинять меня! – сказал Камилл. – При первых же строках твои возражения относительно согласия отца пришли мне на ум, и они показались мне более вероятными, чем казались прежде, и я думаю, что лучше употребить другое средство.

– Какое же?

– Поехать самому просить согласия отца.

Бретонец устремил свой ясный взгляд на Камилла.

Он выдержал взгляд своего друга, не опустив глаз.

– Ты прав, Камилл, – сказал Коломбо, – и то, что ты предполагаешь, достойно честного человека – или бессовестного бандита.

– Я надеюсь, что ты во мне не сомневаешься? – спросил Камилл.

– Нет, – отвечал Коломбо.

– Ты понимаешь, – продолжал Камилл, – что после восьми дней словесных настояний, я добьюсь от моего отца больше, чем после трех месяцев письменных неотступных просьб.

– Я думаю так же, как и ты.

– Три недели доехать туда, три недели на возвратный путь, две недели на убеждение отца. Следователь но, это будет делом двух месяцев.

– Ты сделался олицетворением логики и благоразумия, Камилл!

– Благоразумие приходит с годами, мой старый Коломбо… К несчастию…

– Что такое?

– О, это неисполнимый план…

– Что такое?

– Я не могу взять с собою Кармелиту.

– Конечно.

– С другой стороны, я не могу оставить ее здесь.

Коломбо нахмурил брови.

– Ты думаешь, что я позволю кому-нибудь оскорбить Кармелиту? – спросил он.

– Ты согласен, значит, быть около нее?

Коломбо улыбнулся.

– Право, я думал, что ты меня лучше знаешь, – сказал он.

– Ты будешь жить под одной крышей с нею?

– Без сомнения.

– Коломбо! – вскричал Камилл, – если ты сделаешь это, всей моей жизни будет недостаточно, чтобы вознаградить тебя за это доказательство дружбы!

– Неблагодарный, – пробормотал Коломбо. – Разве я не жил один с Кармелитою три месяца, прежде чем она познакомилась с тобою?

– Да, но это было прежде, чем она познакомилась со мною, как ты говоришь…

– Ты хочешь намекнуть на мою прежнюю любовь к Кармелите?

– Коломбо!

– Ты считаешь меня способным изменить клятве?

– Я считаю тебя способным прежде умереть, Коломбо! Твое величие делает меня ничтожным… В тебе – верность дворовой собаки, вместе с ее силой и преданностью. Я знаю, что ты будешь защищать Кармелиту больше, чем самого себя. Я ничего не боюсь, раз знаю, что ты здесь. Я спокойно объехал бы вокруг света, если бы это было нужно.

– В таком случае, – сказал Коломбо, – предупреди Кармелиту. Ты понимаешь, что я не могу принять твоего поручения без ее согласия… Но если она мне и откажет, ты можешь уехать так же спокойно. Я найму комнату напротив ее дома… возле ее дома, если не напротив, и она все-таки всегда будет под моей защитой. Ступай, предупреди ее; ты не можешь терять времени.

Камилл ушел, не сказав ни слова. Кармелита с трепетом приняла известие, принесенное им. Однако она ни чего не возразила, не высказала никакого сопротивления.

В плане было сделано только одно изменение – отъезд был отложен до 25 октября. Следовательно, оставалось еще десять дней, в течение которых, понятно, каждый чувствовал себя точно не на своем месте.

В этом печальном настроении наступило 25-е октября.

Было условлено, что Коломбо проводит Камилла до дилижанса, который должен был выехать из Парижа в де сять утра и проезжал по Версальской дороге в одиннадцать часов.

Бретонец не смыкал глаз целую ночь. В шесть часов он встал, ожидая пробуждения Камилла.

В восемь он вошел в его комнату.

– Который час? – спросил Камилл.

– Восемь, – отвечал Коломбо.

– А! В таком случае, у нас есть время, – сказал Камилл. – Дай мне поспать еще часок.

Дверь комнаты Кармелиты была отворена; она слышала ответ ленивого креола. По-видимому, она не ложи лась спать; постель ее была едва смята.

– Вы устали, Кармелита? – спросил Коломбо, устремив беспокойный взгляд на девушку.

– Да, – ответила Кармелита, – я читала часть ночи.

– А другую часть плакали?

– Я?. Нет, – отвечала Кармелита, взглянув на бретонца сухим, лихорадочным взглядом.

Коломбо опустил голову и вздохнул.

В девять часов он поднялся опять, пошел в комнату Камилла и заставил его встать.

Через четверть часа креол был уже за столом, около которого Кармелита и Коломбо ожидали его.

В эти последние минуты каждый старался казаться веселым, чтобы не смутить другого. Но настал час разлуки; карета, которая должна была везти Камилла, стояла у дверей, – и в минуту отъезда все посмотрели друг на друга в последний раз.

Коломбо и Камилл плакали.

– Я доверяю тебе мою жизнь, – сказал Камилл, – более, чем жизнь, – мою душу!

И, по всей вероятности, Камилл говорил в эту минуту правду.

– Я отвечаю за нее перед Богом, клянусь моей душою и моей жизнью! – отвечал торжественно бретонец, поднимая свои большие глаза, ясные, как небо, на которое они смотрели.

Оба уже приблизились к дверцам кареты.

Коломбо обернулся и, увидав Кармелиту одну, с опущенными руками, с поникшей головой, походившую на статую беспомощности, предложил Камиллу взять ее с собой.

Кармелита поглядела на Коломбо благодарным взглядом; но голосом, в котором слышалось глубокое отчаяние, сказала:

– Зачем?

Камилл обернулся в последний раз, в последний раз прижал ее к своей груди и отпустил, почти испуганный.

Ему показалось, что он обнял мраморную статую.

Они уехали. Кармелита медленно поднялась по лестнице, вошла в свою комнату и скорее упала, чем села на свое канапе.

Что значило это отчаяние, эта печаль и в то же время это ледяное спокойствие Кармелиты? Не было ли это последствием сравнения, которое она делала невольно между Камиллом и Коломбо.

И, действительно, Коломбо со дня его приезда вырос на глазах Кармелиты; в течение этих десяти дней преимущества Коломбо достигли громадных размеров.

Время между его отъездом и возвращением казалось для молодой девушки печальным сновидением.

Да, сновидением!.. Действительность была очень неутешительна.

Она считала себя в продолжение трех месяцев любовницею фата – правда, красивого и забавного, но, в сущности, недостойного ни малейшей серьезной привязанности. Без сомнения, это было ужасающее сновидение! Этот американец с пестрыми галстуками, бросающимися в глаза жилетами, светлыми панталонами, золотыми цепочками и рубиновыми кольцами был воплощением духа тьмы, который овладевает неопытными душами.

Да, все это было только тяжелым сном!..

Действительностью было это честное, благородное сердце, которое называлось Коломбо.

Этот был прост, велик, силен – словом, был человеком. Он мог сказать женщине: «Закрой глаза и иди!» – и женщина могла слепо следовать за ним.

После трех месяцев отсутствия он пришел требовать от своего друга отчета в доверенном ему сокровище!..

Но когда бедная Кармелита подняла голову и увидала вокруг себя вещи, принадлежащие Камиллу, – несчастное дитя! – она осознала, что как раз бретонец был прекрасным сновидением весенней ночи, а американец – ужасной действительностью…