Текст книги "Вот идет человек"

19

Так я оказался предоставленным самому себе; теперь мне не нужно было слушаться отца, маму, старших братьев и сестру. Никто от меня ничего не требовал, ни перед кем мне не надо было отчитываться, но не было и никого, кто мог бы меня защитить.

Я начал искать Ривкеле, ведь в конце концов именно из-за нее я сбежал из дома и оказался здесь. Правда, пока мне некого было про нее расспрашивать. Прошло несколько недель, прежде чем я обжился на новом месте и привык к новой работе. Наконец я узнал, что в доме одного подмастерья, работавшего в другой пекарне, собираются парни и девушки, а заведует там всем его жена, Ханна Козак, – женщина с молодыми, смеющимися и дерзкими глазами, слегка увядшим лицом и вызывающей трехэтажной прической. Она угощала собравшихся пивом и водкой и подавала вкусную закуску. Я познакомился с этим подмастерьем, и через какое-то время он пригласил меня к себе домой. Так я попал на одно из этих сборищ, где были парни и девушки лет двадцати и старше, а вращалось все вокруг Ханны Козак, жены пекаря. Она сводила и разводила людей, те рассказывали ей обо всем, и она вмешивалась во все их дела. Обо мне она тоже уже была наслышана и отругала меня за то, что я так нескоро у нее появился. Кроме того, она дала мне понять, что охотно помогает друзьям, но сначала ей нужны доказательства дружбы. Я стал ходить к ней каждую неделю и оставлять у нее часть своей зарплаты. Мне удалось скопить денег, и я купил ей отрез на платье, и вот однажды посреди недели она сама вызвала меня и долго говорила со мной о Ривкеле. Она сказала, что я еще совсем маленький, а Ривкеле старше меня, и она, мол, не знала, насколько серьезными были мои намерения отправиться за ней в Залещики, и что с тех пор прошло много времени, и теперь Ривкеле встречается с Максом-кучером по прозвищу Кудрявый. У Макса была коляска с резиновыми колесами, он катал на ней офицеров или возил их к подругам, а в другое время доставлял всех желающих к недавно открытому вокзалу. Этому Максу было девятнадцать лет, он был коренастым и широкоплечим, с дерзким равнодушным лицом. Одевался он броско, шапку носил на затылке, а его густые черные кудри все-гда падали ему на глаза, за что его и прозвали Кудрявым. «Да, – сказала она, – у Макса Кудрявого серьезные намерения, и увести у него Ривкеле будет очень непросто, а может, даже и невозможно». Она не дала мне и рта раскрыть и тут же составила план, желая доказать мне свою дружбу. План заключался в том, чтобы сначала подружиться с Кудрявым и только потом браться за дело. «Потому что Кудрявый – славный малый, и ради друга ничего не пожалеет». Она посоветовала купить Максу подарок, чтобы для начала смягчить его сердце, а потом пригласить его к ней на завтрак и стопку водки, познакомиться с ним поближе и расположить к себе. Мое предложение поговорить лично с Ривкеле она решительно отвергла, потому что так я настроил бы против себя Кудрявого и все было бы потеряно…

Прошло несколько недель, и однажды на улице я снова повстречал сводницу Ханну Козак. Она рассказала мне, что в субботу утром к ней домой придет Кудрявый, да и вообще у нее всегда так весело, что совершенно непонятно, почему я у нее так давно не появлялся. Я к тому моменту поднакопил немного денег и купил Ханне Козак турецкую шаль за четыре пятьдесят, что равнялось моей зарплате ровно за три недели. В субботу утром я снова пришел к Ханне. В комнате было полно народу. Я ел и пил, не чувствуя вкуса, а когда пришел Кудрявый, сердце мое так и запрыгало в груди. Я уже хотел уйти, как вдруг Кудрявый сам заговорил со мной: «Эй, ты, из Городенки, я слышал, ты славный парень. Давай выпей-ка со мной водки!» Он заказал две стопки, потом я заказал еще две, в голове у меня уже закружилось, и я совершенно не знал, о чем мне говорить с Кудрявым. Вдруг в комнате появилась Ривкеле. Она скользнула по мне взглядом и покраснела. Сердце у меня забилось еще сильней, а Кудрявый только посмотрел на часы и сказал ей грубо: «Эй, я не люблю, когда опаздывают». Он протянул мне на прощание руку и вышел, а Ривкеле поспешила за ним, но перед этим еще раз оглянулась на меня и снова покраснела. Через какое-то время я пошел к Днестру. Мне было плохо, меня рвало, а вернувшись в пекарню, я весь день пролежал на печке. Одиночество и чужбина леденили мне душу, и я мерз, лежа на горячей печи.

На следующей неделе Ханна Козак уговорила меня не падать духом и все же попытаться подкупить Кудрявого подарком. Она пошла вместе со мной в магазин и помогла мне выбрать красивый, длинный кнут с ручкой из слоновой кости, который стоил мне четырех недель работы – шесть гульденов! Вместе с ней мы пошли на стоянку, где рядом со своими повозками томились в ожидании извозчики. Кудрявому подарок очень понравился. Он сразу стал хвалиться перед другими извозчиками, какой хороший у него друг, и подмигивать, а Яким с перекошенным ртом сказал мне: «Эй, да за такую плетку я тебе десять баб достану». Но Кудрявый зло его одернул: «Закрой свой кривой рот!» «Уж и пошутить нельзя», – только и ответил на это Яким. Кудрявый снова ему подмигнул одним глазом и сказал: «Можно, но только не с моими друзьями». Он отвел меня в сторону, положил мне руку на плечо и сказал, что хочет в пятницу куда-нибудь со мной сходить и тоже оказать мне дружескую услугу. Тут к стоянке подошли два молодых офицера, сели в его коляску и назвали два женских имени. Все трое рассмеялись, Кудрявый щелкнул моим кнутом и крикнул на прощание: «В пятницу вечером у Ханны Козак!» В пятницу вечером я ждал его у Ханны Козак, а она говорила мне, подмигивая: «Видишь, что я для тебя делаю? Сегодня ты достигнешь своей цели». Я стеснялся спросить, какой цели, потому что боялся показаться юнцом. Тут пришел Кудрявый, мы очень долго ели, потом он спросил меня, не могу ли я ему одолжить три гульдена, я дал ему деньги, и он заплатил полтора гульдена Ханне Козак за пиво. Была уже полночь, мы вышли из дома, пересекли рыночную площадь, вошли через заднюю дверь в дом аптекаря Кальмуса и стали ждать на кухне. Я слышал, как в соседней комнате разговаривают, играют, шутят и смеются два человека, мужчина и женщина. Потом дверь открылась, и в кухню вошла Ривкеле – в ночной рубашке без рукавов, лицо ее раскраснелось, а шелковистые волосы, каштановые с рыжиной, растрепались. Кудрявый грубо прикрикнул на нее: «Давай готовься!» Тут Ривкеле заметила меня, покраснела и закричала: «Нет! Нет! Нет! Только не с ним! Только не с ним!» Она заплакала, а Кудрявый сказал: «Ты будешь делать то, что я тебе скажу, дрянь! Одевайся!» И Ривкеле убежала туда, откуда появилась. Меня душили ярость, стыд и отчаяние. Я вскочил, плюнул Кудрявому в лицо и, стараясь унять дрожь, закричал: «Ах ты свинья! Свинья! Ты подлая свинья!» И набросился на него с кулаками. Он ударил меня кастетом по голове, я закачался, он ударил еще раз, и теперь я чувствовал только, как горячий бульон приятно растекается по голове и по лицу, а перед глазами у меня плясали тысячи маленьких точек. Я заснул, не приходя в себя. Когда я проснулся, аптекарь Кальмус промывал мне раны на голове и на лице смоченной в спирту ватой. Он забинтовал мне голову и попросил меня никому не говорить, что все это произошло в его доме, и тогда я могу приходить к нему через день, а он будет лечить меня бесплатно. Я пообещал никому ни о чем не рассказывать и пошел сквозь ночь домой. Я чувствовал себя намного старше, сердце мое разрывалось на части – одна часть обвиняла меня, а другая утешала, и холодное, чужое одиночество стучало моими зубами.

На следующий день я не выходил на улицу, а в пекарне сказал, что на меня напали пьяные солдаты, и услышал в ответ, что мне еще крупно повезло – уже был случай, когда они избили прохожего до смерти.

К Ханне Козак я больше не ходил и с Ривкеле тоже не искал встречи.

Однажды Менаше Штрум привел к себе домой молодого человека со стопкой книг под мышкой и сказал, что тот будет давать уроки его маленьким дочкам. Молодой человек был русским студентом, оставившим свою родину, чтобы учиться здесь, в Галиции, а фамилия его была Черняков. Этот Черняков очень мной заинтересовался. Он ходил со мной гулять, засыпал меня вопросами и отвечал на мои. Еще он давал мне читать маленькие тоненькие книжки, в которых я не понимал ни слова, и рассказывал разные интересные и смешные вещи, казавшиеся мне невероятными. Смешнее всего был его рассказ про небо: он хотел убедить меня в том, что каждая звезда размером с нашу Землю, что звезды остаются на небе и днем, просто мы не видим их из-за солнца, что мы крутимся, как на карусели, не замечая этого, и что мир был создан не за шесть дней, а за миллионы лет. И многие другие вещи, которым я просто-напросто не верил, потому что Черняков был, конечно, очень умным и добрым, но совершенно точно не умнее моего отца или Шимшеле Мильницера. Но как бы то ни было, у него был приятный голос, добрые глаза и красивый, широкий бант на шее, а говорить с ним и слушать его было куда как приятнее, чем ходить к Ханне Козак и пить водку, от которой потом болела голова и тошнило и на которую уходили все с трудом заработанные деньги.

У меня появились кое-какие сбережения, а потом наступила весна, и в один прекрасный день ко мне приехал отец. Откуда ни возьмись он вдруг появился у нас в пекарне, и я протянул ему руку с приветствием: «Шолем алейхем». Отец взял мою руку, посмотрел на меня долгим, серьезным взглядом и ответил: «Алейхем шолем». Потом, не выпуская моей руки, он сказал: «Я слышал, ты нанялся работать до Пасхи?» Я: «Да, отец». Он: «Значит, до Пасхи и останешься?» Я: «Да, отец». И тогда отец, все еще не выпуская мою руку из своей, сказал: «Сын мой, я точно знаю, что в моем возрасте ты будешь гораздо умнее меня. Но пока я все же умнее, чем ты. Пообещай мне, что, когда ты снова захочешь уйти из дома, ты сначала посоветуешься со мной». Я: «Обещаю, отец». Он: «А я обещаю тебе, что не стану тебя удерживать». И мы с ним пошли гулять. Отец рассказывал, как обстоят дела дома, что нового у соседей, кто уехал из Городенки. Потом он рассказал мне, что мой хозяин пригласил его на обед, но он не может принять его приглашение, потому что я работаю у него. А я должен был все-таки посоветоваться с ним перед побегом, как я советовался со своим другом Мойшей Менделем. Он, конечно, хотел бы, чтобы я учился, но раз уж он так беден и я, будучи совсем еще ребенком, вынужден работать у чужих людей, то я, по крайней мере, должен чувствовать, что он мне не только отец, но и настоящий друг. После этого мы пошли с ним в ресторан, и я заказал водку, пиво и много вкусной еды. К нам подходили люди, здоровались с моим отцом и хвалили меня. Зашла одна нищенка, знавшая меня по нашей пекарне, и спросила, не мой ли это отец. Потом я расплатился, и, прежде чем мы пошли дальше, отец сказал мне: «Видишь, сын мой, мы с тобой поужинали, и ты впервые угостил своего отца, а ведь тебе еще нет и тринадцати. Теперь я поеду домой с легким сердцем: ты, слава богу, можешь сам себя прокормить, ты умнее своих лет, и когда на Пасху ты приедешь домой, я хочу сходить с тобой к цадику из Чорткова, который тоже в это время будет в Городенке, чтобы он благословил тебя». Потом я проводил отца до санной повозки, на которой он приехал. Остальные пассажиры уже нетерпеливо ждали его, потому что всем хотелось попасть домой до наступления темноты. Но мы еще дошли пешком до моста, и я ку-пил маме теплую шаль и красивый шелковый платок и пообещал к Пасхе быть дома. Отец успел рассказать, что старший брат Лейбци, который служил теперь в артиллерии в Станиславе, тоже приедет в отпуск, и у моста на Звенячино мы с ним попрощались, как равные, как мужчины, как старые добрые друзья. Я был ужасно горд и счастлив оттого, что встретился с моим бедным любимым мудрым отцом.

В субботу после обеда я сидел перед пекарней, как вдруг появилась та самая нищенка со своим мужем и сыном, моим ровесником. Она спросила, уехал ли мой отец, и начала болтать без умолку, а ее муж только одобрительно улыбался. Она честила моего отца за то, что он отпустил меня в чужой город на заработки. Сами они хоть и нищие, но их сыночек ходит в школу, у него круглые, красные щечки и нежные ручки и он всегда выглядит ухоженным, а я – мне она сказала посмотреть на себя в зеркало: на мое бледное лицо, на огромные пекарские ступни и широкие, грубые пекарские ладони. И она не поленилась показать мне, какие нежные ручки у ее сына, не то что мои лапищи. Ее муж улыбался, а я чувствовал себя так, будто на меня вылили ведро помоев. Тогда я просто встал и ушел, но про себя подумал: «Почему ты им не сказал, что лучше бы ты делал в сто раз более тяжелую работу, чем позволил своим родителям просить для себя милостыню, и что ты предпочел бы, чтобы твои руки и ноги были в десять раз больше, чем иметь такое тупое личико, как у их слабоумного сыноч-ка!» Хорошие ответы всегда приходили мне в голову, когда было уже поздно, и я злился на самого себя и на то, что меня это злило. Но руки… На свои большие ладони и ступни я теперь частенько посматривал. Эта фраза о больших ладонях и ступнях на долгие годы засела у меня в голове.

Прошло несколько недель, и Ханна Козак снова нашла меня и, сияя от радости, рассказала, что Кудрявый порвал с Ривкеле, а это значит, что она отправится в Черновицы в «сам знаешь какой дом». Еще она рассказала, что Кудрявый очень сожалеет о случившемся и считает меня «славным парнем», потому что я не заявил на него в полицию, а в эту субботу он заказал у нее завтрак для наших общих друзей, платит за все сам и хочет перед всеми помириться со мной и попросить у меня прощения. Тут и другие подмастерья стали уговаривать меня принять его приглашение – им все уже было известно. И вот в субботу пекари и друзья Кудрявого повели меня к Ханне Козак, где мы все вместе сидели за столом, ели и пили, и мы с Кудрявым сидели рядом. Но после нескольких рюмок водки я вдруг почувствовал, как лицо мое побледнело и на меня напала дрожь. Я вспомнил о том, что произошло на кухне, вспомнил про Ривкеле, про унижение и позор, которые я вынужден был стерпеть от Кудрявого, и, не говоря ни слова, поднял свой тяжелый пивной бокал и со всей силы ударил им Кудрявого по лицу. Мне сразу стало легче, и я сказал: «Ну вот, теперь мы квиты. Теперь ты можешь снова меня избить». И он набросился на меня, но нас растащили. По лицу и изо рта у Кудрявого текла кровь, все всполошились, но большинство было на моей стороне. Сводница Ханна Козак рыдала, остальные женщины визжали. Кудрявого умыли и перевязали, как меня тогда перевязал аптекарь Кальмус. Все постепенно успокоились, мы помирились – нас заставили протянуть друг другу руки, и я вскоре ушел домой.

С этого дня я избегал и Ханну Козак, и Кудрявого, и всю их компанию. Теперь я еще чаще ходил гулять с русским студентом Черняковым, который стал мне как старший брат. Я ему обо всем рассказывал, и он всегда очень участливо меня слушал, а однажды сказал: «Знаешь, твой отец не может отправить тебя учиться в школу, но если ты сам будешь размышлять обо всем, что с тобой происходит, ты будешь знать больше, чем некоторые доктора наук. Жизнь трудна и сурова, но она учит нас, формирует нас и лепит, как ты лепишь булочки из теста. В этом году в чужой стороне ты узнал больше, чем какой-нибудь гимназист за десять лет в школе. Ривкеле, Кудрявый и нищенка – все они глумились над тобой, но уже сегодня можно сказать, что ты лучше их всех, вместе взятых. И когда-нибудь ты обнаружишь в окружающей тебя жизни гораздо более важные вещи, а то, что произошло здесь, сотрется из твоей памяти».

20

Студент Черняков, ставший со временем моим другом и учителем, пришел ко мне незадолго до Пасхи и сказал, что собирается в большой город, где учатся несколько его друзей-земляков, но пока не может мне сказать, в какой именно. Только после того, как я пообещал ему хранить тайну, он рассказал мне, что является членом одного тайного общества – «кружка», который видит свою задачу в просвещении русского народа и уменьшении его страданий. В организацию эту, по словам Чернякова, входили не только простые, бедные люди из народа, не только рабочие и крестьяне, но и крупные ученые, писатели, студенты и профессора, и многие из них томились за решеткой или в Сибири в ссылке. Другим удалось сбежать, и теперь они продолжали свою работу за границей. Они печатали книги, брошюры и газеты, которые потом контрабандой переправляли в Россию. В этих книгах и газетах говорилось о царском гнете и объяснялось, как с ним бороться. Черняков рассказал мне, что такие люди разбросаны по всему миру, они встречаются друг с другом в самых разных местах и обсуждают, как можно улучшить положение народа в России и в других странах. Все это хранится в строжайшей тайне, и, хотя мы с ним знакомы уже давно, он не обмолвился со мной ни единым словом об этой секретной деятельности до тех пор, пока не убедился, что мне можно доверять. Когда-нибудь, говорил он мне, когда я буду жить в больших городах, я еще услышу про это от других людей.

Потом Черняков внезапно исчез, никому ничего не сказав и ни с кем больше не попрощавшись. Я хранил его тайну и мысленно часто разговаривал с ним. Без него в Залещиках вдруг стало пусто и тоскливо.

Я начал готовиться к отъезду домой и купил кое-какие подарки: матери – Пятикнижие на идише, отцу – трость и табак, двум младшим сестренкам Мателе и Любичке – пестрые платья и бисер, восьмилетнему рыжему братцу Сендеру – пару сапог. Себе же я заказал синий костюм в полоску, купил синюю шляпу, развевающийся красный бант в черный горох à la Черняков и ботинки из телячьей кожи с резиновыми набойками. Все это я заботливо упаковал в новый деревянный чемоданчик, разрисованный зелеными и красными цветами.

Когда наступил день отъезда, я купил билет на дилижанс, идущий в Городенку, а Менаше Штрум, который в эти дни был очень занят, все же нашел время пригласить меня на рюмку водки и наговорил мне много приятных вещей, сказав среди прочего, что я могу вернуться в любое время – он всегда готов взять меня на работу и даже повысить зарплату.

Мы ехали тем же путем, которым я шел пешком десять месяцев тому назад, только в обратную сторону, и доехали до того места, где за мной бежал добродушный украинский парень, где он напугал меня до смерти, а потом поделился хлебом и сыром. Я еще раз вспомнил Ривкеле, за которой когда-то отправился в Залещики, Кудрявого, сводницу Ханну Козак и доброго, серьезного Чернякова и со всеми ими мысленно попрощался. Потом я представил себе лица родных. Как они меня встретят? Тут я неожиданно оказался в Городенке и увидел рыночную площадь, церковь, где по-прежнему не хватало двух кирпичей у основания купола, и сплошь знакомые лица. Все радостно со мной здоровались, а мое сердце так и выпрыгивало из груди. И вот я уже стоял в нашей комнате и старался не заплакать, потому что теперь мне уже было тринадцать и я был совсем взрослым. Пришли соседи, и младшие братья и сестры показывали им мой новенький, разноцветный деревянный чемоданчик. Я достал подарки, и для всех пяти младших братьев и сестер у меня было что-нибудь особенное. Больше всех радовались своим подаркам – платьицам и бисеру – мои маленькие сестренки Мателе и Любичка. Они не отходили от меня ни на шаг и восхищались всем, что было на мне и что я привез с собой. Был здесь и мой старший брат Лейбци в своей коричневой артиллерийской форме с блестящими латунными пуговицами. Он был теперь выше отца и шире его в плечах. И мы – не просто братья, но и настоящие друзья – были ужасно рады видеть друг друга, и он сообщил, что присмотрел для меня место в одной пекарне в Станиславе и, когда закончится его отпуск, мы можем вместе туда и поехать. Тут подошел отец и напомнил, что сначала я должен уложить тфилин, потому что он хочет со мной сходить к цадику из Чорткова, который на Пасху будет в Городенке. А потом уже я могу один ехать в Станислав. Я тем временем начал раздавать подарки. Мама заплакала от счастья и сказала, что я сам должен почитать ей вслух из подаренного Пятикнижия. Отец сразу же свернул себе сигаретку из привезенного табака и, выкурив ее, заметил, что табак этот так хорош на вкус, что теперь он понимает, как, должно быть, приятно быть богатым. «Или иметь таких детей, как у тебя!» – откликнулся кто-то из соседей. Когда же я начал доставать маленькие элегантные сапожки для своего восьмилетнего братца Сендера, родные и соседи стали отводить глаза, а мама зарыдала во весь голос. Я оглянулся и увидел, что Сендера нигде нет. Отец успокоил зареванных малышей и сказал: «Дети, давайте не будем портить праздник! Сын мой, – обратился он уже ко мне, – Господу Богу было угодно взять твоего брата Сендера к себе на небо, как раз незадолго до того, как я приезжал к тебе в Залещики. Я не хотел огорчать тебя этой новостью на чужбине, где сердцу твоему и так было нелегко». Позже я узнал, как все произошло.

В наших краях жил один старик по имени Лейзер Кукук. Это был странный и очень веселый человек. Никто не знал, откуда он появлялся и куда исчезал. Все его почитали и едва ли не боялись. Он всем говорил «ты» и ходил из деревни в деревню, чтобы узнать, не живет ли где бедная старая дева, и старался выдать ее замуж. Питался он супом, молоком и манкой, всегда был в хорошем настроении и улыбался своим беззубым ртом. На спине он всегда носил узелок, но никогда его не открывал. Он любил говорить, что снова стал ребенком, потому что давно уже прожил свои положенные сто лет, и теперь каждый новый день для него – как подарок от Господа Бога. Господь разрешил ему задержаться в этом мире подольше, чтобы он, по мере своих сил, мог навести здесь порядок. А то куда это годится – бедные старые девы не могут найти себе мужа! Он всегда улыбался счастливой, довольной улыбкой, и на его птичьем лице ничего не было видно, кроме этой улыбки. Его пушистая, табачно-желтая борода начиналась сразу под глазами, кустистые брови свисали так низко, что касались бороды, а между бородой и бровями поблескивали его веселые мышиные глазки. Обнаружив в каком-нибудь селе или городе бедную старую деву, он сначала долго разговаривал с ней, как отец с дочерью, и выведывал, хочет ли она замуж и какого мужа ей подыскать. Потом он ходил из одного города в другой и собирал деньги у состоятельных людей. Нельзя сказать, что он просил милостыню, потому что это было больше похоже на сбор налогов. Так, он, к примеру, говорил какому-нибудь крупному хлеботорговцу: «Послушай, не ты ли недавно отправил пятьсот мешков пшеницы в Вену?» Если тот отвечал «да», то Лейзер Кукук требовал с него сто крон. Если же он говорил «нет», то Лейзер Кукук и тут не унимался: «А, ну значит, скоро ты продашь крупную партию зерна», – и требовал те же сто крон. Люди любили его и не стеснялись с ним торговаться. Обычно он получал половину или треть требуемой суммы, и скоро у него набиралось несколько сотен. Тогда он подыскивал какого-нибудь старого холостяка, разведенного или вдовца с детьми и так и устраивал судьбу бедной старой девы.

Однажды он пришел к нам домой и сказал моему отцу: «Арон, я пристроил всех старых дев и теперь хочу умереть в твоем доме». Он послал за раввином, за могильщиками, за плотником и каменщиком, оплатил место на кладбище, заказал себе гроб, надгробный камень с надписью, выбрал четырех человек, которые будут нести его гроб, – выбор его пал на раввина, отца и еще двух благочестивых евреев, и впервые развязал узелок, который всегда носил с собой. Там оказалась его погребальная одежда, молитвенное покрывало и даже мешочек с палестинской землей. Он дружелюбно и основательно обсудил все, что касалось его похорон, и попрощался со всеми так, словно собирался в дальнее путешествие. После этого он лег в постель и через три дня умер.

Во время похорон обнаружилось, что мешочек со священной землей забыли дома. Кто-то побежал за ним домой и с ужасом увидел, что с ним играет маленький Сендер. А по старому поверью, если кто-то играет с вещами, принадлежавшими покойнику, то в скором времени он тоже отправится на тот свет. Уже на кладбище люди стали шептаться о том, что маленький Сендер играл с мешочком земли, и вскоре эта новость распространилась по всему городу. Соседи приходили выразить свое сочувствие бедной напуганной маме, которая со страхом и недоверием поглядывала на своего сыночка. Остальные дети тоже перепугались, перестали играть с братом и объяснили ему почему. Все смотрели на него как на следующую жертву, которая вскоре должна была последовать за Лейзером Кукуком на тот свет. Сендер впал в уныние, плакал и стонал во сне, а днем молча сидел где-нибудь в углу. Он ничего не ел и таял на глазах. Через несколько недель у него началась лихорадка, он заболел и умер.

Все это безнадежно испортило впечатление от моего возвращения. Никто не обращал внимания на мой синий костюм в полоску и на мой бант, красный в черный горох. Набойки на моих ботинках из телячьей кожи тоже не произвели никакого впечатления, потому что теперь такие можно было купить и в Городенке.

И вот стало известно, что в город приезжает ребе из Чорткова! В честь этого события все его последователи, от мала до велика, облачились в солдатскую форму, достали лошадей и повозки, украсили все лентами и цветами и даже лошадям вплели красные, зеленые, желтые и белые ленты в гриву и хвост, детям раздали трещотки, дудки и свистки, и весь этот пестрый, шумный маскарад двинулся навстречу ребе. Смешнее всего смотрелись белобородые старики в яркой гусарской форме. Повседневные заботы и дела были забыты, и все погрузились в безудержный благочестивый экстаз. Ребе встретили за городом и с песнями и танцами проводили до самой большой гостиницы, принадлежавшей господину Кугельмасу. Днем и ночью там было полно народу, а снаружи здание осаждали те, кто пока не смог войти. И вот настал день, когда нам с отцом был назначен прием у ребе. Я вошел в комнату, где сидел этот хрупкий, бледный человек с жидкой светлой бородой. Как сейчас вижу перед собой его длинные, узкие, тонкие ладони. Ребе сидел за столом, а перед ним стоял богатый лесоторговец Сруль Дикер, после которого должны были идти мы. Господин Дикер сказал: «Ребе, еще неделю назад я был богатым человеком, мне принадлежал самый большой склад древесины в округе, но случился пожар, все сгорело, и богатство мое растворилось, как дым. Теперь у меня нет ничего, кроме нательной рубахи». И у этого высокого, толстого человека с густой рыжей бородой на глаза навернулись слезы: «Ребе, я даже не могу вам сделать подарка, потому что я – один из самых бедных людей на земле!» Ребе улыбнулся и тихо сказал: «Послушай, Сруль сын Гирша, огонь – от Бога, и вода – от Бога, а Его пути неисповедимы. Нам же полагается принимать все, что Он нам посылает. Но где был источник, там он появляется снова и снова». И он протянул свою белую узкую руку к большой серебряной чаше, которая стояла перед ним и была до краев наполнена монетами и банкнотами, принесенными предыдущими посетителями. Он взял столько денег, сколько поместилось в его руке, и, не считая, отдал лесоторговцу: «Вот, возьми, Сруль сын Гирша, возьми эти деньги, они благословенны и помогут тебе подняться». Господин Дикер взял деньги и едва успел отойти от стола, как на него набросился банкир Юнгерман и другие богатые коммерсанты, и все они уговаривали его дать им одну банкноту из благословенной пачки денег в качестве единственного платежа за те кредиты, которые они ему обещали в счет будущих крупных сделок. Так за несколько минут господин Дикер стал еще богаче, чем прежде.

Настала наша очередь говорить с ребе. Отец положил на стол записочку, где были перечислены причины, приведшие нас к нему. Ребе внимательно прочел ее, посмотрел на меня испытующе и как будто с тревогой и сказал: «Что ж, Йешая сын Арона, ты носишь имя доброго Сайки Розума?» «Да, – ответил за меня отец, – разве у него не взгляд Сайки, ребе?» «Да, у него в точности такой же взгляд», – ответил ребе и снова посмотрел на меня немного недоверчиво, но на этот раз, пожалуй, с чуть большим любопытством. «Тебе скоро будет тринадцать, сын мой, и ты уже год прожил вдали от дома, а сейчас снова собираешься в другой город», – сказал он, подглядывая в записочку, которую положил перед ним мой отец. «Что ж, Йешая сын Арона, – он тяжело вздохнул, – да благословит тебя Господь и да убережет он тебя от любопытства. Ты видишь, дитя мое, Творец хранит свои тайны в вечности, и люди могут узнать и понять лишь то, что Ему угодно. И Он не любит, когда люди слишком любопытны. Даже Мойше-рабейну, когда ему надо было выбирать между золотом и огнем, и он из любопытства потянулся к золоту, даже его ангел толкнул к огню, и он обжег себе язык и всю жизнь потом шепелявил. Запомни, сын мой, даже великие люди, если они чересчур любопытны, обжигают себе язык, и да благословит тебя Господь и убережет от любопытства, чтобы отцу твоему ты принес еще много радости!» И он дотронулся своей прохладной тонкой рукой до моей головы и сказал: «Омейн». «Омейн», – повторили мы с отцом, и на этом наш разговор с ребе был окончен.

Благословение праведника из Чорткова, впрочем, так никогда и не исполнилось. Главной чертой моего характера было и остается любопытство. Любопытство во всем: из любопытства я пугал детей на перекрестке, когда мы ночью возвращались домой из хедера. Из любопытства я приклеил к столу горячим воском бороду Шимшеле Мильницера. Из любопытства я стоял под окном Ривкеле и пошел за ней до самых Залещиков. Из любопытства я прятался в кустах у реки, подглядывая за купающимися девушками. Из любопытства я все время заключал пари с самим собой. Из любопытства я слушал русского студента Чернякова, когда тот рассказывал про звезды и другие миры. Из любопытства я собирался отправиться в Станислав! А он, ребе, понял, что творится в моей душе, благословил меня и предостерег от чрезмерного любопытства. Его слова совершенно сбили меня с толку, и я про себя поклялся избавиться от этого дурного качества. Но оно, это любопытство, так никогда меня и не покинуло. Оно то и дело напоминало о себе, и как бы я ни надеялся и ни молился, чтобы пожелание ребе сбылось, оно сидело во мне, когда я молился и надеялся, проникало в мой мозг, укоренялось в моем сердце, стояло у меня перед глазами, что-то нашептывало мне в уши, росло вместе со мной год от года, становилось сильнее и крепче, чем мое собствен-ное тело, больше и глубже, чем все прочие мои желания. Пока я в какой-то момент не перестал пытаться от него избавиться. И тогда оно осталось у меня и со мной, не покидая меня ни на секунду, и я просто сказал себе, что, видно, не все пожелания и благословения сбываются. Я привык к своему любопытству, даже сдружился с ним, сохранил его до сегодняшнего дня и ни за что на свете не откажусь от него.