Текст книги "Справа налево"

Про главное. Здесь

В одном из стихотворений у Чеслава Милоша (послевоенных) говорится примерно о том, что если вас заботит, где находится ад, то очень просто разрешить ваши сомнения: просто выйдите за калитку и оглянитесь.

Я уже забыл, когда меня покидало ощущение, что я не живу, а мечусь вдоль этого проклятого забора, бесконечного, серого, высоченного, как в «Даме с собачкой», в Саратове, – в поисках калитки, чтоб обратно. Заколотили, наверно.

Про главное. Че-че-о

Земля – едва ли не единственная сущность в России, ради которой сто́ит стоять насмерть. Без земли новый человек в отчизне не родится. Это исключительная дичь и метафизика, но где-то в Платонове есть ключ к этой странной надежде. Это при том, что у Платонова не только с надеждой плоховато, там везде у него швах. И вот через этот ужас и приходит парадоксальное соображение, откуда можно начать заново, если начать. Тут дело всё в языке, в его величии. Язык у Платонова родствен с почвой, органика та же, что ли, растительная органика, ес-ли осязательно выражаться. Вселенная его языка настолько сильна существованием, что сохраняет в себе всё: и человека – и душу его, и плоть, и страну. Главное – найти верную точку приложения возрождения. И я верю, что она – во власти земли.

Про время. щепки

Одно из самых пронзительных переживаний древности связано совсем не с вечными камнями: если подниматься с тыла на Моссаду, по самому гребню вала, насыпанного легионерами для штурма, то там и здесь можно увидеть обломки деревьев, с помощью которых солдаты укрепляли насыпь. Оторопь охватывает, когда понимаешь, что ты сразу после римлянина следующий, кто коснулся этого обломка спустя два тысячелетия. Такое короткое замыкание тока времени пробивает эти серые щепки.

Обоняние

Про главное. Плыть, бежать, любить и слышать

Много лет назад я был одним из первых тысяч людей в мире, что слушали каждый новый альбом «Морфина» от корки до корки. Слышу голос великого Марка Сэндмена время от времени и сейчас. Недавно устроил себе на дальнем перегоне Москва – Астрахань полную ретроспективу и удивился актуальной значительности Марка, без сантиментов по ушедшим временам, без связанных со звуками воспоминаний, – сами знаете, как это бывает: сначала нас тошнит от, например, Scorpions, а потом пройдут года, канет эпоха, и нет-нет да и прислушаемся на ретро-станции к хиту двадцатилетней давности – вроде Personal Jesus – и вспомним, как сдержанно переминались и раскачивались на дискотеке и как пахла тонкая пудра на девичьей коже: никакого парфюма, моя юность не благоухала ни Calvin Klein, ни Bvlgary, ни Burberry, ни Fendy, иногда мелькала Шанель № 5 – и то лишь чтоб отбить желание, ибо это материнский запах, запах прежних поколений; девушки интуитивно редко пользовались ароматами матерей, и юность моя баснословно и просто пахла туалетным мылом, табачным дымом, пудрой, гигиенической помадой и прозрачно свежим потом… Это ни хорошо, ни плохо, ибо сейчас в воздухе среди запахов попадаются ароматы-шедевры, которые плодотворно лишают тебя воли или, напротив, делают волю упругой и обращают в воображение.

Но оставим запахи и вернемся к «Морфину». Начался он с того, что в Сан-Франциско я пришел в Tower Records (титан продаж звуковых носителей, вымерший вместе с ними) и спросил у парнишки на кассе: что такого хорошего народ сейчас слушает и что одновременно можно использовать в качестве лингафонного курса. Он сунул руку под прилавок и пристукнул передо мной плексигласовой коробочкой. Так я стал обладателем кассеты альбома «Yes» и долго еще бормотал себе под нос: «Sharks patrol these waters, sharks patrol these waters… Swim for the shores just as fast as you’re able… Swim like a mother fucker, swim…»

В общем, «Морфин» и Дерек Уолкотт, чья поэма Omeros оказалась первой книгой, купленной за границей, одним махом исчерпавшей мой двадцатидолларовый бюджет, придали моему начальному английскому странную смесь циничной лиричности и невнятной отрывистости диалекта жителей острова Тринидад. Отчасти благодаря именно этой смеси компания весело пьяных ирландцев в легендарном Trieste на углу Гранта и Валлехо однажды наделила меня званием Mr. Appropriate.

Сэндман же однажды выручил всерьез, когда пришлось объясняться с некой милой особой: почему это вдруг мне приспичило срочно куда-то мчаться в одиночку и, похоже, навсегда. Я долго, уже задыхаясь от режущего Givenchy, не мог ничего придумать, хотя поначалу врать на чужом языке значительно легче, во всяком случае, менее больно, потому что всё равно не покидает ощущение абсурдной условности лингафона, но, когда меня приперли к стенке: «Какого черта?» – я ощутил затылком прохладу бетона и молвил:

– Sharks patrol these waters…

– Run, – отвечала она, переходя на крик, – run like a mother fucker. Ru-un!

Про героев. Дух где хочет

Священник сирийской православной церкви отец Павел только что получил новый приход. Это калифорнийская глубинка, степь, холмы да пыль. Отец Павел перебрался сюда тоже из деревенской местности, но менее глухой.

Вечером раздается звонок. Отец Павел разбирает книги, откапывает под вещами телефон, берет трубку:

– Это наш новый священник?

– Да, меня зовут отец Павел.

– Батюшка, это Ричард. Я хожу в вашу церковь уже пятнадцать лет. У меня срочное дело. У нас так долго не было священника, что вы мне просто позарез.

– Слушаю вас…

– Приезжайте и освятите мой дом. Я недавно въехал и не могу заснуть, пока дом не будет освящен.

– Я падаю от усталости…

– Батюшка, я не буду спать, отдохните и приезжайте, умоляю…

– Хорошо, я приеду.

Отец Павел долго искал дом, путался в нитках дорог, сельская местность, пыль, придорожное кладбище, призраки на обочине…

Наконец нашел. Стучится.

– Здесь живет Ричард?

– Здесь.

– Он просил меня освятить дом.

– Эй, Риччи, к нам священник пришел, он хочет освятить дом!

– О, замечательно, – раздается со второго этажа голос. – Выходите все, спускайтесь, пусть святой отец освятит ваши комнаты.

«Все домочадцы вышли в пижамах, – рассказывал отец Павел. – Кто из них Ричард, я так и не понял. И чувствую, никто меня не ждал».

Освятил. Походил по коридору, комнатам, помахал кадилом, побрызгал святой водой. Собрался обратно.

– Батюшка, вы голодны? Садитесь за стол, у нас на ужин были спагетти!

– Спагетти?

– Да.

– Спасибо, я поеду.

Утром звонок.

– Батюшка, это Ричард. Где вы? Я чуть не спятил, не сплю всю ночь.

– Но я же был у вас. И всё освятил.

– Батюшка, вы издеваетесь?

– Но вы же не призрак? Я был вот по этому адресу…

– О, простите! Простите! Это адрес моего старого дома! Меня заклинило! И нового владельца тоже зовут Ричард!

– Не может быть…

– Но он же итальянец, католик, как же вы освятили его дом?!

– Как? Дух веет где хочет. Наверное.

Про главное. Молекулы в воздухе

Есть такие запахи, от которых внезапно становится не просто дурно, а существование мгновенно скукоживается, лопается, как воздушный шарик, – и всё, суши весла, нет уже ни легкости, ни беззаботности, а есть только стальной прут, пронзивший затылок и медленно нащупывающий позвонок за позвонком. Благо, таких запахов в моей биографии два или три всего – и они необъяснимы, их невозможно разложить на составляющие, более того, их невозможно никак растолковать другому, но все они связаны со столовками – в детсаду, где меня пытали жареной скумбрией; в интернате, где меня тошнило от горелого молока и вида колбасы с попадавшимися в ней мышиными хвостиками; в институте, где полтавские котлеты могли меня лишить сознания с расстояния в десять шагов. Все эти сложные смешанные палитры обладали какими-то точными идентификаторами – то есть, разумеется, существовал и существует обобщенный запах советского общепита, включавший ароматы среднего меню. Причем он, запах этот, оказался живуч, ибо десять последних лет я регулярно гулял по Грузинам мимо самого дорогого ресторана в Москве и знаю, что его вентиляционные трубы извергают духан простой московской пельменной конца 1980‑х.

Так вот мои персональные обонятельные ужасы имеют точное, партикулярное значение, и недавно я услыхал что-то такое из репертуара яслей, нечто, что никогда не было у меня во рту, разумеется (иначе бы я не писал эти строки), но что четко маркировало когда-то вот эту адскую кутерьму с елочками, хороводами, снегурочками, зайчишками, лисятами, тихими часами и стихотворениями Агнии Барто.

Дети – бедные, бедные, и необыкновенно сильные, ибо мало что из их переживаний под силу вынести взрослому человеку.

Про город. О Пресне как о тексте и не только

О топографии и тексте

Я обитаю в Столярном переулке на углу с Малой Грузинской. Примечателен он тем, что в переулке с таким же названием в Питере жил Раскольников. Почему он называется Столярным, я не знаю, но уже с этого названия местное краеведение приобретает достаточно художественный, не вполне документальный характер. Многое вокруг продуцирует текст. Когда я писал «Матисса», я еще не знал, что соседнее здание – Тимирязевский музей – некогда принадлежало брату коллекционера Щукина, который привез в 1910 году Матисса в Москву и наверняка приводил к брату сюда в гости. А у меня роман начинается у забора этой щукинской усадьбы, выстроенной в образцовом a la russe.

Вообще, для меня Москва – больше художественный текст, чем география. Внятное погружение в Пресненский район началось с Белорусского вокзала, который замечателен тем, что это самый военный вокзал всей страны: есть фильм «Белорусский вокзал», есть воспоминания Паустовского, как он работал на санитарном поезде во время Первой мировой. На площади у вокзала проходил трамвайный круг, где скапливались специально оборудованные трамваи, чтобы развозить раненых, сгруженных с поезда, по госпиталям. «Летят журавли», кажется, на нем же состоялись.

Мое личное знакомство с Белорусским вокзалом началось всерьез на Ваганьковском мосте: оттуда видно огромное поле путей, не только разъездных, но и на которых формируются составы. Белорусский вокзал – это такой пучок путей, личных жизненных линий, который ведет на Запад, в иной мир; по сути, воронка в пространстве, через которую тебя выбрасывает на другом конце страны или в Европе. Вот почему вокзал вообще содержит большу́ю метафизическую и экзистенциальную насыщенность: это сустав, точка приложения судьбы – встречи, разлуки. Когда еще посвободней было, когда меньше всюду было охранников, я там погулял на вокзальных задворках за Пресненским Валом. И мне открылась совершенно потусторонняя Вселенная. Москва вообще похожа на сыр с большими дырками: шаг в сторону – и поминай как звали. Это еще дядя Гиляй подметил. После той прогулки я написал рассказ «Перстень, мойка, прорва». Это был мой первый подступ к «району».

Венцом исследования стало вот что. В течение долгого времени я регулярно проходил по Пресненскому Валу и сворачивал на Малую Грузинскую улицу. Там стоит достаточно невзрачный завод «Фазотрон». Я решил уточнить, что там производят, и выяснилось, что завод занимается современной авионикой и что у него большая история, он был создан в 1918 году. И тут я обратил внимание, кто был первым его директором. Меня это поразило. Первым директором этого завода – собственно, инициатором создания – стал Александр Фридман, уникальный, фантастический человек. Он был знаменитым авиатором, немцы боялись его как огня во время Первой мировой, оповещая боевые позиции по рации: «В воздухе Фридман!» Он летал на дирижабле, и был разносторонним ученым, переписывался с Эйнштейном, который в одной из своих работ был вынужден принять поправки Фридмана. Кроме того, Фридман – автор модели Большого взрыва, расширяющейся Вселенной: одной из главных моделей мироздания! Вы всю жизнь можете проходить мимо этого невзрачного «Фазотрона», который из себя ничего не представляет, и вдруг понимание того, что здесь работал выдающийся ученый, выведет ваше сознание на совершенно новый уровень, и Москва станет вокруг иной.

Об архитектуре Пресни

Пресня в основном застраивалась недавно, ее улицы формировались в XIX веке. Довольно обычная для Москвы застройка: сводчатые окончания окон, выступающие кирпичи, которые создают рюшеобразность. Я не знаю, как это архитектурно называется, но в моем понимании это такое купеческо-кирпичное барокко. И по всей Пресне были разбросаны мещанские домишки – бревенчатые, обшитые досками. Типичную пресненскую застройку можно посмотреть, если пойти в район улицы Заморенова, где самая большая церковь на Пресне – храм Рождества Иоанна Предтечи в Малом Предтеченском переулке, в ней отпевали Алексея Хвостенко.

Там рядом находится замечательная диорама «Пресня. Декабрь 1905 года», чуть ли не самая крупная в Европе. Я считаю, что это выдающееся произведение с точки зрения краеведения. Панорама старой Москвы XIX века в ней воссоздана с феноменальной тщательностью. Диорама малопосещаемая, но туда можно чуть ли не каждую неделю ходить, настолько интересно погрузиться на век назад. Так вот, рядом с этой панорамой остался мещанский домик, где располагался исторический Комитет борьбы 1905 года, там проходили совещания, решения которых распространялись на действия защитников баррикад. Баррикады же были рядом с зоопарком, у моста над речкой Пресней, которая текла по наклону Большой Грузинской, приводя в действие не одну мельницу. На месте Белого дома, насколько я понимаю, было какое-то злачное место, какие-то шалманы. Гиляровский пишет, что часто трупы сбрасывали в речку Пресню, чтобы их выносило течением в Москву-реку: вот вам и концы в воду.

Но вернемся к мещанской застройке. У Бунина в «Темных аллеях» есть замечательный, крохотный рассказ необычайной лиричности, который начинается с того, что юноша приходит в гости к своей девушке, живущей как раз в таком доме. И там рефреном повторяется мелодия про этот домик. Рассказ начинается так: «Осенней парижской ночью шел по бульвару в сумраке от густой, свежей зелени, под которой металлически блестели фонари, чувствовал себя легко, молодо и думал:

 
В одной знакомой улице
Я помню старый дом
С высокой темной лестницей,
С завешенным окном…
 

Чудесные стихи! И как удивительно, что всё это было когда-то и у меня! Москва, Пресня, глухие снежные улицы, деревянный мещанский домишко – и я, студент, какой-то тот я, в существование которого теперь уже не верится…». Я бы этот рассказ поставил эпиграфом ко всей уже почти канувшей мещанской застройке Пресни, к району вообще. Точно такой дом находился на месте, где сейчас ресторан «Ла Маре», возле которого останавливаются теперь «майбахи» в сопровождении джипа с охраной. Это тоже, кстати, особая жизнь Пресненского района: останавливается машина с госномерами, спереди – джип охраны, сзади – джип охраны, выходят омоновцы, оцепляют всю улицу, выводят клиента и передают его метрдотелю.

О соседях

У нас в подъезде многие квартиры сдаются. А коренные жильцы во многих домах – семьи ассирийцев, воспетые еще Шкловским с его рассказом, как они бежали через снежные перевалы под защиту Российской империи, а потом осели в Москве и Питере, где в основном сапожничали. Я еще застал их в сапожных будках, покупал у них шнурки и зашивал свои «бореали»[21]21
  Boreal – производитель трекинговой обуви.


[Закрыть], разбитые в горах. Сейчас, с изобретением губок, нужда в чистке отпала, и эти сапожные будки занимаются преимущественно торговлей. А раньше можно было подойти к старику в такой будке и послушать, как звучит древний арамейский язык.

О кафе и ресторанах

В последние лет десять на Красной Пресне быстро всё меняется. Открывается обувной магазин, проходит месяц-другой, смотришь – уже нет его, а на его месте теперь забегаловка. За все эти годы из постоянных заведений оставался всегда паб «Джон Булл», в который я не часто хожу, и было хорошее кафе «Огонек», которое мутировало в кафе «Акварель». Вот в «Огонек» я захаживал регулярно. Из новых открытий – это совершенно отличная хинкальная, там хинкали стоят сорок рублей за штуку плюс саперави! Эта хинкальная как раз в соседнем доме с домом Маяковского – «Я и Наполеон»:

 
Я живу на Большой Пресне,
36, 24.
Место спокойненькое.
Тихонькое.
Ну?
Кажется – какое мне дело,
что где-то
в буре-мире
взяли и выдумали войну?
 

О другом районе, где можно бы было жить

На Пресне в целом хорошо, но только спустя десять лет можно сказать, что я здесь кое-как обжился. Например, мне нравится близость зоопарка. Скажем, вы идете по Волкову переулку и вдыхаете чудесные запахи – мускус красных волков и аромат ячьего помета, слышатся вопли и лопотание водоплавающих птиц, а когда там обезьяны еще не жили в закрытых вольерах, жители переулка просыпались под вопли орангутанов.

Я очень люблю Воробьевы горы, но там жилой застройки почти нет. Вот если бы там был какой-нибудь жилой комплекс и высокий этаж… то это были бы уже не Воробьевы горы. В Москве, между прочим, жить нужно высоко, это проверено жизнью. Семнадцатый этаж, не ниже. Во-первых, с высоты город красивее, чем с нижних этажей. Крыши всегда чище, чем улицы, и хлама там меньше. Плюс свежее движение воздуха. И вообще – важен обзор. Когда пишешь, нужно время от времени отводить взгляд на какую-то удаленную точку, но до́ма я смотрю не вдаль, а в стенку соседнего дома.

С другой стороны, в Москве всерьез можно жить только в центре. Но невозможно перенести Воробьевы горы в Садовое кольцо, тут приходится как-то сдерживать воображение. Может быть, Большой Каретный, Сивцев Вражек… Хотя нет, они ничем не лучше Пресни.[22]22
  Впервые было опубликовано в журнале «Большой город» (В. Степанченко).


[Закрыть]

Про город. Zoo

Московский зоопарк работал во время войны без перерыва, принял четыре миллиона посетителей, его дважды бомбили, но погиб только один попугай от осколочного ранения. Хищников кормили павшими лошадьми, которых собирали по всему городу. Редких зверей эвакуировали в Свердловск и Кавказский заповедник, а слонов и бегемотов как-то спасали посреди зимы. Причем в 1943 году родила бегемотиха: наверное, от страха, ибо размножение бегемотов в неволе – редкий случай и тяжкий труд. Зоопарк выполнял также стратегическую функцию: в нем вырастили три миллиона белых мышей, которых использовали для производства противотифозной вакцины, останавливая эпидемии. Остававшийся после мышей корм шел цыплятам, которых армии было передано 250 тысяч штук. Интересно, что после одной бомбежки расползлись по окрестностям змеи, так что пришлось питонов, кобр и гюрз собирать по всей Пресне. Недаром ходят легенды о вылетающих из тоннеля «Краснопресненской» мадагаскарских тараканах размером со спичечный коробок: ими кормили каких-то рептилий, но часть их бежала, и какое-то время тараканы жили в метро.

Про время. Чурек

Последние дни вдруг всплывают запахи из детства, поразительно. Началось всё с запаха свежей резины – так пахло в спортивном магазине, куда мы заглядывали позырить велики: «Украину», «Ласточку», «Спринт», «Орленок», несуразную складную «Каму», дебелую «Десну». Оказывается, я проходил как раз мимо велосипедной лавки, продавец которой выставил в ряд партию новеньких двухколесных осликов. А сейчас с балкона вдруг услыхал запах чурека – свежего, теплого, огромного, как низкое, просящееся в руки солнце, с неповторимым ароматом, влекущим к борщу, к тому, чтобы хрустнуть под ножом к груди и еще заглянцеветь под зубчиком чеснока, раздавленным в солонке с крупной солью… Как давно я не слыхал этот волшебный запах булочной – аромат сытости и скромного, но верного благополучия. Ни в одной лавке мира не осталось больше этого запаха, вот только сквозняком принесло откуда-то, не ломиться же по соседям…

Про героев. Петля Касатова

11 июня 2012 года в Свердловской области был угнан самолет Ан‑2. Установлено, что пилот выпивал на аэродроме с друзьями и решил их прокатить. На следующий день пропажа воздушного судна переполошила всю страну. В течение года упорных поисков самолет так и не был обнаружен ни целым, ни разбившимся, – как внезапно он был найден сгоревшим в километре от аэродрома.

Мне кажется, найденный на Урале разбитый самолет пилота Касатова, решившего за деньги покатать односельчан, упал не год назад, а только вчера. Его так долго и повсюду искали, что чудится – найти не могли потому, что он где-то летал, где-то его носило. Вот и в газете пишут, что запах гари над той топью, где упал самолет, стоит столь явный, будто этот Ан‑2 только что сверзился всего-то в пяти милях от аэродрома, где его бы уж точно нашли, если бы он там был раньше. Всё это годится для фантастического рассказа, но ведь нам не интересны подробности, нам интересна суть: самолет влетел в пространственно-временну́ю петлю, и его только что вышвырнуло по листу Мебиуса в это болото.