Текст книги "Конь в кармане. Лирическая культурология"

29

Демоны в буддистских храмах мощны и мускулисты, но среднего роста. Они – олицетворение сил природы: огонь, ветер. Буддистский учебник физики. Варуна как единица электричества, вроде ватта. Природа беспокойна – демоны подвижны и энергичны.

Зато превзошедший природу Будда невозмутим. Гладкий и обтекаемый, он неподвижен в подвижном, как пробка на волнах.

Обычно он в два раза выше самого высокого человека. Ведь Будда – и мужчина и женщина сразу. Однако рост его скрадывается тем, что Будда сидит.

Мы – как почки, он как распустившийся цветок.

Сидя, Будда дает свою версию вычитания: он возвращает нас от фауны к флоре.

Его поза – знак отказа от того, что нам остается в темноте и тишине медитации – от движения. Но именно оно и отличает фауну от флоры. Растения заменяют перемещение ростом.

Темнота и тишина – комната ожидания, где нам нечего делать, кроме как ждать, когда произойдет то, что не может не произойти.

Недеяние нельзя делать – оно появляется тогда, когда не делают ничего другого.

Темнота и тишина располагают к недеянию, ибо стреножат нас: когда человеку нечего делать, ему некем быть.

Человек – это то, что он делает. Когда человеку нечего делать, он никем и не является. Вернее, не является собой.

Говорят, что Будда останется Буддой, даже если дать ему пылесос, но обычно он не делает ничего. Только улыбается.

Не губами, не глазами, а всем своим существом, мудростью, принесенной с той стороны.

Той же улыбкой с того света улыбаются египетские фараоны. В ней – лишенная иронии снисходительность. Так улыбаются плачущему ребенку – до свадьбы заживет.

Улыбка – единственное, что связывает Будду с нами, и единственное, что делает его уязвимым.

В ней сосредоточен весь опыт Будды, включая и ностальгию по тому времени, когда он еще не был Буддой и не знал, что такое смерть.

Улыбка Будды – форма молчания о ней.

30

В этот ранний час не было даже чаек. На всем пляже были только мы с улиткой.

В то утро я был умнее, потому что просто сидел, она же упорно переползала острые камни, приближаясь к обрыву – пятисантиметровой пропасти, за которой ее ждал океан.

Не зная об этом, улитка упорствовала в своем стремлении к краю земли. Или просто краю.

Но может быть, она, как волна, не могла не ползти. И тогда пространство для нее измерялось временем, а направление было безразличным. И то, что завершение ее пути совпадало с ее собственным концом, оказалось случайностью.

С этим как раз можно было справиться – сила была на моей стороне. Я мог бы изменить финал. Мне ничего не стоило развернуть улитку к берегу и спасти ее от бессмысленной смерти. Но тогда ее жизнь стала бы моим даром. И уже я, а не слепой случай распоряжался бы ее жизнью.

Поскольку не было никакой уверенности в том, что у меня это получится лучше, чем у него, я встал с камня и отправился завтракать, пытаясь избавиться от чувства, что иду к морю.

Переложения из Лао-цзы

Даосы писали просто, но глубоко, глубоко, но просто. Это – литература гениальных эссе, превзошедшая различия между стихами и прозой, между субъективным опытом и безличной природой, между своим временем и нашим. Их тексты годятся любой эпохе, но в первую очередь – нашей, которая так горько разочарована в исключительно рациональном подходе к миру. Вместо логики, абстрактности и системности Восток предлагает эмоциональность, конкретность и бессвязность. Фрагмент вместо целого, наблюдение вместо вывода, метафору вместо определения и «как» вместо «что».

Любви к китайцам помогает разнообразие переводов. Особенность китайского языка превращает любой из них в достаточно свободную интерпретацию, в одну из трактовок, не исключающих, а подразумевающих другие. Поэтому так изумителен Чжуан-цзы в переложениях американского монаха Томаса Мертона, который не знал китайского языка вовсе. То же самое происходит с беспримерно популярным сейчас на Западе Лао-цзы. В Америке уже существуют двести переводов «Дао дэ цзин» («Книги о пути и благодати»). И все они толкуют об одном по-разному, в том числе с помощью диких анахронизмов. В некоторых изданиях упоминаются даже тракторы. Я представляю, что по этому поводу скажут академики, но мне такая практика нравится. Именно ее и имели в виду восточные мудрецы, когда говорили: не следуй за учителями древности, иди туда же, куда шли они.

По-моему, старых китайцев надо переводить по-русски до тех пор, пока их изречения не появятся на майках и бамперах машин.

1996, 1999

 
Неназванное вечно,
имена рождают вещи.
Тот, кто свободен от желаний, знает о тайне,
Тот, кто погряз в них,
видит лишь ее проявления.
 

(Гл. 1)

 
Бытие и небытие создают друг друга.
Трудное и легкое поддерживают друг друга.
Длинное и короткое описывают друг друга.
Высокое и низкое зависят друг от друга.
До и после следуют друг за другом.
Поэтому Мастер
делает не делая
и учит не уча.
Вещи появляются, и он не мешает им;
Вещи исчезают, и он не задерживает их.
Он создает, но не владеет созданным,
творя, не ждет результатов.
Когда труд окончен, он забывает о нем.
Поэтому все достигнутое остается в нем.
 

(Гл. 2)

 
Мастер учит,
опустошая ум и наполняя нутро,
смиряя честолюбие и укрепляя уверенность.
Он помогает людям избавиться
от всего, что они знают,
от всего, к чему они стремятся.
Он внушает сомнения тем,
кто думает, что их лишен.
Не вмешивайся,
и все само займет свои места.
 

(Гл. 3)

 
Дао черпать – не исчерпать.
Это – бездонный колодец,
пустота,
полная бесконечных возможностей.
 

(Гл. 4)

 
Рождая добро и зло,
Дао по ту сторону того и другого.
Не судя,
Мастер принимает всех.
Дао как кузнечные меха:
чем больше в них пустоты, тем они сильнее,
чем чаще их сжимают, тем лучше они работают,
чем больше об этом говорить,
тем труднее это понять.
Лучше просто держаться центра.
 

(Гл. 5)

 
Дао как поле.
Пустота его подобно материнской утробе.
Оно рождает всё,
но плодородие его не прекращается.
Пользуйся им, и оно никогда не истощится.
 

(Гл. 6)

 
Мастер подобен воде —
ко всем добра, она ни с кем не спорит.
Другие стремятся вверх,
вода – вниз,
И этим она похожа на Дао.
Будь как вода:
Селись ближе к земле,
и мысли глубже.
Не победить того, кто не спорит.
 

(Гл. 8)

 
Слишком полная чаша
переливается,
Слишком острое лезвие
ломается.
Завершив, устранись.
 

(Гл. 9)

 
Рождать, не пытаясь завладеть рожденным,
творить, не рассчитывая на результат,
вести, не пытаясь давить, —
вот верх достоинств.
 

(Гл. 10)

 
Тридцать спиц в колесе,
но лишь промежутки между ними
позволяют двигаться повозке.
Из глины делают сосуды,
но лишь ее отсутствие
позволяет ими пользоваться.
Окна и двери прорубают в доме,
но лишь пустота внутри него
позволяет в нем жить.
Мы работаем с бытием,
но пользуемся небытием.
 

(Гл. 11)

 
Яркое слепит,
громкое глушит,
острое притупляет вкус,
азарт оглупляет,
от страстей вянет сердце.
Мастер видит то, что снаружи,
но доверяет тому, что внутри.
 

(Гл. 12)

 
Провал не опаснее успеха.
Надежда не лучше страха.
И страх и надежда —
рождены иллюзорным «я».
Когда мы не отделяем себя от мира,
чего нам бояться?
на что нам надеяться?
 

(Гл. 13)

 
Мастер идет, будто по тонкому льду,
осторожен, как в тылу врага,
учтивее гостя,
уступчивей тающего снега,
причудливее корня,
открыт, как долина,
непроницаем, как болотная вода.
Хватит у тебя терпения ждать,
пока муть осядет?
пока решение придет само?
 

(Гл. 15)

 
Тот, кто стоит на цыпочках,
нетвердо держится на ногах.
Тот, кто торопится вперед,
далеко не уходит.
Тот, кто блещет,
приглушает свой собственный свет.
Тот, кто ищет себе определения,
не узнает, кто он.
Тот, кто превозмогает себя,
лишается сил.
Тот, кто цепляется за свою работу,
не создаст ничего долговечного.
 
 
Если ты хочешь быть в согласии с Дао,
сделай свое дело и иди.
 

(Гл. 24)