Текст книги "Предтеча Ленина. В спорах о Нечаеве"

Единственным источником информации о Нечаеве и нечаевском движении в то время являлся «стенографический отчет о процессе нечаевцев». Процесс происходил в Петербурге в течение летних месяцев 1871 года. Стенографический отчет об этом процессе печатался на страницах «Правительственного Вестника» (1871 год).

Это единственный более или менее полный правительственный отчет о политическом процессе в России, ставший достоянием гласности широких масс[2]2
  A. И. Успенская. «Воспоминания шестидесятницы», Былое, 1922 г. «18, ст. 35. А. В. Никитенко. Дневник». т. 11, 18 июля 1871 г. стр. 433.) Правительственный Вестник», 1871 г. №№ 156 168, 171177 179 180, 182185, 187, 195–202, 205–206.


[Закрыть]. Но, несмотря на то, что это был «стенографический» отчет, каким, по крайней мере, его считают, с отчетом этим не все обстоит благополучно. Все части этого отчета, как то: обвинительный акт, показания свидетелей и подсудимых, а также судебные речи, в которых Нечаев и связанное с ним движение освещены с безусловно отрицательной стороны, все эти места в отчете приведены полностью и без искажений.

Наоборот, все то, что так или иначе противоречит правительственным представлениям о Нечаеве или разбивает ложь возводимых на него обвинений из этого «стенографического» отчета тщательно выброшено. «Вообще, я замечаю, – говорит один из защитников подсудимых, кн. Урусов, – что показание Успенского

1) кем-то процензуровано и сокращено; на этом я не настаиваю, но для меня важно, чтобы, по крайней мере, те подробности, которые переданы в стенографическом отчете, были переданы верно, а не в искаженном виде.

2) Обращаясь к председателю суда, Урусов просил исправить «весьма важные неточности, которые вкрались в отчет». Тем не менее, «неточности» эти не были исправлены, так как Судебная Палата отклонила заявление Урусова.

Из этого можно заключить, что тот единственный источник информации о нечаевском процессе, которым располагали современники, лично не знавшие Нечаева, оказывался далеко не безупречным в своей фактической достоверности. И вот этот-то стенографический отчет, которым зачитывалась молодежь, и лег в основу представлений о Нечаеве. Нечаевский процесс вызвал громадный и небывалый для того времени интерес к политическим вопросам. «Многие, не читавшие до этих пор газет и не интересовавшиеся политикой, только под влиянием нечаевского процесса начинают постепенно приобщаться к общественной мысли. Летом начался процесс нечаевцев, говорит в своих воспоминаниях М.Ф. Фроленко, появились отчёты, началось усиленное чтение газет, толки о нечаевцах, об их деле.

Всем хотелось попасть на суд, посмотреть, послушать. Про некоторых говорили, что Г. Успенский, одни главных участников движения, муж Позакласпридендонвы, ногвыів рсосБо» невзамони будто даже спали на дворе суда, лишь бы попасть в очередь, так как пускалось без билетов небольшое количество».

Но не все могли попасть в залу суда. Большинство учащейся молодежи, как и сам М.Ф. Фроленко, один только раз побывавший в зале суда, довольствовалось правительственным отчетом.

Отсюда вполне понятно, что представление тогдашней молодежи о Нечаеве и всей его деятельности могло складываться на первых порах не иначе, как в разрезе газетного или журнального освещения, заведомо искажавшего деятельность Нечаева. Подняться до критической оценки Нечаева тогдашняя молодежь не могла. В этом мешали ей отсутствие прочно установившихся политических воззрений на ход общественного развития тогдашней России, с одной стороны, а с другой – те смутные этические представления, которыми окрашены были первые дни пробуждения ее к общественной жизни. Правительственный же отчет, служивший единственным источником информации, давал готовую оценку Нечаева, как человека, для которого нет ничего «священного», который может посягнуть на самые интимные стороны дружбы, который, во имя своих диких и кровожадных вожделений, способен был, совершить убийство ни в чем неповинного студента Иванова. Подобная оценка Нечаева преподносилась молодежи в таком законченном освещении, что молодежь невольно отворачивалась от Нечаева. Не вдаваясь в критическую проверку, она принимала полностью готовый портрет Нечаева. Убитый по постановлению революционной организации студент Иванов действительно был предателем. Иванов собирался донести полиции на Нечаева и на всю организацию и этим выдать правительству более 80 человек членов революционного общества «Народной Расправы». Но правительству невыгодно было, чтобы в общественном мнении Иванов предстал в роли предателя; тогда, естественно, все симпатии молодежи сосредоточились бы на исполнителе этого приговора. Боясь этого, правительство заведомо освещало Иванова, как невинного человека, явившегося лишь жертвой преступных замыслов Нечаева»[3]3
  М. Ф. Фроленко. «Из далекого прошлого», Минувшие. годы», 1908, стр. 515 г. 17


[Закрыть].

Вокруг загадочного убийства Иванова в парке Петровско-Разумовской Академии в Москве правительство умышленно сосредотачивало существенную часть всего нечаевского процесса.

В качестве главного обвиняемого, Нечаев не присутствовал на суде. После раскрытия организации Нечаев бежал заграницу и во время процесса скитался по Европе, где за ним установлена была настоящая погоня. Самый факт бегства Нечаева от законного правосудия правительство мотивировало не иначе, как «трусостью» и «беспринципностью» его по отношению к товарищам, соучастникам процесса, которых будто бы он обманным образом втянул в революционную организацию, а потом бросил на произвол судьбы. Отсюда вполне понятно, что для романтически настроенной молодежи, для которой вопросы добра и справедливости стояли на первом месте, Нечаев представлялся не иначе, как в образе «авантюриста» и главного виновника политической «нелепости», каковой, по ее мнению, и была вся деятельность «Народной Расправы». Подобному взгляду значительно способствовало и то, что большинство подсудимых раскаялись в своих революционных замыслах и отреклось от Нечаева. Таким образом, в результате правительственной обработки, общественного мнения, революционная сущность нечаевского движения совершенно ускользала для большинства тогдашней молодежи.

И действительно, современная Нечаеву народническая молодежь оказалась бессильной уловить подлинную сущность самого движения. «Из всего процесса только убийство Иванова, описанное во всей трагической обстановке его, произвело на меня впечатление, оставшееся на всю жизнь; все остальное прошло как-то мимо, осталось непонятным», – говорит в своих воспоминания В.Н. Фигнер по поводу нечаевского процесса. А далее, в другом месте своих воспоминаний, связанных уже с выдачей Нечаева русскому правительству после ареста его в Цюрихе в 1872 году, В.Н. Фигнер говорит: «Из студенток сильно волновалась только одна Южакова, бывшая и тогда и после ярой якобинкой; мы – остальные, можно сказать, и пальцем не пошевелили.

Были ли мы недостаточно развиты политически, чтобы так или иначе активно реагировать на совершавшееся нарушение права Вера Фатиерубежища в республике, в стране свободного народа, или это зависело от того, что мы чувствовали нравственное отвращение к кровавому делу в гроте Петровско-Разумовского парка, трудно сказать.

Последнее, быть может, вернее. Ведь никто в то время не верил, что убитый Иванов был предателем, а политика Нечаева, его «цель оправдывает средства» – отталкивала от него решительно всю молодежь. Симпатии к Нечаеву, как к человеку известного нравственного облика, ни у кого не было. Подняться над осуждением Нечаева, как общественного деятеля и человека, подняться во имя права, против лицемерия правительства могущественного государства и вероломства слабого, в ту эпоху мы были, видимо, не в состоянии».

Из этого характерного признания виднейшей представительницы революционного движения 70-х и 80-х годов, как Вера Николаевна Фигнер, можно заключить, что тогдашняя молодежь действительно не в силах была подняться над уровнем правительственного обвинения Нечаева. Но среди молодежи находились и такие, которые со своей стороны охотно приписывали Нечаеву самые невероятные поступки и даже «легенды».

К числу таких «легенд» относится неизвестно кем пущенный слух, что в конце января 1869 года Нечаев не был арестован, что версию об аресте он распустил сам, дабы в глазах студенчества придать себе авторитет человека, пострадавшего уже за свои политические убеждения. Что Нечаев действительно был арестован и каким-то образом бежал из-под ареста, в этом никто не сомневался из близко стоявших к Нечаеву лиц. Слухи о якобы мнимом аресте его распространялись значительно позже, уже после побега Нечаева за границу. По свидетельству Веры Засулич, привлекавшейся по нечаевскому делу, эти слухи распространялись студентом Негрескулом, «страшным врагом Нечаева, ведшим против него всю осень (1869 г.) самую усиленную агитацию»[4]4
  1) Вера Фигиер. Студенческие годы, стр. 515. 2) Вера Засулич. «Нечаевское дело», Сборник группы «Освобождение Труда», № 2, стр. 61.


[Закрыть].

В своих воспоминаниях Вера Засулич говорит, что Негрескул «встретился с Нечаевым в Швейцарии, поссорился с ними, возвратившись в Россию, рассказывал всем и каждому, что Нечаев шарлатан, что арестован он никогда не был, а вздумал разыграть на шаромыжку политического мученика, что его следует опасаться и не верить ему ни в одном слове. Он писал также Успенскому, предостерегая его от Нечаева, но получил холодный ответ».

Из дальнейшего изложения деятельности Нечаева станет видно, почему Нечаев разошелся с Негрескулом; пока можно отметить, что пущенный Негрескулом слух о ложном аресте Нечаева сам по себе был ложью со стороны Негрескула. Нечаев действительно был арестован 29 января 1869 года.

Это подтверждают и архивные материалы, ставшие достоянием истории после революции 1917 года.

К числу подобного рода возводимых на Нечаева обвинений нужно отнести и утверждение, что распространяемое в свое время стихотворение «Студенту», посвященное «молодому другу Нечаеву», в котором сказано, «что кончил жизнь он в этом мире, в снежных каторгах Сибири», – написано было самим Нечаевым. Между тем, как теперь каждому известно, что это стихотворение принадлежит Огареву, и посвящено было Огаревым, по совету Бакунина, не «молодому другу Астракову», как хотел автор, а «молодому другу Нечаеву».

Подобных «легенд» можно привести несколько.

Все они только свидетельствуют о наличии какого-то раздражения против Нечаева со стороны авторов этих легенд. Но из всех «легенд» самой злобной является, конечно, та, которая утверждает, что в своей деятельности Нечаев всегда прибегал к мистификации, ко всякого рода лжи и обману, что руководствовался он только одним положением – «цель оправдывает средства». С легкой руки Бакунина в иезуитстве и в макиавеллизме Нечаева обвиняли не раз; и по настоящее время не снято еще это обвинение.

Например, многие утверждают, что, бежавши из России весною 1869 г. в Швейцарию, Нечаев выдавал себя за представителя какого-то несуществующего в России «революционного комитета», и что, возвратившись в сентябре того же года, он выдавал себя за уполномоченного от Женевского революционного комитета. Все эти обвинения, возводимые на Нечаева, одинаково ложны.

По свидетельству Замфира Ралли, одно время близко стоявшего к Бакунину, «Нечаев, познакомившись с Михаилом Александровичем, на первых порах был почти что совершенно правдив и только преувеличивал количественно круг своих связей в России, относительно существования какой-либо партии не говорил ничего определенного, что, однако, Бакунину казалось похвальной тактикой хорошего конспиратора».

Что же касается второго обвинения, что Нечаев возвратился в Россию самозванцем, то это утверждение опровергается документальными данными. При обыске у Успенского среди бумаг было найдено удостоверение за подписью самого Бакунина «Податель сего есть один из доверенных представителей русского отдела всемирного революционного союза», на котoрoм «Alliance révolutionnaire européenne Comité général».

Анализ отношений к Нечаеву представителей современной ему народнической молодежи представляет тот интерес, что он дает возможность вскрыть классово-буржуазную сущность ее и выявить ряд общественно-политических противоречий, во власти которых находилась тогдашняя молодежь.

Являясь политической противницей Нечаева, она склонна была приписывать ему целый ряд самых различных измышлений.

Перебирая воспоминания революционеров, относящиеся к ранней поре их деятельности, приходится отметить, что редко какое воспоминание обходится без упоминания о Нечаеве и о нечаевском движении.

У каждого современника нечаевское движение зафиксировалось, как представление о «зловещей полосе русской жизни», как о какой-то кошмарной «нечаевщине», насквозь пропитанной иезуитской тактикой. По свидетельству Дебагория – Мокриевича, тогдашняя молодежь в своих спорах против централистических теорий организации прибегала часто к определению централизма, как «нечаевщины», и считала это определение «одним из веских аргументов» против централизма начинавшихся складываться радикальных кружков.

«С понятием о централистической организации связывалось представление о бесконтрольности, а следовательно, и о полном просторе для обмана.

Слово «нечаевщина» сделалось нарицательным и стало употребляться в тех случаях, когда желали охарактеризовать какую-либо дутую затею, построенную на обмане товарищей».

Не менее любопытное утверждение находим мы и у Драгоманова, который отмечает, что «нечаевщина» произвела было самое отталкивающее впечатление на современную русскую молодежь тотчас после опубликования процесса нечаевцев в 1871 году».

Аналогичное утверждение можно найти и у Аптекмана: «Здесь (в Петербурге. А. Г.), как и в Харькове, – говорит О.В. Аптекман, – отношение молодежи к Нечаеву и к тому, что мы прозвали «нечаевщиной», было принципиально отрицательное». А И.С. Джабадари говорит: «Нечаевский процесс нас интересовал, но не увлекал; убийство студента Иванова всех возмущало; культ любви, в котором нас воспитывали, не мирился с убийством».

Подобных замечаний можно было бы привести несколько.

Все они достаточно ярко свидетельствуют, что со стороны народнической молодежи нечаевское движение встретило заведомо враждебное отношение.

Да это и понятно. По свидетельству современников, большинство народнической молодежи начала 70-х годов было настроено далеко не революционно.

Далекая от коренного преобразования тогдашней России, народническая молодежь также далека была от тех методов политической борьбы, какие выдвигались задачей социальной революции.

Смутные этические представления ее, «неоплатный долг перед ограбленным русским крестьянином» – бессильны были организовать ее революционную волю и направить ее против единственного источника кошмарного положения России – против самодержавного гнета царей.

По примеру своих отцов, молодежь продолжала еще верить в возможность мирной работы.

В воспоминаниях О.В. Аптекмана по этому поводу есть довольно любопытное признание: «Масса молодежи в целом вовсе не была тогда революционно настроена, а потому призыв к революции, заговору и т. п. пугали ее и далеко отбрасывали ее от революционного пути на путь мирной работы.

«Поэтому, – заключает он дальше, – я смотрел на «нечаевское дело», как на вредную революционную попытку того времени, как на недозволенный революционный опыт и считал его тяжелым кошмарным эпизодом в нашей истории революционного движения. И по сие время я стою на этом».

Поэтому нет ничего удивительного, что страстный призыв Нечаева к непосредственному революционному действию мог только запугать и оттолкнуть представителей народнической молодежи.

В этом отношении утверждение Веры Засулич, что, Нечаев явился среди них человеком другого мира, как бы другой страны или другого столетия», находит самое яркое подтверждение высказанной мысли. «Во всяком случае, – говорит далее Вера Засулич, – ясно одно: Нечаев не был продуктом нашей интеллигентной среды. Он был в ней чужим».

Что Нечаев не был продуктом тогдашней интеллигентской среды – в этом не может быть особенных сомнений. У Нечаева не было того «прошлого», из-за которого приходилось бы ему, каяться» перед народом.

Нечаев был сыном простого мещанина, незадолго до освобождения крестьян выкупившегося из крепостной зависимости. По своему классовому происхождению он значительно ближе стоял к народу, чем выходцы из дворянских сословий, а такими выходцами и было большинство «радикальной» молодежи начала 70-х гг.

В данном случае «чужим» являлся не сам Нечаев, который действительно был «человеком другого столетия», начатое им движение. Буржуазные историки революционного движения склонны рассматривать «нечаевское дело», как движение, не имевшее корней ни в прошлом русской жизни, ни в последующих этапах развития революционной борьбы.

Изолируя нечаевское движение от социально-экономических корней пореформенной России, буржуазные историки невольно должны были признать его «эпизодическим» фактом. Первый, кто признал «эпизодичность» нечаевского движения, был небезызвестный немецкий историк русского движения, профессор Тун.

В «Истории» Туна слишком много исторических неточностей. Тун несколько поторопился написать свою «Историю». К числу подобного рода «затонений» относится и его утверждение, что «нечаевский заговор представляет собою замечательную попытку энергичного агитатора раздуть в широкое пламя тлеющую в недрах общества искру.

Но попытка не удалась. Все предприятие имело характер эпизодический».

Вслед за Туном эту мысль начал горячо развивать другой, теперь уже русский, историк – Богучарский, с тою только разницей, что Богучарский пошел значительно дальше Туна.

В неожиданности своих выводов Богучарский даже оригинален, но об этом ниже. В своем «Активном народничестве» Богучарский категорически заявляет: «В истории русского освободительного движения «нечаевщина» была лишь эпизодом характера совершенно исключительного».

Не менее замечательным определением исторической роли Нечаева нужно признать и утверждение Веры Засулич: «Таких исключительных характеров не появлялось больше в нашем движении и, конечно, к счастью.

Несмотря на всю революционную энергию Нечаевы не усилили бы революционных элементов нашей интеллигентной молодежи, ни на шаг не ускорили бы ход движения, а могли бы, наоборот, деморализовать его и отодвинуть назад, особенно в ту раннюю пору».

Последнее утверждение Засулич, данное ею в конце своей работы о Нечаеве, как-то не вяжется с начальной фразой той же самой работы, открывающейся словами, что «Кара-козовское дело», конечно, займет в истории нашего движения гораздо более скромное место, чем нечаевское».

Противоречие между первым и вторым положениями невольно бросается в глаза. Для того, чтобы показать обратное, т. е. что нечаевское движение имело прямое влияние на дальнейший ход развития революционного движения в России и даже ускорило ход этого движения, необходимо будет обратиться к историческим фактам.

До нечаевского процесса молодежь в целом не имела стойких революционных воззрений. Политическая сторона событий слабо затрагивала внимание тогдашней молодежи. Только после нечаевского процесса в среде молодежи начинается усиленная тяга к вопросам политического характера. Что это так, достаточно указать на отношение народнической молодежи к такому крупному мировому событию того времени, как Парижская Коммуна 1871 года. Тогдашняя народническая молодежь не обнаружила достаточного понимания разворачивавшейся на ее глазах героической попытки парижских коммунаров.

По свидетельству О.В. Аптекмана, к Парижской Коммуне современная молодежь относилась с нескрываемой враждебностью. «Основной тон харьковского хора» звучал непримиримой враждебностью к Коммуне.

Слышались злопыхательские, отталкивающие нотки; коммунары, де, враги отечества, изменники и многое, многое в этом роде».

Таково было отношение народнической молодежи к Парижской Коммуне в то время, когда шла героическая борьба коммунаров за провозглашение первой социальной революции в мире. Лишь после того, как Парижская Коммуна была раздавлена и утоплена в крови и во Франции установилась жестокая кровавая реакция, а в России прошел громкий процесс «Нечаевского дела», – тогдашняя молодежь как бы очнулась от своей политической спячки и начала шевелиться. Придавая широкую гласность процессу нечаевцев, правительство жестоко ошиблось в своих расчетах.

Оно думало широкой гласностью процесса оттолкнуть современную молодежь от политических увлечений. Но произошло обратное: – под влиянием нечаевского процесса у молодежи возник интерес к политическим вопросам, она начала постепенно шевелиться.

Пусть зашевелилась она не по-революционному, пусть в ее сознании не было еще четко поставленных политических задач, пусть она продолжала еще путаться в своих собственных противоречиях, – тем не менее все же приходится признать, что на ее пробуждение к общественной жизни оказал глубокое влияние процесс нечаевцев. Вопреки правительственным ожиданиям, Парижская Коммуна и процесс нечаевцев произвели огромное влияние на политическое пробуждение учащихся масс и определили начало движению семидесятников.

Быстрый рост «коммун», массовые попытки организации трудовых артелей, увлечение «американизмом», возникновение кружка чайковцев из Вульфовской коммуны, все это прямое наследие двух крупных политических событий 1871 года: Парижской Коммуны и процесса нечаевцев.

«Восстание коммунистов в Париже и одновременно с этим процесс Нечаева в России не могли не волновать нас», – так заключает в своих воспоминаниях И.С. Джабадари.

По поводу процесса нечаевцев говорит и Дебогорий Мокриевич: «Можно было не соглашаться и оспаривать путь, выбранный ими (т. е. нечаевцами. – А. Г.) для достижения народного блага; можно было находить этот путь ложным, как мы и думали на самом деле, но с нравственной стороны, по нашему мнению, они заслуживали полной похвалы, так как они действовали согласно своим убеждениям и не отступали перед препятствиями; более того, они не поколебались пожертвовать самой жизнью ради дела, в которое верили. Это горячее отношение к тому, во что они верили, и их самопожертвование составляло положительную сторону нечаевцев. и невольно звало к подражанию.

Даже враждебный к нечаевскому движению Тун, и тот должен был в конце концов признать, что, благодаря процессу нечаевцев «идея революции приобрела не мало приверженцев». А П.Л. Лавров, который, кстати, определенно нигде не высказывается о нечаевском движении, все же принужден констатировать, что у молодежи «возникло сознание интернационального стремления и потребности бороться с реакционным направлением, все возмутительней искажавшим пресловутые «реформы» Александра II. Этому содействовал процесс нечаевцев, который, с одной стороны, вызвал в русской читающей публике вопросы о задачах общественного строя и о способах борьбы против правительства, до тех пор не представлявшиеся многим умам».

О несомненном сдвиге, произведенном в умах тогдашней молодежи под влиянием нечаевского движения, Дебагорий Мокриевич даст еще одно не менее любопытное замечание: «Оспаривая путь, выбранный нечаевцами для достижения «народного блага», Дебагорий Мокриевич говорит: в вопросе об убийстве Иванова после размышлений, мы пришли к другому заключению, именно: мы признали справедливым принцип – цель оправдывает средства».

Доказательство, если можно так сказать, чисто арифметического свойства… мы признали справедливым мнение, что для осуществления хорошей цели можно допустить всякие средства… Вот тот важный шаг, который был сделан нами под впечатлением нечаевского дела».

Таким образом, основное положение большинства историков, что нечаевское движение было только изолированным фактом, «эпизодом», не нашедшим отзвука в сознании тогдашней молодежи, приходится или отбросить совсем, или подвергнуть критической оценке в плоскости исторической достоверности. Нечаевское движение – не «изолированный факт», не, эпизод», а начало, как бы пролог развернувшегося в последующие годы революционного движения в России. Являясь гранью, отделяющей русскую революционную мысль от либерального наследия 60-х гг., нечаевское движение представляет собою первую крупную веху на пути к развитию классово-революционной борьбы.

До этих пор нам приходилось вскрывать основные противоречия по вопросу о нечаевском движении, т. е. по вопросу, который в нашей историко-революционной литературе укоренился под презрительным определением «нечаевщины», не затрагивая пока личности главного вдохновителя этого движения, Сергея Нечаева.

В одной из позднейших работ о Нечаеве, относящейся уже к переживаемому нами времени, мы находим следующее определение: «Нечаевщиной», как методом действия, мы не можем не возмущаться. Но с самим Нечаевым, погибшим после мужественного многолетнего тюремного заключения в равелине так, как гибли там настоящие революционеры, с Нечаевым, готовым на огромные личные жертвы ради торжества общего дела, хотя и дурно им понятого, мы чувствуем себя примиренными».

Мысль эта принадлежит одному из наших современников, E. Колосову, который выдвигает новое положение – заново пересмотреть наше отношение к Нечаеву. В своей работе. Колосов резко разграничивает нечаевское движение: на Нечаева, как личность, и на связанную с ним «нечаевщину».

«У историков русского революционного движения, – говорит он, – сделалось давно уже признаком хорошего тона говорить именно так (т. е. отрицательно. – A. Г.) о Нечаеве, а не иначе. Не пора ли уже это ликвидировать. Кто собственно доказал, что «нечаевщина» так изолирована в нашем революционном прошлом?».

Отрицать «нечаевщину», сваливая на нее чудовищное обвинение в «азефовщине», и в то же время восторгаться Нечаевыми «тем мрачным пафосом, каким окутана сама смерть его в равелине после завязавшихся сношений с Исполнительным Комитетом», указывая, что «ничего подобного не могут нам представить для примирения с собой последующие «нечаевцы», это значит – одной рукой реабилитировать Нечаева, а другой лишний раз забрасывать его грязью.

Само собой разумеется, что никакого «примирения» у Е. Колосова с Нечаевым нет и быть не может.

Попытка отделить Нечаева от «нечаевщины» имела место задолго до высказанных Е. Колосовым положений. Первый, кто совершил подобную операцию, был Ф.М. Достоевский. В своем романе «Бесы» Достоевский дал яркую картину извращения нечаевского движения.

В романе нет упоминания о Нечаеве, его фамилия даже не произносится. Но кто читал этот роман, кто хотя поверхностно знает историю нечаевского движения, – тот легко может проследить тождество сентенций Достоевского с филиппиками судебных речей на нечаевском процессе, не говоря о том, что фабулативная сторона почти целиком заимствована из обвинительного акта.

В романе изображена загадочная фигура «главного беса», Петра Степановича Верховенского. Не Николай Ставрогин и никто другой, а только лишь Петр Верховенский является главным героем романа «Бесы». Это он движет ходом всех событий. И вот этот-то Петр Степанович Верховенский и является не художественным воплощением, а скорее копией Сергея Нечаева в обработке «Правительственного Вестника» и «Московских Ведомостей» Каткова. Мало того, сам Достоевский прямо признает зависимость своего романа от нечаевского движения.

В своем «Дневнике Писателя» за 1873 г. он говорит об этом факте с некоторой не совсем убедительной оговоркой: до известного Нечаева и жертвы его Иванова в романе моем лично я не касаюсь. Лицо моего Нечаева, конечно, не похоже на лицо настоящего Нечаева. Я хотел поставить вопрос и, сколько возможно яснее, в форме романа дать на него ответ: каким образом в нашем переходном и удивительном современном обществе возможны не Нечаев, а Нечаевы и каким образом может случиться, что эти Нечаевы набирают себе, под конец, нечаевцев».

Но это признание Достоевского, что его Нечаев не похож на настоящего Нечаева, нужно подвергнуть сомнению. Достоевский хотел изобразить настоящего Нечаева и если не изобразил, то не потому, что это шло вразрез с его художественными замыслами романиста, а потому, что он оказался бессильным понять настоящего Нечаева.

Достоевскому, докатившемуся от эшафота революционера-петрашевца, приговорённого к смертной казни, как это было некогда с самим Достоевским, до подножия царского трона и раболепного утверждения триединой ипостаси – «самодержавия, православия и народности», т. е. до самого неприкрытого ренегатства, – такому Достоевскому противна была подлинная сущность Нечаева – революционера. Достоевский умышленно хотел показать «ненастоящего» Нечаева, чтобы отпугнуть от него всякого «здравомыслящего человека», и он дал карикатуру на него.

Не поможет Достоевскому и его несколько кокетливое признание, что «я сам старый нечаевец, я тоже стоял на эшафоте, приговоренный к смертной казни… Знаю, вы, без сомнения, возразите мне, что я вовсе не из нечаевцев, а всего только из петрашевцев… Но пусть из петрашевцев. Почему же вы знаете, что петрашевцы не могли бы стать нечаевцами, т. е. стать на нечаевскую же дорогу в случае, если так обернулось дело… Нечаевым вероятно, я бы не мог сделаться никогда, но нечаевцем не ручаюсь, может и мог бы… во дни моей юности».

Итак, по Достоевскому – петрашевцы, нечаевцы и мошенники – не что иное, как синонимы одного и того же – мошенничества, а не социализма. Революционер Петрашевский и революционер Нечаев – все равно, что Федька Каторжник, которому ничего не стоит вырезать целую семью Лебядкиных и поджечь половину города, как это делает он по наущению Петра Верховенского. По Достоевскому выходит, что все, кто только покушается на общественный и политический строй царской России, кто не разделяет его троицы, самодержавие, православие и народность», – все это – не социалисты, а мошенники, «бесы», которые вселились в общественный организм. В данном случае можно было бы привести немало любопытных сопоставлений отдельных мест романа Достоевского с правительственным материалом о Нечаеве. Но для этого понадобилась бы специальная работа.

Во всяком случае попытка умышленного извращения исторического Нечаева и нечаевского движения, данная Достоевским в его романе «Бесы», является самым позорным местом из всего литературного наследия «писателя земли русской» с его выпадами против зарождавшегося в то время в России революционного движения.

В заключение, чтобы покончить с Достоевским, любопытно будет привести мнение одной из участниц нечаевского движения, А.И. Успенской, знавшей лично самого Нечаева, и тёзкой асшифровки героя романа «Бесы», Николая Ставрогина, отдельные замечания полемического турнира, которые нашли место в современной литературе в связи с вопросом историче всвоих воспоминаниях А.И. Успенская говорит: «Мне было смешно, когда впоследствии приходилось слышать отзывы о нем (о Нечаеве. – А. Г.), как суровом и мрачном фанатике, или на сцене Художественного театра в драме …Ставрогин», переделанной, как известно, из романа Достоевского «Бесы».