Текст книги "Стихи и песни (сборник)"

Пушкин и декабристы

Слух обо мне… Александр Пушкин

 
В Завод Петровский пятого числа
Глухая весть о Пушкине пришла.
Дыханье горна судорожно билось,
Ночная вьюга пела и клубилась,
Три каторжника сели у огня,
Чугунными браслетами звеня.
Дымились, просыхая, полушубки,
Сырые не раскуривались трубки.
За низким зарешеченным окном
Стонали ели от метели лютой,
И очень долго, более минуты,
Никто не заговаривал о нем.
«Еще одно на нас свалилось горе, —
Сказал Волконский, общим думам вторя, —
Несчастный, мы могли ему помочь.
Хотя он не был даже арестован,
Его казнили в качестве шестого,
Как пятерых на кронверке в ту ночь.
Когда б стоял на площади он с нами,
Он стал бы наше истинное знамя
И, много лет отечеству служив,
Пусть в кандалах, но все же был бы жив.
Когда бы принят был он в наше братство,
Открыто посягнувшее на рабство,
То, обретя свободу для души
И черпая в страданьях вдохновенье,
Он мог бы создавать свои творенья,
Как Кюхельбекер – в ссылке и глуши».
«Нет, – произнес угрюмо Горбачевский, —
Уж если строго говорить по чести,
Не по пути всегда нам было с ним:
Его поступки и дурные связи!
Все погубить в одной случайной фразе
Он мог бы легкомыслием своим.
Что нам поэты, что их дар Господень,
Когда заходит дело о свободе
И пушечный не умолкает гул,
Когда не уступает сила силе,
И миг решает судьбы всей России!»
(«И наши», – он подумал и вздохнул).
Так говорил, своею дерзкой речью
Заслуженному воину переча,
Хотя и был он не в больших чинах,
Неистовый питомец Тульчина.
Кругом в бесчинстве бушевали пурги:
В Чите, Нерчинске, Екатеринбурге,
Сшивая саван общих похорон.
В Святых Горах над свежею могилой
Звал колокол к заутрене унылой,
И странен был пустынный этот звон.
И молвил Пущин: «Все мы в воле Божьей.
Певец в темнице песен петь не может.
Он вольным жил и умер как поэт.
От собственной судьбы дороги нет».
Мела поземка по округе дикой.
Не слышал стражник собственного крика.
Ни голоса, ни дыма, ни саней,
Ни звездочки, ни ангельского лика.
Мела метель по всей Руси великой,
И горький слух как странник брел за ней.
 

1981

Ленинградская песня (песня)

 
Мне трудно, вернувшись назад,
С твоим населением слиться,
Отчизна моя, Ленинград,
Российских провинций столица.
Как серы твои этажи,
Как света на улицах мало!
Подобна цветенью канала
Твоя нетекучая жизнь.
 
 
На Невском реклама кино,
А в Зимнем по-прежнему Винчи.
Но пылью закрыто окно
В Европу, ненужную нынче.
Десятки различных примет
Приносят тревожные вести:
Дворцы и каналы на месте,
А прежнего города нет.
 
 
Но в плеске твоих мостовых
Милы мне и слякоть, и темень,
Пока на гранитах твоих
Любимые чудятся тени
И тянется хрупкая нить
Вдоль времени зыбких обочин,
И теплятся белые ночи,
Которые не погасить.
 
 
И в рюмочной на Моховой
Среди алкашей утомленных
Мы выпьем за дым над Невой
Из стопок простых и граненых —
За шпилей твоих окоем,
За облик немеркнущий прошлый,
За то, что покуда живешь ты,
И мы как-нибудь проживем.
 

1981

«С момента сотворенья / Уж так заведено…»

 
С момента сотворенья
Уж так заведено, —
Нам в детях повторенья
Добиться не дано.
Какой корысти ради
В глухих своих ночах
Молился Богу прадед
При гаснущих свечах?
И тень его металась,
Закрыв дверной косяк,
И колыхался талес,
Как полосатый флаг.
Приняв земные муки,
С другими наравне,
Забыли Бога внуки
В отверженной стране.
Распавшиеся звенья,
Разлитое вино…
Нам в детях повторенья
Добиться не дано.
Жить не начну сначала,
Усталый и седой.
Мой сын оброс курчавой
И рыжей бородой.
Листает он упорно
Страницы древних книг,
И видеть мне прискорбно
Библейский этот лик.
Как видно, неумело
Любил я весь свой век
И сумрак ночи белой,
И новогодний снег,
И пушкинские строки,
И город Ленинград…
Забытые пророки
В лицо мое глядят,
Холодный дождь дымится
Над зеленью травы.
Нам в детях повториться
Не суждено, – увы.
 

1982

Кавказ

 
Великий и загадочный Кавказ,
Что декабристам виделся в Сибири,
Напев зурны, и Лермонтов в мундире —
Все нам привычным сделалось сейчас.
Привет тебе, опальная страна
Для вольнодумцев, списанных в солдаты, —
Как Индия для Англии когда-то,
Была ты недоступна и грозна.
Что думал, вспоминая отчий кров,
О матушке вздыхающий поручик,
Увидев эти гибельные кручи
И мерное кружение орлов?
Снегами отороченный Казбек
И светлый шпиль над летнею Невою
Обручены теперь уже навек,
Как Грибоедов с юною вдовою.
Нерасторжимым связаны кольцом
Сырых ущелий ноздреватый камень,
И вождь усатый, с липкими руками
И оспою испаханным лицом.
Прошедшего назад не воротить, —
Немыслима Россия без Кавказа.
И длится недосказанная фраза,
И тянется извилистая нить.
 

1982

В батискафе

 
За зеленым стеклом батискафа,
От высокого солнца вдали,
Проплывают огромные скалы
На подводных просторах Земли.
И в луче напряженного света
Я взираю, прижавшись к стеклу,
На обширную эту планету,
Погруженную в холод и мглу.
Там на фоне клубящейся хмари
Нас локатором отыскав,
Молча смотрят подводные твари
На светящийся батискаф.
Смотрят рыбы большими глазами,
Что приучены к жизни ночной.
Так смотрели бы, верно, мы сами
На посланцев планеты иной.
Хорошо, если души могли бы,
Нас покинув в назначенный час,
Воплотиться в подобие рыбы
С фонарями светящихся глаз;
Чтобы плавать им вместе со всеми
В этой горько-соленой среде,
Где не властно всесильное время
В недоступной теченью воде.
 

1982

Шотландская песенка (песня)

К радиоспектаклю по роману Жюль Верна «Дети капитана Г ранта»

 
Пока в печи горят дрова
И робок свет дневной,
И мерзнет желтая трава
Под снежной пеленой,
Пока в печи горят дрова, —
Собравшись за столом,
Раскурим трубки, но сперва
Мы друга помянем.
 
 
Плывет он в этот час ночной
Неведомо куда,
Над непрозрачной глубиной
Ведет его звезда.
Пока в печи горят дрова
И ждет его жена,
Пусть будет нынче голова
И цель его ясна.
 
 
Пусть над холодной зыбью вод,
Где женщин рядом нет,
Его от стужи сбережет
Шотландский пестрый плед.
Пусть в этот день и в этот час
Среди ночных дорог
Его согреет, как и нас,
Шотландский теплый грог.
 
 
Там ветры злобные свистят
И пенная вода,
И льда повисла на снастях
Седая борода.
Пока в печи горят дрова,
Собравшись за столом,
Про всех мы вспомним, но сперва
Подумаем о нем.
 
 
Пока свирепствует норд-ост
И стынет бересклет,
Провозгласим свой первый тост
За тех, кого здесь нет.
За тех, кого в чужих морях,
От милых мест вдали,
Вселяя в сердце боль и страх,
Качают корабли.
 
 
Пусть сократится долгий срок,
Что им разлукой дан.
Пусть возвратит на свой порог
Их грозный океан.
Пока в печи горят дрова
И вьюга за окном,
Запьем заздравные слова
Мерцающим вином.
 

1982

Минувший век

 
Минувший век притягивает нас —
Сегодняшнего давнее начало!
Его огонь далекий не погас,
Мелодия его не отзвучала.
 
 
Далекий век, где синий воздух чист,
Где стук копыт и дребезжанье дрожек,
И кружится неторопливый лист
Над гравием ухоженных дорожек!
 
 
А между тем то был жестокий век,
Кровавых войн и сумрачных метелей.
Мы вряд ли бы вернуться захотели
К лучине и скрипению телег.
 
 
Минувшее. Не так ли древний грек,
О прошлом сожалея бесполезно,
Бранил с тоскою бронзовый свой век,
Еще не помышляя о железном.
 

1982

Николай Гумилев

 
От неправедных гонений
Уберечь не может слово.
Вам помочь не в силах небо,
Провозвестники культуры.
Восемь книг стихотворений
Николая Гумилева
Не спасли его от гнева
Пролетарской диктатуры.
Полушепот этой темы,
Полуправда этой драмы,
Где во мраке светят слабо
Жизни порванные звенья —
Петропавловский застенок,
И легенда с телеграммой,
И прижизненная слава,
И посмертное забвенье.
Конвоир не знает сонный
Государственных секретов, —
В чем была, да и была ли
Казни грозная причина.
Революция способна
Убивать своих поэтов,
И поэтому едва ли
От погрома отличима.
Царскосельские уроки
Знаменитейшего мэтра,
Абиссинские пустыни
И окопы на Германской…
И твердят мальчишки строки,
Что соленым пахнут ветром,
И туманный облик стынет
За лица бесстрастной маской.
И летят сквозь наше время
Горькой памятью былого,
Для изданий неуместны,
Не предмет для кандидатских,
Восемь книг стихотворений
Николая Гумилева,
И как две отдельных песни —
Два Георгия солдатских.
 

1982

Рембрандт

 
В доме холодно, пусто и сыро.
Дождь и вечер стучат о порог.
«Возвращение блудного сына»
Пишет Рембрандт. Кончается срок.
Сын стоит на коленях, калека,
Изможденных не чувствуя ног,
Голова – как у бритого зэка, —
Ты откуда вернулся, сынок?
Затерялись дороги во мраке.
За спиною не видно ни зги.
Что оставил ты сзади – бараки?
Непролазные дебри тайги?
Кто глаза твои сделал пустыми, —
Развратители или война?
Или зной Иудейской пустыни
Все лицо твое сжег дочерна?
Не слышны приглушенные звуки.
На холсте и в округе темно, —
Лишь отца освещенные руки
Да лица световое пятно.
Не вернуться. Живем по-другому.
Не округла, как прежде, Земля.
Разрушение отчего дома —
Как сожжение корабля.
Запустение, тьма, паутина,
Шорох капель и чаячий крик,
И предсмертную пишет картину
Одинокий и скорбный старик.
 

1982

Питер Брейгель. Шествие на Голгофу

 
О чем он думал, Питер Брейгель,
Какими образами бредил,
Когда изобразил Христа
На фоне северной равнины,
Сгибающим худую спину
Под перекладиной креста?
Фламандские вокруг пейзажи, —
Взгляните на одежды стражи,
На эти мельницы вдали!
Еще один виток дороги,
И он, взойдя на холм пологий,
Увидит в море корабли.
Еще не бог он. На мольберте
Он человек еще, и смертен,
И явно выглядит чужим
В долине этой, в этом веке,
Где стужа сковывает реки
И над домами вьется дым.
Светало. Около отлива
Кричала чайка хлопотливо.
Тяжелый дождь стучал в окно.
О чем он думал, Младший Питер,
Когда лицо устало вытер,
Закончив это полотно?
О чем он думал, старый мастер?
В ночном порту скрипели снасти,
Холодный ветер гнал волну.
Об одиночестве пророка,
Явившегося позже срока,
Попавшего не в ту страну?
Толпа в предчувствии потехи.
Мерцают золотом доспехи,
Ладони тянет нищета.
Окрестность – в ожиданье снега,
И туча провисает с неба,
И над Голгофой – пустота.
 

1982

Около площади (песня)

К спектаклю по пьесе Бориса Голлера «Вокруг площади»

 
Ветер неласковый, время ненастное, хмурь ленинградская.
Площадь Сенатская, площадь Сенатская, площадь Сенатская.
Цокали, цокали, цокали, цокали, цокали лошади
Около, около, около, около, около площади.
 

 
Мысли горячие, мысли отважные, мысли преступные.
Вот она – рядом, доступная каждому и – недоступная.
Днями-неделями выйти не смели мы, – время нас не щадит.
Вот и остались мы, вот и состарились около площади.
 

 
Так и проходят меж пьяной беседою, домом и службою
Судьбы пропавшие, песни неспетые, жизни ненужные…
Цокали, цокали, цокали, цокали, цокали лошади
Около, около, около, около, около площади.
 

1982

Иван Пущин и Матвей Муравьев (песня)

 
За окнами темно,
Закрыты ставни на ночь.
Ущербная луна
Струит холодный свет.
Раскупорим вино,
Мой друг Иван Иваныч,
Воспомним имена
Иных, которых нет.
 
 
Сырые рудники
Хребты нам не согнули.
И барабанный бой
Над нашею судьбой.
Острогам вопреки,
Штрафной чеченской пуле,
Мы выжили с тобой,
Мы выжили с тобой.
 
 
Кругом колючий снег,
Пустыня без предела.
За праздничным столом
Остались мы вдвоем.
Идет на убыль век,
И никому нет дела,
Что мы еще живем,
Что мы еще живем,
 
 
Свечей ложится медь
На белые затылки.
Страшней стальных цепей
Забвения печать.
Лишь прятать нам под клеть
С записками бутылки
Да грамоте детей
Сибирских обучать.
 
 
Не ставит ни во что
Нас грозное начальство,
Уверено вполне,
Что завтра мы умрем.
Так выпьем же за то,
Чтоб календарь кончался
Четырнадцатым незабвенным декабрем!
 

1983

Иосиф Флавий

 
В бесславье или славе
Среди чужих людей
Живет Иосиф Флавий,
Плененный иудей?
 
 
Глаза его печальны,
И волосы – как медь.
Он был военачальник,
Но медлил умереть.
 
 
Рать воинов суровых
Ушла навеки в ночь,
Всесильный Иегова
Не в силах ей помочь.
 
 
Ему лишь для мученья
Недоставало сил, —
Ценою отреченья
Он жизнь свою купил.
 
 
Живет Иосиф в Риме,
И римлянам претит,
Что ласковей, чем с ними,
Беседует с ним Тит.
 
 
Не знает Цезарь тучный,
За ум его ценя,
Что ввез он в Рим могучий
Троянского коня.
 
 
Твердят про иудея,
Что «Флавий» наречен,
Что он пером владеет
Искусней, чем мечом.
 
 
Невольник этот дерзкий
Латынь уже постиг
Сильней, чем иудейский
Свой варварский язык.
 
 
Отравленною спорой
Упав на жесткий склон,
Начало диаспоры
Положит первым он.
 
 
Прилипчив по натуре,
Приникнет он, изгой,
К чужой литературе,
К истории чужой.
 
 
Живет он не затем ли,
Чтоб, уцелев в бою,
Врасти в чужую землю
Надежней, чем в свою?
 

1983

Мифы Древней Греции

 
Я перечитываю Куна
Весенней школьною порой.
Мне так понятен этот юный
Неунывающий герой,
За миловидной Андромахой
Плывущий к дальним берегам —
Легко судьбу свою без страха
Вручить всеведущим богам!
 
 
Я перечитываю Куна.
Июль безоблачный высок,
И ветер, взбадривая шхуны,
Листает воду и песок.
Сбежим вослед за Одиссеем
От неурядиц и семьи!
В далеких странствиях рассеем
Земные горести свои!
 
 
Я перечитываю Куна.
В квартире пусто и темно.
Фонарный свет струится скудно
Через закрытое окно.
Ужасна смерть царя Эдипа,
Язона горестен финал.
Как этот мир устроен дико!
Как век наш суетен и мал!
 
 
Когда листва плывет по рекам,
У осени на рубеже,
Читайте мифы древних греков. —
Там все написано уже.
Судьба души твоей и тела —
Лишь повторенное кино,
Лишь вариация на тему,
Уже известную давно.
 

1983

Дух времени

 
Кто за грядущее в ответе,
Монгол, усатый ли грузин?
Дух времени не есть ли ветер,
Как утверждает Карамзин?
Орошено какою тучей,
Из чьих краев принесено,
Взошло на почве нашей тучной
Холопства горькое зерно?
Страшнее нет господней кары,
Не отмолить ее в ночах,
Опричнина или татары
В нас воспитали этот страх?
Стране, где рабство выше нормы
Укоренилось за года,
Вредны внезапные реформы,
Как голодающим еда.
Земля в вечернем освещенье,
И понимается не вдруг,
Что не способно просвещенье
Сей тяжкий вылечить недуг.
Откуда брать исток надежде,
Где корень нынешних потерь?
Как мы вперед смотрели прежде,
Так смотрим в прошлое теперь!
 

1983

Ниобея

 
В Павловске ветер свистит меж хвои, не робея,
Где же прекрасные дети твои, Ниобея, —
Сильные юноши, пышноволосые девы, —
Где вы?
В доме, вчера многолюдном, не слышно ни звука.
Кто на руках подержать принесет тебе внука?
Кто тебе ноги омоет, снимая усталость,
В старость?
Злобна Диана, и бог Аполлон бессердечен.
Тяжкая рана под сердцем – лечить ее нечем.
Много ли в мире ниобия или тантала? —
Мало.
Темная полночь луну меднощекую плавит.
Траурный ветер терзает окрестные чащи.
Не похваляйтесь детьми, что в довольстве и славе, —
Всё преходяще.
 

1983

«Эта тяга к обычаям в малых кавказских народах…»

Фазилю Искандеру

 
Эта тяга к обычаям в малых кавказских народах —
Почитание предков, и родичей, и языка.
Золотыми крупицами в серых гранитных породах
Существуют они и еще не исчезли пока.
Есть звериное что-то в инстинкте самосохраненья,
В сбереженье упорном слабеющих уз родовых.
Если люди приедут к тебе из родного селенья,
Все, что можешь ты сделать, – ты сделать обязан для них.
Это выглядит странно в двадцатом стремительном веке,
Где потоком машин неумолчно шумят города.
Разрушаются скалы. Уносится золото в реки.
Говорят, и его растворяет морская вода.
И безлик этот город, где мы появились и жили,
Где летит самолет с золотою звездой на крыле,
И завидую я уроженцу Чегема Фазилю:
Он вернется в Мухус и к родной прикоснется земле.
 

1983

Лейтенант С

 
Мне нравится, признаюсь честно,
Смотреть в редеющий туман,
Плывя, как некогда Случевский,
Через Индийский океан.
Пусть манят дымкой голубою
Покинутые города, —
Твое имущество с тобою:
Стихи и пенная вода.
Меняются цветные кадры,
Поет заливисто свисток,
Плывет Балтийская эскадра
Навстречу солнцу на восток.
Во тьме бездонного колодца
Горит звезда в зеленой мгле.
Плыви, мой друг, пока плывется,
Не вспоминая о земле.
Еще над сумеречной реей,
Где угольный клубится дым,
Флаг Первозванного Андрея
Крестом сияет голубым.
Шуршит вода неторопливо,
И в рубке дышится легко,
И до Цусимского пролива
Еще как будто далеко.
 

1983, научно-исследовательское судно «Дмитрий Менделеев», Бискайский залив

Родословная

 
И мы когда-то были рыбы
И населяли тонкий слой
В расселинах горячей глыбы,
Что именуется Землей.
И нас питала эта влага,
Вскипающая под винтом,
Лишь постепенно, шаг за шагом,
На сушу вышли мы потом.
Об этом помню постоянно
Над крутизной морских глубин.
Милее мне, чем обезьяна,
Сообразительный дельфин.
И я, не знаю, как другие,
Испытываю близ морей
Подобье странной ностальгии
По давней родине моей.
Когда циклон гудит за шторой,
Всмотритесь в утренний туман:
Зовет назад, в свои просторы,
Наш прародитель Океан.
И, словно часть его здоровья,
Дарованная навсегда,
Стучится в жилах наших кровью
Его соленая вода.
 

1983

Родина

 
Забытые ударят годы,
Как одноклассник по плечу.
Воспитанник сырой погоды,
Я о другой не хлопочу.
Закутанный в дожди и холод
Фасад петровского дворца
Стал для меня еще со школы
Привычным, как лицо отца.
Над городом, войной разбитым,
Светлело небо по ночам.
Он был мне каждодневным бытом,
И я его не замечал.
Атланты, каменные братья,
И кони черного литья —
Без них не мог существовать я,
Как без еды или питья
Не существуют. Мне казалось,
Что всадник с поднятой рукой,
Музеев чопорные залы,
Мост, разведенный над рекой,
И шпиль, мерцающий за шторой —
Домашней обстановки часть, —
Простые вещи, без которых
Прожить немыслимо и час.
 

1977

Для чего тебе нужно (песня)

 
Для чего тебе нужно в любовь настоящую верить?
Все равно на судах не узнаешь о ней ничего.
Для чего вспоминать про далекий покинутый берег,
Если ты собираешься снова покинуть его?
Бесполезно борта эти суриком красить-стараться, —
Все равно в океане они проржавеют насквозь.
Бесполезно просить эту женщину ждать и дождаться,
Если с нею прожить суждено тебе все-таки врозь.
 
 
Для чего тебе город, который увиден впервые,
Если мимо него в океане проходит твой путь?
Как назад и вперед ни крутите часы судовые,
Уходящей минуты обратно уже не вернуть.
Все мы смотрим вперед, – нам назад посмотреть не пора ли,
Где горит за кормой над водою пустынной заря?
Ах, как мы легкомысленно в юности путь свой избрали,
Соблазнившись на ленточки эти и на якоря!
 
 
Снова чайка кричит и кружится в багровом тумане.
Снова судно идет, за собой не оставив следа.
А земля вечерами мелькает на киноэкране, —
Нам уже наяву не увидеть ее никогда.
Для чего тебе нужно по свету скитаться без толка? —
Океан одинаков повсюду – вода и вода.
Для чего тебе дом, где кораллы пылятся на полках,
Если в доме безлюдном хозяина нет никогда?
 

1983, научно-исследовательское судно «Дмитрий Менделеев», Атлантический океан

Колокол Ллойда (1984–1990)

«Причин потусторонних не ищите…»

 
Причин потусторонних не ищите.
Уже Сальери держит яд в горсти.
И если Рим нуждается в защите
Гусей, – его, как видно, не спасти.
Все наперед записано в анналы,
И лунный диск уменьшился на треть.
Но Моцарт жив, и отступают галлы,
И не сегодня Риму умереть.
Любой полет – лишь элемент паденья.
Когда кругом обложит вас беда,
Не стоит покоряться Провиденью.
Исчезнет все, но вот вопрос – когда?
Не надо рвать в отчаянье одежду —
Искусство в том, чтоб не терять лица.
Благословим случайность и надежду
И защищаться будем до конца!
 

1984

Улисс

 
Скажи, Улисс, о чем поют сирены?
Чем песня их пьянящая манит,
Когда штормит, и струи белой пены
Секут волну, как кварц сечет гранит?
Когда над мачтой, наклоненной низко,
Несется тучи сумеречный дым
И снова Понт становится Эвксинский
И негостеприимным, и седым?
В чем этих песен тягостная мука?
Когда гремит норд-ост, начав с низов,
Я слышу их неодолимый зов,
Подобный колебаньям инфразвука.
Не потому ль мы покидаем быт свой,
В желаниях и чувствах не вольны,
И гонит нас слепое любопытство
Навстречу пенью утренней волны?
Не потому ли, озарив окрестность,
В неведомую веру обратив,
Морочит душу этот неизвестный,
В тысячелетья канувший мотив?
Так, изогнувшись хищно и горбато,
Фарфор атоллов, акварель лагун
Крушит волна, рожденная когда-то
На противоположном берегу.
Глухая ночь. Предельный угол крена.
Куда плывем погоде вопреки?
Скажи, Улисс, о чем поют сирены?
Хотя бы смысл, хотя бы часть строки!
 

1984

Сон (песня)

 
Сон привиделся мне наяву, наяву:
Я на судне во сне в океане плыву.
На корме, где от досок ступням горячо,
Ветер северный тронул меня за плечо.
 
 
И спросил я у ветра: «Послушай-ка, брат,
Почему так тебе я особенно рад?
Почему все смотрю я на след за кормой?
Почему так хочу я вернуться домой?
 
 
Я родительский дом вижу в той стороне,
Там ни ночью, ни днем свет не гасят в окне.
Утомясь от забот и не ведая сна,
Меня матушка ждет у окна, у окна».
 
 
Шепчет ветер: «Ты слов понапрасну не трать:
Где родительский кров, там не ждет тебя мать.
В стороне от жилья серый камень стоит, —
Мать родная твоя под тем камнем лежит».
 
 
«Ты не бей меня влет, – эта рана сильна.
На земле меня ждет молодая жена.
Тяжело ей в разлуке, но к ней я приду, —
Отведут ее руки любую беду».
 
 
Шепчет ветер, и вторит седая волна:
«Не приветит тебя молодая жена.
Уж давно не глядит она вслед кораблю.
Все равно, – говорит, – я его не люблю».
 
 
«Кто же тянет ко мне золотые лучи?
Кто негромко во сне окликает в ночи?
Кто назад меня манит в родные края?»
«Это песня твоя, это песня твоя…»
 
 
Сон привиделся мне наяву, наяву:
Я на судне во сне в океане плыву.
Судно набок креня, окликая: «Постой!»
Нагоняет меня звук пустой, звук пустой…
 

1984