Текст книги "Сальватор"

Со своей стороны полиция тоже не дремала, все слушала и за всеми приглядывала. Но что полиция могла поделать против людей, которые торопились выполнить приказы своего короля?

Господин Жакаль ввел в состав каждого легиона национальной гвардии по десятку своих агентов. Но поскольку эта идея пришла ему в голову только тогда, когда он узнал о готовящихся действиях, случилось так, что вследствие того, что все парижские портные были завалены работой, большинство людей господина Жакаля к воскресенью были хорошо вооружены, но одеться в форму национальной гвардии они могли только в понедельник.

А это было уже слишком поздно!

Глава XIX
Парад, воскресенье 29 апреля

С момента опубликования приказа о проведении парада 29 апреля и до дня проведения этого парада в Париже чувствовались какая-то нервозность и глухой гул, которые являются предвестниками политических бурь. Никто не мог сказать, ни что именно предвещала эта лихорадка, ни даже того, что она вообще что-то предвещала. Но, даже и сами не понимая того, чем они были охвачены, люди, встречаясь, пожимали друг другу руки и говорили:

– Вы там будете?

– В воскресенье?

– Да.

– Надеюсь!

– Смотрите, придите обязательно!

– Постараюсь!

И люди снова жали друг другу руки. Масоны и члены вент обменялись условными знаками, а остальные просто рукопожатиями. После чего расходились, бормоча себе под нос:

– Не прийти? Надо же такое придумать!

С 26 по 29 апреля все газеты только и говорили об этом параде, призывая граждан прийти и рекомендуя им соблюдать осторожность. Мы знаем, что хотят сказать эти рекомендации, вышедшие из-под пера противников правительства; они предупреждают: «Будьте готовы к любым событиям, поскольку всякое может случиться, и воспользуйтесь этим!»

Эти три дня не прошли незаметно для молодых героев нашего повествования. Это наше преимущество или же недостаток? – поколение еще имело в то время веру, которая была потеряна, но не им – эта вера осталась молодой сердцем, – а следующим поколением, людьми, которым сегодня от тридцати до тридцати пяти лет. Эта вера была словно корабль, потерпевший крушение в революциях 1830 и 1848 годов, которые еще были скрыты в будущем, словно дитя, что живет и шевелится в чреве матери.

Каждый из троих наших приятелей чувствовал поэтому влияние этих трех дней, одни активно, другие пассивно.

Сальватор, один из лидеров движения карбонариев, тогдашней религии, души тайных обществ, которые были организованы не только в Париже, не только в департаментах, но и за границей, как мы уже видели, активно способствовал усилению рядов национальной гвардии, влив в нее пять или шесть тысяч патриотов, которые до того времени и не помышляли становиться под ее знамена. Эти патриоты были обмундированы и, что главное, вооружены ружьями. Достать патроны было делом простым. Таким образом, в назначенный час и в удобный момент они все могли явиться куда надо в форме и с оружием в руках.

Жюстен, простой стрелок в роте 11-го легиона, до самого последнего времени пренебрегал теми приятельскими отношениями, которые завязываются между людьми после ночи, проведенной в караульном помещении или после двух часов, проведенных вместе на посту. Но с того момента, когда он увидел в движении карбонариев средство, позволявшее свергнуть этот режим, при котором любой дворянин, пользуясь поддержкой священнослужителя, мог безнаказанно вносить смуту в семьи, он принялся проводить пропаганду взглядов карбонариев столь же горячо, как до этого был равнодушен к ним. А поскольку его в квартале все любили, уважали и даже боготворили за его всем известные добродетели, то люди внимали ему словно оракулу. Хотя, по правде сказать, люди очень хотели, чтобы их в чем-то убедили, а зачастую были давно готовы принять эти убеждения.

Что же касается Людовика, Петрюса и Жана Робера, то их уместно сравнить с небольшими подразделениями, имевшими каждый свое направление атаки. Людовик воодушевлял и руководил молодыми однокашниками, студентами юридического и медицинского факультетов, которые он совсем недавно закончил. Петрюс объединял вокруг себя всех молодых художников, которые в то время были полны творческого огня и веры в национальные интересы. Жан Робер был центром всех, кто взялся за перо и был готов последовать за достигшим в литературе успеха вождем туда, куда он их поведет.

Жан Робер был приписан к кавалерии национальной гвардии, а Петрюс и Людовик были лейтенантами пеших национальных гвардейцев.

Каждый из них, как бы ни был он занят своим искусством, наукой или любовью, – ведь в те времена молодые сердца были распахнуты навстречу всем возвышенным чувствам, – ждал наступления 29 апреля, испытывая ту же дрожь нетерпения, которая, как мы уже сказали, охватила все общество, сам не понимая причины этого волнения.

Вечером 28 апреля Сальватор собрал у Жюстена совещание. На нем Сальватор серьезным голосом и простыми словами объяснил четверым друзьям, что происходит.

Он считал, что на следующий день должна была состояться просто демонстрация силы, а не начало восстания. А посему попросил всех сохранять хладнокровие и не предпринимать ничего, пока он не решит, что для этого наступил подходящий момент.

Наконец настал столь ожидаемый всеми день. Это было, если судить по виду парижских улиц, не просто воскресенье, это был день праздника.

Начиная с девяти часов утра по Парижу с оркестрами впереди стали маршировать легионы различных округов столицы под восторженные приветствия жителей кварталов, через которые они проходили. Люди стояли на тротуарах, по обеим сторонам бульваров, высовывались из окон и с балконов.

В одиннадцать часов двадцать тысяч национальных гвардейцев были выставлены парадным фронтом перед зданием Военного училища. Они стояли на наполненной воспоминаниями земле Марсового поля, которое было разбито их отцами в тот великий день объединения, когда Франция стала их отчизной, а все французы были провозглашены братьями. Марсово поле! Только этот монумент остался от Великой Революции, поставившей себе целью не созидание, а разрушение. Так что же она разрушила, что сокрушила? Старинный род Бурбонов, один из представителей которого в ослеплении этой заразной болезнью всех королей осмелился топтать эту землю, которая гораздо горячей изливающейся из Везувия лавы, гораздо подвижней, чем пески Сахары!

Вот уже несколько лет национальная гвардия в парадах участия не принимала. У этих граждан-солдат какой-то своеобразный склад ума: когда их заставляют нести службу, они ворчат, а когда их распускают, они возмущаются.

Поэтому уставшая от бездеятельности национальная гвардия живо откликнулась на призыв собраться на смотр. Усиленная шестью тысячами одетых с иголочки новобранцев, она представляла собой великолепное и внушительное зрелище.

Пока легионы выстраивались для смотра фронтом ко дворцу Шайо, то есть в ту сторону, откуда должен был появиться король, триста тысяч зрителей заняли места на склонах холмов, окружавших площадку для проведения тренировок войск. Каждый из этих трехсот тысяч зрителей вознамерился, казалось, или одобрительным взглядом, или многочисленными криками «Браво!», или постоянно повторяющимися выкриками «Виват!» поблагодарить национальную гвардию за то, что она так достойно представляет столицу и своим присутствием высказать уважение королю, прислушавшемуся к мнению народа и отменившему всем ненавистный законопроект. Ибо, и это следует признать, в этот момент на Марсовом поле, в Париже и во всей Франции во всех сердцах, за исключением сердец заговорщиков, которым от отцов к детям перешли великие революционные традиции, зарожденные Шведенборгом и Калиостро, жила только благодарность и симпатия к Карлу X. И надо было иметь очень проницательный взор, чтобы разглядеть 29 апреля то, что случится через три года, а именно 29 июля.

Кто мог бы предсказать это всеобщее возмущение народа, которое за несколько лет, месяцев, а часто и дней свергает того, кто вознесен, и возносит того, кто был свергнут?

Апрельское, еще желтое солнце с как бы умытым росой ликом глядело с любовью новобрачной на землю, словно поэтическая и влюбленная Джульетта, вставшая из могилы и скидывающая свой саван. Это апрельское солнце, светя из-за купола Дворца Инвалидов, всеми силами способствовало смотру.

В час дня залпы пушек и отдаленные крики возвестили о приближении короля. Он ехал верхом в сопровождении дофина, герцога Орлеанского, юного герцога Шартрского и целой толпы генералов. Позади следовали в открытой коляске герцогиня Ангулемская, герцогиня Беррийская и герцогиня Орлеанская.

Вид этого ослепительного кортежа заставил вздрогнуть сердца всех многочисленных зрителей.

Что же это за чувство такое, которое в определенные моменты опаляет своим огнем наши сердца, пробегает дрожью по нашему телу с головы до ног и, хорошее или плохое, толкает нас на крайности?

Парад начался. Карл X проехал перед первыми шеренгами под крики «Да здравствует Хартия! Да здравствует свобода печати!», но еще больше было криков «Да здравствует король!».

По всем легионам был распространен призыв, где рекомендовалось избегать всяких действий, которые могут ранить болезненное самолюбие короля. Автор этих строк стоял в тот день в строю и посему сохранил листовку. Вот что в ней было написано:

«ПРИЗЫВ К НАЦИОНАЛЬНЫМ ГВАРДЕЙЦАМ

ДОВЕСТИ ДО СВЕДЕНИЯ ВСЕХ И КАЖДОГО

Ходят слухи о том, что легионы намерены кричать «Да здравствует король! Долой министров! Долой иезуитов!». Только недоброжелатели могут стремиться заставить национальную гвардию уронить свою честь».

Призыв был скорее осторожен по форме, чем изящен по содержанию. Но он такой, как есть, и мы приводим его здесь в качестве исторического документа.

Кстати, в течение нескольких минут могло показаться, что призыв будет неукоснительно соблюдаться: вдоль всего фронта строя, как мы уже отметили, раздавались только крики «Да здравствует король! Да здравствует Хартия! Да здравствует свобода печати!». Но по мере того, как король проезжал вдоль следующих шеренг, к крикам «Да здравствует король! Да здравствует Хартия! Да здравствует свобода печати!» стали присоединяться, словно присутствие монарха заставляло сердца открыться, крики «Долой иезуитов! Долой министров!».

Старый король, услышав эти крики, невольно остановил коня. Человек оказался таким же ретивым, как и животное.

Крики, так не понравившиеся ему, затихли. Доброжелательная улыбка, на мгновение слетевшая с лица монарха, вновь заиграла на его губах. Он продолжил объезд строя, но где-то между третьей и четвертой шеренгой вновь послышались мятежные крики. И это несмотря на то, что национальные гвардейцы, дрожа, старались сохранять спокойствие. Но они и сами не знали, как случилось, что призывы «Долой министров! Долой иезуитов!» сами начали срываться с их губ, хотя они и старались удержать свои чувства.

В рядах национальной гвардии было что-то постороннее, неизвестное, электризующее: это было народное начало, которое под влиянием вождей карбонариев смешалось в тот день с буржуазным началом.

Эти крики снова задели самолюбие короля. Ему показалось, что этим ему стараются навязать политическую линию.

Он опять остановил коня и оказался напротив высокорослого национального гвардейца, обладавшего исполинской силой: именно такой типаж Бари избрал для того, чтобы изобразить человека-льва или львиный народ.

Это был хорошо нам известный Жан Торо.

Он размахивал ружьем, словно соломинкой, и, не умея читать, горланил:

– Да здравствует свобода печати!

Мощь этого голоса, сила, которая чувствовалась в этих движениях, поразили старого короля. Он направил коня поближе к этому человеку. Тот, в свою очередь, вышел на два шага из строя – есть такие люди, которых опасность увлекает, – и, продолжая размахивать ружьем, крикнул:

– Да здравствует Хартия! Долой иезуитов! Долой министров!

Карл X, как и все Бурбоны, даже Людовик XIV, иногда вел себя очень величественно.

Он знаком показал, что у него есть что ответить: все двадцать тысяч людей разом умолкли.

– Господа, – произнес король, – я прибыл сюда для того, чтобы принять от вас знаки уважения, а не получать уроки!

Затем, повернувшись к маршалу Удино, добавил:

– Отдавайте приказ на торжественное прохождение, маршал!

И, пришпорив коня, выехал из рядов национальной гвардии, чтобы занять место на фланге и чуть впереди этой густой и многоголосой массы.

Началось торжественное прохождение национальной гвардии по ротам.

Каждая рота, проходя перед королем, выкрикивала свои призывы. Большинство из них было «Да здравствует король!», поэтому лицо Карла X начало понемногу проясняться.

Когда все роты прошли, король сказал маршалу Удино:

– Все могло бы пройти и получше. В гвардии есть несколько смутьянов, но в основном все – молодцы. В общем и целом я доволен.

И пустил коня галопом в направлении Тюильри.

По возвращении во дворец маршал подошел к королю.

– Сир, – спросил он, – могу ли я в приказе по национальной гвардии выразить удовлетворение Вашего Величества?

– Не возражаю, – ответил король. – Но мне хотелось бы знать, в каких выражениях будет высказано это удовлетворение.

Тут мажордом объявил, что кушать подано. Его Величество предложил руку герцогине Орлеанской, герцог Орлеанский – герцогине Ангулемской, герцог Шартрский – герцогине Беррийской, и все направились в столовый зал.

А тем временем национальные гвардейцы расходились по домам. Но прежде чем вернуться в свои кварталы, они оживленно обсудили ответ Карла X Бартелеми Лелонгу: «Я прибыл сюда для того, чтобы принять от вас знаки уважения, а не получать уроки».

И все решили, что слова эти были немного слишком аристократическими для того места, где они были произнесены: Карл X, говоря это, находился как раз на том самом месте, где за тридцать семь лет до этого стоял алтарь отечества, на котором Людовик XVI клялся в верности французской конституции. Хотя, по правде говоря, Карл X, бывший в то время графом д'Артуа, этой клятвы и не слышал, поскольку еще в 1789 году уехал за границу. А посему, едва король уехал с Марсового поля, как сдерживаемые до того момента крики раздались с новой силой. И вся эта громадная арена вздрогнула от всеобщих криков гнева и проклятий.

Но это было еще не все: каждый легион, направляясь в свой округ, уносил с собой частицу возбуждения, почерпнутую из общего котла страстей, и распространял это возбуждение по всему пути следования. Не получи эти крики отклика у населения, они вскоре стихли бы, как угасает огонь, когда кончаются дрова. Но все было как раз наоборот: эти крики были подобны искрам, которые падали на готовые вспыхнуть дрова.

Крики были подхвачены толпой и отозвались многократно усиленным эхом. Мужчины, стоя на порогах своих домов, махали шляпами, женщины из окон приветственно помахивали платочками. Никто больше уже не кричал: «Да здравствует король! Да здравствует Хартия! Да здравствует свобода печати!» Теперь раздавалось: «Да здравствует национальная гвардия! Долой иезуитов! Долой министров!» От воодушевления люди переходили к протесту, а от протеста к неповиновению.

Но еще хуже было то, что легионам, возвращавшимся со смотра по улице Риволи и Вандомской площади, надо было пройти мимо министерства финансов и министерства юстиции. И там национальные гвардейцы уже не просто кричали, а вопили. Несмотря на то, что полковники отдали приказ продолжать движение, легионы остановились. Приклады ружей с грохотом опустились на мостовую и стекла зданий задрожали от криков: «Долой Вилеля! Долой Пейронне!»

Один или два полковника, повторив приказ продолжить движение и увидев, что подчиняться им никто и не собирается, с недовольными криками отправились восвояси. Но другие офицеры остались и, вместо того, чтобы успокаивать своих подчиненных, стали кричать как и все, а некоторые даже громче других.

Манифестация получилась очень грозной. Это не было народной массой, сборищем жителей парижских предместий, толпой рабочих, – это была войсковая единица, политическая сила. Это была буржуазия, протестовавшая со всем народом Франции и выражавшая свой протест криками, вырывающимися из двадцати тысяч глоток.

В это время министры ужинали у австрийского посла господина д'Аппони. Предупрежденные полицией, они поднялись из-за стола, вызвали свои кареты и отправились на совещание в министерство внутренних дел. Оттуда в полном составе кабинет министров прибыл в Тюильри.

Из окон своего кабинета король смог бы увидеть, что происходит на улицах и осознать всю опасность создавшейся ситуации. Но король ужинал в салоне Дианы, куда не долетало ни единого звука бурлящего Парижа.

А ведь и Луи-Филипп тоже в 1848 году принимал завтрак, когда ему доложили, что кордегардия на площади Людовика XV была захвачена восставшим народом!

Министры вошли в зал заседаний совета, где и стали ждать указаний короля, которому сообщили об их прибытии во дворец.

Карл X в ответ на это сообщение кивнул, но остался сидеть за столом.

Встревоженная герцогиня Ангулемская вопрошающе посмотрела в глаза дофину и отцу. Дофин ковырял зубочисткой в зубах, ничего не видя и ничего не слыша. Карл X ответил улыбкой, говорившей, что причин для беспокойства нет.

Итак, ужин продолжался.

К восьми часам вечера все поднялись из-за стола и перешли в жилые помещения.

Король, как учтивый кавалер, подвел герцогиню Орлеанскую к креслу, а затем отправился в зал заседаний совета.

По дороге ему встретилась герцогиня Ангулемская.

– Что происходит, сир? – спросила она.

– Полагаю, ничего серьезного, – ответил Карл X.

– Мне сказали, что в зале заседаний совета короля ожидают министры.

– Мне доложили во время ужина, что они находятся во дворце.

– Значит, в Париже что-то произошло?

– Я так не думаю.

– Прошу Ваше Величество простить меня за то, что я стала расспрашивать вас о том, что случилось.

– Попросите прислать ко мне дофина.

– Извините меня, Ваше Величество, за настойчивость, лучше я сама туда приду…

– Хорошо, приходите через некоторое время.

– Ваше Величество так снисходительны ко мне!

Герцогиня поклонилась, потом подошла к господину де Дамасу и отвела его к окну.

Герцог Шартрский и герцогиня Беррийская о чем-то болтали со всей беззаботностью молодых людей. Герцогу Шартрскому было шестнадцать лет, герцогине Беррийской – двадцать пять. Пятилетний герцог Бордосский играл у ног своей матери.

Герцог Орлеанский, прислонившись к камину и пытаясь принять равнодушный вид, прислушивался к малейшему шуму и время от времени вытирал платком лоб, выдавая тем самым снедавшее его волнение.

А тем временем король Карл X вошел в зал заседаний совета.

Министры были на ногах и находились в крайней степени возбуждения. Это волнение отражалось на их лицах в зависимости от темперамента: лицо господина де Вилеля было таким желтым, что можно было подумать, что у него разлилась желчь, лицо господина де Пейронне было таким красным, что можно было опасаться апоплексического удара. Лицо господина де Корбьера имело пепельный оттенок.

– Государь… – произнес господин де Вилель.

– Мсье, – прервал его король, указывая тем самым на то, что министр настолько забыл этикет, что осмелился заговорить первым, – вы не даете мне возможности справиться о вашем здоровье и о здоровье мадам де Вилель.

– Вы правы, сир, но это оттого, что интересы Вашего Величества для вашего преданного слуги превыше всего.

– Так значит, вы пришли сюда, чтобы поговорить со мной о моих интересах, мсье де Вилель?

– Несомненно, сир.

– Слушаю вас.

– Ваше Величество, знаете ли вы что происходит? – спросил председатель совета министров.

– А разве что-то происходит? – изумленно промолвил король.

– Вы помните, Ваше Величество, как однажды вы велели нам послушать крики радости населения Парижа?

– Да.

– Не позволите ли вы теперь пригласить вас послушать выкрики угроз со стороны этого же населения?

– И куда же я должен буду пойти?

– Идти никуда и не надо: достаточно открыть вот это окно. Позвольте, Ваше Величество?..

– Открывайте.

Господин де Вилель растворил окно.

Вместе с прохладным вечерним воздухом, поколебавшим пламя свечей, в комнату ворвался вихрь неясных выкриков. Это были одновременно крики радости и угрозы, тот самый гул, который стоит над взволнованными городами: понять их направленность невозможно, и они тем более пугают, когда становится понятно, что в них таится неизвестность.

Внезапно из этого гула, словно громы проклятий, вырвались отчетливые крики: «Долой Вилеля! Долой Пейронне! Долой иезуитов!»

– Ах, это! – с улыбкой произнес король. – Это я уже слышал. Вы разве не были сегодня утром на параде, господа?

– Я был там, сир, – ответил господин де Пейронне.

– Действительно, мне кажется, я вас видел верхом среди офицеров штаба.

Господин де Пейронне поклонился.

– Так вот, – снова заговорил король, – все это – продолжение Марсового поля.

– Это следует подавить со всей жестокостью и отвагой, сир! – воскликнул господин де Вилель.

– Что вы сказали, мсье?.. – холодно переспросил король.

– Я сказал, государь, – продолжал министр финансов, в котором проснулось чувство долга, – я сказал, что, по моему убеждению, оскорбления, высказанные в адрес кабинета министров, затрагивают и короля. Поэтому мы и пришли спросить мнение Вашего Величества относительно того, что сейчас происходит.

– Господа, – ответил король, – не стоит преувеличивать грозящую мне опасность, хотя опасность и не то слово, поскольку я полагаю, что не подвергаюсь никакой опасности со стороны моего народа. Я уверен в том, что стоит мне показаться народу, как все эти крики сменятся одним единственным: «Да здравствует король!»

– О, сир! – раздался за спиной Карла X женский голос. – Надеюсь, вы не будете сегодня столь неосторожны и не станете выходить к народу!

– А, это вы, госпожа дофина!

– Разве Ваше Величество не разрешили мне прийти сюда?

– Разрешил… Ну, господа, что же вы можете мне предложить по поводу того, что сейчас происходит? О чем вы только что говорили, господин министр финансов?

– Сир, известно ли вам, что среди многочисленных криков раздаются крики: «Долой священников?» – произнесла герцогиня Ангулемская.

– Правда?.. А вот я слышал, как кричали: «Долой иезуитов!»

– И что же, сир? – спросила герцогиня.

– А то, что это не одно и то же, милая девочка… Расспросите об этом поподробнее монсеньора архиепископа. – Мсье де Фрейсинус, скажите-ка нам честно: полагаете ли вы, что крики «Долой иезуитов!» относятся ко всему духовенству?

– Я вижу большую разницу, государь, – ответил архиепископ, бывший человеком мягким и правдивым.

– А вот я, – произнесла дофина, поджав тонкие губы, – не вижу никакой разницы.

– Итак, господа, – сказал король, – прошу вас сесть, и пусть каждый из вас выскажет мне свое мнение по данному вопросу.

Министры сели, и совещание началось.