Текст книги "Могикане Парижа"

III. Раненая львица

С этой минуты Кармелита смотрела на этот дом, как на свою могилу, а на сад, как на розовое кладбище кармелиток, имя которых она носила по странной случайности. Она поняла ла Вальер, которая искупила три блестящие года своей любви тридцатью годами в тени монастыря; она поняла Магдалину, которая, не смея поднять глаз на Христа, вытирала его ноги своими волосами.

Будущность ее, казалось ей, заключалась в двух словах, написанных черными буквами на белой странице: плакать и умереть.

Когда Коломбо вернулся, он нашел вместо молодой девушки, оставленной им при отъезде, какой-то призрак, согбенный, расслабленный, задумчивый, поблекший, с блуждающими глазами.

Но он не понял ничего: он думал, что причиною этого отчаяния был только отъезд Камилла, и старался успокоить бедную покинутую, заговорив с нею о возвращении его. Только по тому, как молодая девушка пока чала головой, он понял, что печаль имела другую причину, и тогда он принялся за свою роль преданного друга и стал братски расспрашивать ее.

Кармелита ничего не отвечала; она была нема к его взглядам, глуха к его словам; печаль, которую она испытывала, была так сильна, что она боялась взвалить ее тяжесть на друга.

Так прошел первый день. Коломбо, видя, что молодая девушка отталкивает его утешения, как больное дитя отталкивает рукою целительное питье, приписывал это нервному раздражению, в котором он нашел Кармелиту, и отложил более серьезные вопросы до завтра и следующих дней.

Но назавтра и в последующие дни печаль Кармелиты была та же, и девушка продолжала отказываться от каких-либо объяснений.

Время шло, не открывая бретонцу таинственных при чин этого глубокого отчаяния. Часы дня были неизменно распределены; всякое утро с ноября месяца Коломбо, не смотря на дождь, грязь, ветер, снег, холод, отправлялся пешком из Ба-Медона между семью и восемью часами в Париж в училище правоведения слушать лекции, которые начинались в девять с половиною часов. В пол день Коломбо возвращался.

Они завтракали, затем через час каждый принимался за свои занятия и сходились опять в шесть часов, т. е. во время обеда.

Остаток вечера проводили вместе, читая или занимаясь музыкой, и изредка разговаривали.

Больше всего удивляли Коломбо громадные успехи Кармелиты в музыке, сделанные после отъезда Камилла. Когда она играла, ее рояль имел душу, голос: он плакал, стонал, рыдал; когда она пела, голос ее, особенно на высоких нотах, выражал такую силу чувства, такую болезненную горечь, что казался голосом падшего ангела, оплакивающего небо человеческими звуками.

Воскресенья были посвящены музыке и прогулкам; их они проводили вместе, не расставаясь ни на четверть часа. Когда погода была дурная и нельзя было выходить со двора, они собирались во флигеле Коломбо. Бретонец сначала удивлялся этому выбору Кармелиты, этому пред почтению его комнаты, тогда как был общий зал, но Кармелита имела много случаев доказать Коломбо, что его комната была удобнее для разговоров, чем какая-нибудь другая. Однажды рояль Кармелиты стал ниже в тоне, а рояль Коломбо более подходил к ее голосу, в другой раз камин дымил в зале, а камин Коломбо был превосходен и так далее…

Таким образом прошло много недель. Письма от Камилла не приходили, и Коломбо заметил с удивлением, что Кармелита никогда не спрашивала Нанетту, нет ли письма.

Однако в конце декабря пришло первое письмо. Обрадованный Коломбо принес его Кармелите. Она играла на рояле.

– Письмо от Камилла! – вскричал Коломбо, входя в комнату.

Но Кармелита, не снимая рук с клавишей, спокойно сказала:

– Прочтите, мой друг.

Коломбо привык беспрекословно повиноваться желаниям молодой девушки. Он распечатал письмо и прочел.

Письмо заключало в себе рассказ о спорах Камилла, но не с его отцом, а с тетками, бабушками и остальной семьей, которая противилась его желанию, и в ту минуту, когда он писал письмо, более всего шла наперекор ему.

Письмо было полно живейшей нежности к Кармелите, глубокой благодарности к Коломбо; даже в общем тоне послания было что-то грустное, необыкновенное в американце.

Коломбо удивила холодность, с которой Кармелита по лучила письмо своего будущего мужа, но он не посмел сделать ей никакого замечания на этот счет; вечером, оставшись один, спрашивал сам себя о причине этой видимой холодности, и чем более он искал ее в таинственной глубине сердца женщины, тем более удалялся от истины.

В конце января пришло второе письмо, полное страстной нежности. Борьба в семье Розана продолжалась; однако Камиллу удалось привлечь некоторых родных на свою сторону, некоторых он смягчил. Наконец-то он по чувствовал почву под ногами: дело шло к успешному завершению.

Это второе письмо было получено Кармелитой с таким же равнодушием, как и первое; она прочла эти жгучие строки без всякого волнения; прочитав последнюю строку, она сложила письмо и положила его на камин.

Коломбо хотел было воспользоваться этим обстоятельством, чтобы расспросить ее, но ему показалось, что под этой кажущейся холодностью она так взволнована, так растрогана, что он побоялся выпустить это волнение наружу.

Впрочем, этот год, вместо того, чтобы тянуться медлен но, как год разлуки, прошел необыкновенно быстро, в не выразимом счастье Коломбо и в страстном удивлении и постоянных упреках совести со стороны Кармелиты.

Однажды вечером они сидели по обыкновению у Коломбо – это было 25 октября, в годовщину отъезда Камилла, – и Коломбо высказал мнение, основанное на пред полагаемой им честности креола, что теперь, когда ему уже месяц тому назад минуло двадцать пять лет, он непременно вернется, чтобы жениться с согласия или без согласия своего отца.

Кармелита покачала головой с тем выразительным видом, который не раз приводил в отчаяние бретонца, не понимавшего его действительного значения, что его еще более огорчало.

Теперь он решился спросить у молодой девушки объяснения.

– Кармелита, – сказал он, – сегодня год, как наш друг уехал, год, как я уверял вас в скором возвращении его; но вы и тогда так же печально покачали головою, как делаете в эту минуту… Я напрасно старался объяснить себе причину этого безмолвного неодобрения, и теперь, все еще не понимая ее, прошу вас высказать мне ее так же честно и искренно, как я вас спрашиваю…

– Я с вами всегда искренна, Коломбо, – отвечала Кармелита. – У меня нет ни вашей прекрасной доверчивости, ни вашего совершенства… В ту минуту, как Камилл уезжал, я сомневалась в его возвращении; год прошел, и я сомневаюсь более, чем когда-нибудь!

– Но что внушило вам эту обидную уверенность, Кармелита?

– Наша трехмесячная жизнь, в продолжение которой я поняла его, не расспрашивая, узнала его, не давая себе труда изучать его… Можно прожить двадцать лет с другом, и он не узнает вас, но у женщин бывают мгновения, которые открывают все, бывают часы, когда изменяешь себе. Небрежность – неизбежное следствие близких отношений – заставляет нас сбрасывать маску; вот как я узнала настоящий характер Камилла… И во мне осталось одно презрение к нему. Я не отвергаю, что Камилл любит меня в известной степени, но он чув ствует ко мне боязливую дружбу, которую ученик чувствует к своему учителю; я скорее властвую над ним, чем трогаю его, и не любовь его, а одно тщеславие удовлетворяется обладанием мною. Я не отвергаю, что в минуту расставания, потрясенный отъездом, он имел намерение вернуться, и та борьба, которую он ведет за две тысячи лье от нас, в сущности, занимает его; но верьте мне, друг мой, я для Камилла – только цена победы, а не цель искренней привязанности.

Коломбо с грустным изумлением посмотрел на девушку.

– Кармелита, – заговорил он, – вы не любите более Камилла?

– Я его никогда не любила, – отвечала она гордо, как будто бы эти слова оправдывали ее.

– Но, однако… – возразил, запинаясь, молодой человек.

– Но, однако, я была побеждена… Вы это хотите сказать, не правда ли, друг мой? Ну, да, я была побеждена, но не моей слабостью, не силой Камилла, – я была побеждена неизвестным могуществом, таинственной властью. Ему не стоило никаких усилий мое падение; он холодно выжидал случая, и вот в этом-то я и упрекаю его; это-то и заставляет краснеть меня от стыда, гнева и презрения.

– О, замолчите, Кармелита! – сказал Коломбо, за крыв глаза рукою, как будто его закрытые глаза, не давая ему возможности видеть молодую девушку, помешали бы его ушам слышать ее.

– Хотите, чтобы я сказала вам всю правду, Коломбо? – продолжала Кармелита, вступая на скользкий путь.

– О! Нет, нет, я не хочу более ничего слышать! – вскричал бретонец.

– Зачем же вы меня спрашивали? – сказала она почти с угрозой.

– Говорите же!

– Хорошо, вы узнаете всю величину моего страдания, всю глубину моей вины, когда вы будете знать, что я от далась не ему, а призраку моего воображения, мечте моего сердца. Камилл был только уполномоченным не счастья; он только дал свое имя роковой судьбе.

Коломбо взглянул на Кармелиту своими ясными, как свет, глазами.

– Кармелита, – сказал он, – я вас не понимаю.

– О, Коломбо, – возразила она, – это была такая же прекрасная счастливая ночь, как та, когда мы вырыли розан на могиле бедной ла Вальер…

И медленно встав с места, она вышла из флигеля и поднялась к себе, тогда как Коломбо следил за нею глазами, почти ослепленный первым лучом света, который проник в его сердце, и шептал:

– О! Боже мой! Боже мой! Она могла любить меня, потому что не любила Камилла!..

IV. Каждый начинает видеть ясно не только в своем сердце, но и в сердце другого

С этого дня отношения молодых людей из простых и дружеских сделались холодными и размеренными.

Кармелита поняла, что она слишком много высказала Коломбо.

А тот боялся, что плохо понял; он верил в возвращение Камилла и держался настороже с Кармелитой, избегал возможности наводить разговор на тот скользкий путь, на котором у молодой девушки почти вырвалось признание.

Мысль, что он все более и более любит Кармелиту, что страсть его увеличивается с каждым днем, пугала Коломбо.

Но что было бы, если бы он был уверен, что Карме лита любит его?

Он тотчас оставил бы Париж и вернулся в Бретань.

Дни, недели, месяцы проходили, а согласие отца Камилла не было получено; от креола постоянно приходи ли письма, полные живейшей нежности, подчас даже жгу чей страсти. Однажды утром получили письмо от его бра та. Камилл опасно захворал.

Кармелита приняла и это известие почти равнодушно. Болезнь продолжалась три месяца. Но зато по выздоровлении Камилл прислал такое горячее, такое страстное письмо, что добрый Коломбо передал его Кармелите со слезами на глазах.

– Вы видите, Кармелита, что я ошибался, – сказал он.

Но, увы! На Кармелиту оно произвело далеко не такое теплое впечатление: она считала все эти страстные выражения за увлечение, вызванное горячкой, и видела в этом послании только призрак солнца, который должен был скоро исчезнуть. Впрочем, ей теперь не было даже надобности знать в точности степень любви Камилла к себе. Если бы он опять захворал горячкой, от которой оправился, Кармелита не сделала бы ни одного шага, чтобы спасти его. Может быть, она не проявила бы хладнокровия палача; но в ней было мужество судьи, вынесшего уже приговор в глубине своего сердца.

Величайшей радостью девушки было бы не получать больше писем от креола, не слышать более о нем, забыть даже его имя.

Она любила Коломбо, и это чувство, которое овладевало ею с каждым днем все сильнее и сильнее, было даже не любовью, а чем-то высшим: это было обожание.

Если бы в то время, когда она смотрела на него украдкой и пожирала его глазами, Коломбо поймал один из ее взглядов, то, как бы скромен и прост он не был, этот взгляд открыл бы ему все.

Когда Коломбо около полуночи шел в свой флигель, Кармелита затворяла или делала вид, что затворяет за ним дверь; потом едва замолкал шум его шагов или терялся на последних ступенях лестницы, она опять отворяла ее, подходила к окну в коридор, глядела, как молодой человек проходил по саду и, пристально устремив глаза на свет, видневшийся в окнах флигеля, наблюдала иногда за ним до рассвета, и почти всегда отходила только тогда, когда свет во флигеле гас.

Иногда лихорадочная страсть увлекала ее еще дальше. В прекрасные летние ночи, когда только звезды освещают землю или, лучше сказать, еле позволяют различать предметы в сумраке, она спускалась на цыпочках по лестнице, боязливо вступала в сад, добиралась до какой-нибудь группы деревьев, останавливалась там на минуту, затем, как фея, как ундины, тени которых вы ходят из могил, чтобы бродить вокруг жилища человека, которого они любили при жизни, белая и печальная Кармелита ходила вокруг флигеля Коломбо…

Иногда и молодой человек, волнуемый тем же чувством, отворял свою дверь, выходил на свежий воздух и садился на дерновую скамью. Он сидел безмолвно, устремив глаза на окно коридора, через которое, казалось, взгляд его проникал в комнату Кармелиты. Тогда Кармелита медленно приближалась, удерживая дыхание, смотрела на него в темноте пламенными глазами и уходила только в тот момент, когда он возвращался к себе, не подозревая, что та, которую он так любил, блуждала в продолжение часа вокруг него.

Однажды в зимнюю ночь, когда земля была покрыта снегом и когда, не смея выйти из дома из-за боязни оставить следы своих шагов на белом пушистом ковре, Кармелита стояла у окна своего коридора, устремив глаза на свет лампы Коломбо, не думая ни о холоде, ни о жаре – потому что огонь не разогрел бы ее руки, снег не освежил бы ее лба, – она увидела, что дверь бретонца отворилась. Он вышел, направился к дому и исчез в нем.

Первым движением Кармелиты было бежать в свою комнату.

Но любопытство взяло верх; кроме того, отворяя и затворяя дверь, она сама выдала бы себя.

Она встала за оконную занавеску и стала ждать.

Скрип ступеней указал ей, что Коломбо поднимается по лестнице, и в самом деле через несколько секунд его тень появилась на верхней ступени.

Молодой человек шел около стенки, противоположной комнате Кармелиты, и, казалось, боялся быть услышанным.

Дойдя до двери девушки, он остановился, прислонился к стене, удерживая дыхание, и остался в созерцательном положении, точно думал увидеть что-нибудь сквозь эту закрытую дверь…

Время от времени его рука, лежавшая на сердце, поднималась и касалась глаз, как бы вытирая слезы.

Это было откровением для Кармелиты. Что мог он искать перед ее дверью, если не то же, чего искала она? Какие слезы мог он вытирать, если не жгучие слезы любви, горькие слезы сожаления?

И, действительно, вскоре эти молчаливые слезы Коломбо сменились рыданьями.

Кармелита зажала обеими руками свой рот, чтобы удержать дыхание, потому что чувствовала, что крик: «Я люблю тебя!.. Я люблю тебя!..» – сорвался бы с ее губ.

О! Как безумно желала молодая девушка броситься ему на шею, бешено обнять его! Но строгая фигура бретонца предстала мысленно перед нею, и ее воля поборола желания так же, как ее рука закрыла рот.

И в самом деле, она понимала, что Коломбо мог доверить таинственной ночи свою печаль, свои сожаления, свою любовь: он мог жаловаться в уединении, которое считал немым и глухим; но чувство долга перед другом не позволило бы ему открыть тайну, которую выдавали его слезы.

Кармелита решила сохранить в себе это неожиданное открытие и свою безграничную радость.

Коломбо простоял около часа.

Кармелита проследила глазами, пока он не вошел во флигель, и только тогда она упала на колени и осмелилась крикнуть громко:

– Слава богу! Он любит меня! Он любит меня!..

V. Несходящиеся души

Кармелита провела счастливую ночь, такую ночь, которая могла сравниться только с той весенней ночью, когда вместе с Коломбо она вырыла свой прекрасный розан, корни которого пустили ростки между камней могилы. Итак, он любил ее!

Это открытие любви бретонца освежило сердце Кармелиты, как обильный дождь освежает засохшее растение, и со следующего же дня Коломбо, не зная причины этого возрождения, увидел вернувшуюся веселость молодой девушки.

Все ее часы были заняты; так заняты, что дни казались ей слишком короткими, а ночи слишком длинными. Жизнь ее не шла уже наудачу, теперь она имела цель.

С этой минуты счастье – которое заглядывало в дом, так сказать, мимоходом, как заблудившийся незнакомец, который знает, что он ошибся дверью и стоит готовый убежать, – с этой минуты счастье смело водворялось то в комнате Кармелиты, то во флигеле Коломбо, а иногда во флигеле и комнате одновременно.

Однако это счастье имело разные источники и главное – выражалось неодинаково.

Коломбо испытывал бесконечную радость любить юную девушку безмолвно, искренно, тайно. Он питал к ней нечто вроде страстного чувства древних христиан к мадонне – привязанность, которая зависела более от уважения и потребности обожать, чем от любви и желания обладать ею.

Но посреди этого счастья, этого обожания проглядывали угрызения совести; двадцать раз в продолжение ночи совесть Коломбо пробуждала его острой болью в сердце.

Тень Камилла вставала перед его изголовьем, как призрак из могилы; тогда Коломбо был готов встать, броситься к ногам Кармелиты, признаться ей в своей любви, как в преступлении.

Со своей стороны, Кармелита не раз – и без всякого угрызения совести, – уверившись в том, что она любима, переступала порог своей комнаты с твердой решимостью пойти к Коломбо и сказать ему: «Я тебя люблю, Коломбо!.. Я также люблю тебя!»

Если бы они встретились в эти минуты, очень возможно, что тайна их сердец сорвалась бы с их губ; но каждый из них проходил свою часть дороги и… возвращался назад.

Одним словом, это было подобно тому, что называется в геометрии параллельными линиями, от которых мы и заимствовали название этой главы – линиями, которые вечно идут бок о бок, могут сближаться и бесконечно продолжаться, но никогда не сходятся. Так и их сердца, пылавшие любовью, идя рядом, никогда не встречались…

Однажды утром Кармелита после ночи, проведенной в лихорадочной бессоннице, увидела Коломбо, входившего к ней в комнату. Он был бледнее, но веселее обычного.

Она поняла, что, наконец, бретонец совладал с беспокойством своей совести, что его решение принято, и он пришел высказать ей все.

Она радостно встала, пошла к нему навстречу и привлекла к себе на диван.

Но в отворенной двери она увидела садовницу, которая держала в руках письмо.

– Мадемуазель, – доложила та, – письмо от г-на Камилла.

Кармелита глухо вскрикнула и поднесла руку к сердцу.

Коломбо, разом побледнев еще больше, откинул назад голову.

Садовница, видя, что ни один из молодых людей ей не отвечает, положила письмо на колени Кармелиты.

Кармелита опомнилась первая, тяжело вздохнула, распечатала письмо и прочла его; затем, не сказав ничего более, кроме одного слова: «Читайте!» – передала письмо Коломбо, устремив глаза на лицо молодого человека.

Тот совершенно бледный в первый раз прочел тихо, а затем вслух следующие строки:

«Милая Кармелита!

Я получил наконец согласие моего отца, моих теток и всего моего семейства, и с будущего месяца я буду в Париже.

Камилл».

Никогда осужденный, слушая свой смертный приговор, не был более разбит и подавлен, чем бретонец, перечитывавший во второй раз громко письмо своего друга.

– Что с вами? – спросила Кармелита самым нежным голосом. – Отчего возвращение вашего друга приводит вас в такое оцепенение?

– Ах! Кармелита! Кармелита! – ответил бретонец. – Не спрашивайте меня!..

– Коломбо, – продолжала она, – почему вы так бледны и плачете?

– Потому что я умираю, Кармелита! – вскричал молодой человек, разрывая свой жилет, как будто задыхаясь.

– И вы умираете, Коломбо, – продолжала безжалостная Кармелита, – потому, что вы меня любите, не так ли?

– Я? – вскричал Коломбо, раскрывая испуганные глаза. – Я?.. Вас люблю?..

– Да, – отвечала просто Кармелита. – Отчего же нет? Я вас тоже очень люблю!

– Замолчите, замолчите, Кармелита!

– О, – сказала девушка, – я уже долго молчала, да и вы также! Мы уже давно питаем нашими сердцами эту змею, которая нас пожирает!

– Кармелита, – вскричал Коломбо, – я глупец!

– Нет, Коломбо, у вас благородное сердце, которое долго побеждало, но наконец побеждено.

– О! Кармелита, – бормотал Коломбо, – простите ли вы меня?

– Что же я вам должна простить, если я вас люблю, если я вас всегда любила.

– Молчите, Кармелита! – прервал ее Коломбо. – Вы это уже сказали, и я хотел бы иметь силу не слышать вас.

– В таком случае, – возразила Кармелита с яростью, – я вам повторяю: я вас люблю, Коломбо! Я вас люблю! Слышите: я вас люблю!

– Кармелита, я вас слышу! Ваше дыхание жжет меня!..

Он сделал над собою усилие, вскочил и отошел, шатаясь, от Кармелиты.

– Сестра моя! Сестра моя! Наша вина одинакова. Будем просить у Бога, чтоб он дал нам силу покориться судьбе.

– Что вы называете «покориться», друг мой? Я вас не понимаю.

– Вы должны выйти за Камилла…

– Чтобы я вышла за Камилла, любя вас и зная вашу любовь ко мне?

– Вы должны, вы должны! – вскричал с отчаянием Коломбо.

– Почему же должна? Скажите мне, Коломбо, – спросила девушка, – перед кем ответственна я за мою любовь на этом свете? Я одна – слава богу! Я единственный судья и ценитель моего поведения.

– Вы ошибаетесь, Кармелита: общество оценит ваше поведение, а Бог – ваш верховный судья… Вы богохульствуете!

– Я не богохульствую, Коломбо, я вас люблю!

– Кармелита, не будем считать наши желания и влечения за наши права и обязанности. Вы видите, куда это нас привело!

– Это упрек, Коломбо?

– О! – вскричал Коломбо, бросаясь к ее ногам. – Да накажет меня Бог, если я это думаю! По-моему, Кармелита, хоть у вас все страсти женщины, но вы так же чисты, как Ева в первый день творения.

– Коломбо! Коломбо! – сказала Кармелита, падая на канапе и положив обе свои руки на голову молодого человека, лицо которого она прижала к своим коленям. – Я оставляю в стороне мои права и мои обязанности и слушаюсь только голоса моего сердца. Что мне за дело, что придется отвечать перед Богом и перед людьми. Я знаю, что ответить людям и Богу, только бы я могла быть оправдана перед вами, друг мой… Я люблю, люблю вас, и знайте, что я забуду вас на этом свете только для того, чтобы думать о вас на другом.

– Но что же делать? Что делать?..

– А наконец-то вы делаетесь благоразумнее! – сказала Кармелита с горестным смехом, от которого дрожь пробежала по жилам Коломбо. – Что делать?.. О! Я думала уже давно, что нам остается делать!.. Есть только два исхода, Коломбо.

– Какие?

– Оставить этот дом, бежать, поселиться за границей, на краю света, хоть в Индии, или на островах океана, и жить забытыми всеми.

– А другой исход? – спросил Коломбо, доказывая этим, что он отвергает первый способ.

– Другой? – отвечала твердо Кармелита. – Умереть, Коломбо.

– О! – сказал бретонец, склоняя голову на ее колени.

– Не будучи в состоянии соединиться при жизни, – продолжала Кармелита, – мы, по крайней мере, соединимся, умирая.

– Вы оскорбляете Бога, Кармелита.

– Не думаю… Но, во всяком случае, Коломбо, я предпочитаю лучше вечно страдать с вами, чем быть соединенной с «ним», хотя бы на время.

– Это невозможно, Кармелита! Невозможно!

– Хорошо, силен всегда слабый… И теперь слабый будет силен за двоих.

Коломбо приподнял голову.

– Если я не в состоянии принадлежать вам, – потому что вы мне отказываете, Коломбо, – я не буду принадлежать и ему, потому что ему отказываю я. С завтрашнего же дня я поступаю в монастырь…

– О, нет, нет, я вас люблю, как безумный!.. Все, что вы хотите, Кармелита, все, все я сделаю!

– Эти слова очень важны, Коломбо, и прежде, чем на что-нибудь решиться, вам стоит обдумать. Я говорю как существо без имени, забытое, покинутое всем светом, без отца и матери, которые уже там. Вы же – последний потомок благородного семейства. У вас громкое имя, у вас есть отец, который вас обожает… Подумайте о вашем отце! Завтра вы скажете мне, к чему приведут вас эти размышления.

– Итак, до завтра, Кармелита.

– До завтра, Коломбо…