Текст книги "Фантомный бес"

Ранней весной 1919 года в холодном парке на скамейке сидели и беседовали двое. Алексей Максимович Горький рассказывал Александру Александровичу Блоку о полусумасшедшей теории, которую он вычитал у одного немца. Суть теории состояла в том, что люди в процессе мышления вырабатывают некую мыслительную субстанцию, некое поле мысли, для чего во все больших масштабах потребляют субстанцию материальную. Это может продлиться еще миллионы лет, но финал очевиден: рано или поздно вся материя без остатка будет переработана, превращена в мысль, в некую чистую духовность, и в этом бесплотном состоянии Вселенная замрет навсегда.

«Какое страшное пророчество», – прошептал Блок и нервно передернул плечами.

Потом они долго молчали.

Блок мало кому рассказывал, что он беззаветно влюблен в науку, в ее философию, в ее познавательную страсть, даже в ее химеры. Он глубоко ее чувствовал и временами загадочными образами, неожиданными метафорами обозначал самые удивительные ее будущие открытия. Ученые, его современники, даже если бы внимательно вчитались в его загадочно провидческие строки, едва ли могли за поэтическим иносказанием разглядеть и оценить научные пророчества. Рассказ Горького задел его. На самом деле поэт сам предчувствовал, а то даже и мыслью схватывал движение Вселенной к небытию, к исходной пустоте, к мертвому равновесию, к Ничто. Но не как Клаузиус или Больцман, а по-своему, пропуская через надтреснутое сердце поэта: «И век последний, ужасней всех, увидим и вы, и я. Все небо скроет гнусный грех, на всех устах застынет смех. Тоска небытия…»

Ах, вот как! Тоска? Небытие, оказывается, может тосковать? Его нет, а оно в печали. Не странно ли? Да нет, небытие насквозь пронизано грустью! Не может оно смириться с абсолютным своим несуществованием. Не может и не хочет. Не быть? Как это нелепо. Как глупо. И как безнадежно тоскливо. Оно мечтает, пусть хотя бы ненадолго, прорваться в мир бытия. Там свет, там тепло, там движение, там, наконец, страсти. Пусть даже страдание и боль. Разве это не приметы жизни? Прорыв в бытие – это такая награда, равной которой не придумаешь. Вот в чем главная тайна и главный смысл рождения. Ведь даже самая простая, самая никчемная жизнь, на самом ее грязном дне – а все же неизмеримо выше пустоты небытия. А коли так, тогда ясно, почему так жалко покидать нам этот театр, где свет и шум… Вот почему мы все цепляемся, цепляемся…

Небытие тоскует! Короткое выражение – это демонически смелый вызов глубокой идее нирваны, красивой, но холодной буддистской мечте о вечном блаженстве пустоты в пустоте. Поэт прикипел к этим тревожащим, пугающим образам, но одновременно боролся с ними всем своим жизнелюбивым темпераментом. В его понимании мир не может, не должен, не имеет право потерять звуки, цвета и запахи. Его стихи живо откликались на суматоху и многоцветье мира, а вот раскованная мысль его бежала впереди тогдашней науки, которая тоже не стояла на месте, она беспокойно металась и даже взрывалась революциями. И в беге этом открывала и новые пространства жизни, и леденящие душу пустые миры.

– И все же действие света и цвета освободительно, – произнес он еле слышно.

– Как вы сказали? – переспросил Горький. – Свет?

Блок не ответил.

– Вы сказали – действие света освободительно, – переспросил Горький. – Я правильно понял?

– Светлый сон, ты не обманешь, ляжешь в утренней росе, алой пылью тихо встанешь на закатной полосе… Знаете ли… Настоящий свет правдив… И во сне он не обманет. Если утром солнце встанет, нас от мглы освободив… Ну, и так далее… Истина свободы, Алексей Максимыч, – в летящих лучах. – Блок произнес это тихо, но с уверенной силой. – Разве не так?

– Дорогой Александр Александрович, – вдохновенно сказал Горький, глуховато нажимая на «о», – именно свет! Летящие лучи. Знаете, как все это совпадает? Я открываю большое дело. Вы ведь знаете, газету мою прикрыли, но я на это плюю. На этого Зиновьева, на этих кровавых идиотов. Свободно летящие лучи не обманут. Вот в чем штука.

– А я, между прочим, вашу «Новую жизнь» читал, – сказал Блок. – Достаточно регулярно. Это самая европейская газета у нас была. Умная, человечная, а главное, смелая, протестовала против цензуры, против убийств. Или, вот, скажем, нападала на мир в Бресте, презирала его. Да ведь мир был гадливый. Постыдный. И газета презирала его по делу. Разумеется, большевики негодовали. А вы чего хотели?

– Все! Про газету забыли. – Горький на секунду стал суровым, усы у него топорщились. Но еще через мгновение он снова стал мечтателем. – Просвещение – вот спасение и выход! Издательство. Большое. Умное. Скажем, «Книги мира». А можно – «Всемирная литература». Лучшие книги стран и народов. Сотни книг максимальными тиражами. Если мы не просветим народ, то кто? Для такого дела мне нужны люди. Немного, но настоящие. Скажите прямо – поможете?

Но Блок снова словно бы ушел в себя.

Горький уже потерял терпение, когда поэт проснулся.

– Дорогой Алексей Максимович, я непременно помогу вам. Непременно. Душа моя и тело мое в вашем распоряжении.

– Несказанно рад, – сказал Горький и чуть не прослезился.

Они подходили к дому Горького, когда навстречу им попался высокий, большеносый человек с веселым лицом. Он почтительно поклонился знаменитым литераторам, а затем сказал:

– Здравия желаю! Как приятно видеть вас обоих! Алексей Максимович, я нашел вам еще одну переводчицу. С английского на русский. И наоборот. Начинающая, но, мне кажется, толковая.

– Дорогой Корней Иванович, это все по делу, – прочувственно отвечал Горький. – Я в вас не сомневался. Тащите ее сюда.

Как практически проверить теорию тяготения Эйнштейна?

Астрофизик Артур Эддингтон думал, думал, но в итоге ему кто-то подсказал – солнечное затмение! Феноменально! Кто нашел это простое до гениальности решение? Может, ему самому приснилось? Свет далеких звезд, бегущий рядом с Солнцем, можно увидеть или снять на фотопластинку, если Солнце – черное. А таким оно бывает, когда полностью закрыто диском Луны. Мой Бог! Какая блестящая мысль! А ведь ближайшее полное затмение буквально рядом, оно случится летом 1919 года. Надо срочно готовиться. Идеально закрытое Солнце можно будет увидеть с экватора. Увы, в Англии или где-нибудь в испанских горах не отсидеться. Придется везти телескоп куда-то на экватор. А вот куда именно? Тут надо подумать. Ну а контрольные снимки тех же звезд в обычном ночном небе можно сделать и в Гринвиче. Он связался с Эйнштейном. Рассказал ему про затмение. Тот был потрясен простотой идеи. Обрадован. Но и слегка встревожен. Эддингтон это заметил. А вдруг результаты реального опыта не подтвердят теорию? Ведь она пока только на бумаге. Груда вычислений, уравнения какие-то. В которые, кстати, мало кто верит. Но Эйнштейн, безусловно, за проверку. Ему самому интересно. Он даже рассчитал возможное искривление луча, которое можно будет оценить по ничтожному сдвигу светлого пятнышка звезды на фотопластинке. Отклонение луча должно составить от одной до двух угловых секунд. Что ж, современные телескопы и фототехника такое зафиксировать способны.

Эддингтон человек серьезный и настойчивый. Казалось, еще гремели последние пушки великой войны, а он уже начал готовить экспедицию. И он уже знал, куда держать путь – телескоп он повезет в Гвинейский залив, на крохотный чудесный островок Принсипи. Тихий, никто не мешает. Как раз почти на экваторе. Райский уголок. Знакомый географ поведал ему, что остров имеет в длину десять миль, а в ширину всего четыре. Его можно обойти часа за три. Но, главное, он почти пуст и спокоен. Небольшое местное население – очаровательные люди. Они до сих пор любят бусы. И обязательно помогут, ежели в чем будет нужда. «Что ж, – подумал сэр Артур, – погреемся на тамошнем солнышке, искупаемся в океане, а заодно провернем такое дело».

Эддингтон отплыл со своими сотрудниками на корабле из Англии в марте 1919 года и в середине апреля начал устанавливать на острове телескоп и прочие инструменты. Больше месяца ушло на подготовку. Затмение ожидалось 29 мая ровно в два часа дня. И вот тут начались чудеса местной погоды. В день затмения с утра разразился шторм, небо потемнело, став из сизого почти черным, и хлынул тропический ливень.

– Ну что, сэр Артур, – с кривой усмешкой сказал астроном Глен Картер, – затмение началось до срока?

– Подождем, – мрачно отозвался Эддингтон.

Надо же, случайно налетевший дождь может перечеркнуть смысл всего путешествия. А ведь нужна всего одна минута ясной погоды! Но не когда-нибудь, а ровно в два. Раздобыв яркий африканский зонт, глава экспедиции выходил под дождь в десять, в одиннадцать, в двенадцать. Губы его словно бы сами собой шевелились. Можно было подумать, что он чего-то у кого-то просил. Но струи воды хлестали с неостановимой силой. В час дня он понял, что плыли они на этой райский остров зря. Он вернулся в дом, бросил насквозь мокрый зонт в угол, тяжело сел в плетеное кресло и закрыл глаза.

Через полчаса кто-то коснулся его плеча.

– Сэр Артур, взгляните.

Он вздрогнул и поднял веки. Сквозь криво висящую циновку в комнату пробивался свет. Он взглянул на часы: половина второго. Еще ничему не веря, он вышел наружу. Никакого дождя. Словно его не было вовсе. По небу еще катились остатки туч, но выглянуло солнце. Еще через пять минут оно запылало в полную силу.

«Да, – вздохнул сэр Артур Эддингтон, классически образованный английский атеист. – Бог все же есть».

Сотрудники, не мешкая, расчехлили телескоп, приготовили фотоаппараты. Сам Эддингтон настолько был занят сменой фотопластинок, что не успел увидеть самого затмения. Впрочем, быстрый взгляд сквозь закопченное стеклышко он бросил, дабы удостовериться, что оно началось. А оно началось – и выглядело мрачно-величественно. Что-то наползало на желто-пылающий диск, словно бы кусая его круглым черным ртом. Происходило это стремительно. И через секунды наступила мгла. Все работали быстро и четко.

Всего было получено шестнадцать снимков, на которых не столько черное Солнце, сколько ближайшее пространство вокруг него было запечатлено во всех деталях. Кое-где облака закрывали именно те звезды, которые были рядом с черным диском светила. Но последние снимки дали то, что было нужно – отчетливые светлые точки звезд, которые позволят измерить на пластинке, отклонились они или нет. Измерения были произведены на микрометрической измерительной машине. Главный и потрясающий результат – они отклонились! Далее надо было определить размер сдвига – насколько сместились звезды под влиянием тяготения Солнца по сравнению с обычным их положением, полученным на том же телескопе в Англии в январе? На наиболее удачных пластинках измерения дали результат, предсказанный Эйнштейном, – чуть больше угловой секунды. Этого было достаточно. Однако еще четыре фотопластинки были привезены в Англию непроявленными, так как их нельзя было обработать в жарком климате.

Эддингтона встречали так, словно он Джеймс Кук и открыл Австралию.

На одной из проявленных в Лондоне пластинок было обнаружено достаточное количество светлых точек, и измерения также показали отклонение в соответствии с теоретическими ожиданиями. Это надежно подтвердило предыдущий результат. Гравитация изгибает луч света, прошедший рядом с массивной звездой. Великая теория верна.

Когда об этом написали газеты, слава Эйнштейна взлетела до небес. Это был год триумфа его сумасшедших идей. Некий темпераментный житель Америки послал телеграмму: Европа, Эйнштейну. И телеграмма дошла.

К Эддингтону в эти дни подошел корреспондент лондонской «Таймс»:

– Сэр Артур, правда ли, что Общую теорию относительности понимают в мире всего три человека?

Эддингтон молчал.

– Сэр Артур, вы поняли вопрос?

– Вопрос-то я понял, – отвечал Эддингтон. – Просто я пытаюсь сообразить – а кто этот третий?

А России в это время, казалось, было не до звезд. Там продолжалась жестокая Гражданская война, упростившая умы и ожесточившая сердца миллионов людей. Впрочем, не только это. В голодном и холодном Петрограде открылось и бурно заработало новое издательство – «Всемирная литература». Горький был не только мечтатель. Он оказался неплохим организатором. Переводчики трудились вовсю. Не было бумаги, не было типографской краски. Не было ниток и картона. Не было денег. Но книги начали выходить. Десятки названий – лучшие книги лучших авторов со всего света. Но, пожалуй, еще более неожиданным оказался факт совсем из другой области: в Петрограде нашелся человек, который всерьез углубился в уравнения Общей теории относительности и проник в них глубже не только Эддингтона, но и самого их автора Альберта Эйнштейна.

Пятьдесят лет Горькому стукнуло в марте 1918-го, но дни тогда стояли такие, что писателю было не до юбилеев. Зато ровно через год стала реальностью мечта Горького – издательство всемирного охвата. И тогда Горькому сказали: «А давайте отпразднуем полтинник! Ведь нынче есть где и есть с кем». Улыбнувшись в усы, Горький сказал: «Ах вы, черти драповые. Давайте». И безнадежно махнул рукой.

30 марта с утра была толкотня, но к четырем часам все слегка приутихло, и люди собрались в самой большой комнате издательства, которую гордо именовали залом. Была даже импровизированная трибуна – на стул поставили табурет, и все это накрыли большой скатертью. Не красной, нет. Ни в коем случае! Нашли золотистую с зелеными разводами по краям. Среди сотрудников и друзей издательства было немало славных имен. Но первое слово предоставили Александру Блоку. Поэт подошел к трибуне. Он был в белом свитере с высоким воротником, Лицо его было словно из алебастра, под цвет свитера. Зато глаза, казалось, излучают свет. Свет какой-то запредельной звезды.

Все затихли.

Блок заговорил негромко, даже как-то глухо. Но так весомо и отчетливо, что слышно было и в закоулках коридоров: «Судьба возложила на Максима Горького, как на величайшего художника наших дней, великое бремя. Она поставила его посредником между народом и интеллигенцией – между двумя станами, которые оба еще не знают ни себя, ни друг друга. Так случилось недаром: чего не сделает в наши дни никакая политика, ни наука, то может сделать музыка. Позвольте пожелать Алексею Максимовичу сил, чтобы не оставлял его суровый, гневный, стихийный, но и милостивый дух музыки, которому он, как художник, верен. Ибо, повторяю слова Гоголя, если и музыка нас покинет, что будет тогда с нашим миром? Только музыка способна остановить кровопролитие, которое становится тоскливою пошлостью, когда перестает быть священным безумием».

Все невольно оглянулись на Горького. Но он, казалось, был потрясен сказанными словами даже более других. Не славословием в его адрес, нет. Он к этому был достаточно равнодушен. Его потрясла и даже на какие-то минуты загипнотизировала сама мысль – художник и музыка. Музыка в широком смысле. То есть творец и гармония! Вселенская душа и гармония светил! Если творцы – пусть даже на время – остановятся, замолкнут, угаснут, то неизбежно рухнет гармония мира. И уже тогда люди наверняка и с легкостью добьют друг друга.

Как сказано! А? Суровый, гневный, стихийный, но и милостивый дух музыки…

Горький молча смотрел на всех. Глаза его сделались большими. И в них круглыми прозрачными кристаллами застыли слезы.

Когда артиллерийский полк кончившего офицерские курсы Лео Силарда пошлют на передовую, самого Лео свалит «испанка», которая тогда косила людей миллионами. Умирать его отправят в армейский госпиталь Будапешта, поближе к дому. Но он не умрет, он поднимется, бледный и исхудавший. И в это время придет известие о битве на реке Изонцо. На скалистых берегах этой красивой горной речки развернется одно из страшнейших сражений Первой мировой войны – два с половиной миллиона солдат с двух сторон. Сначала успешное наступление проведут итальянцы. Разгромленным и отступавшим австрийцам срочно придут на поддержку семь германских дивизий, и в кровавой схватке войска центральных держав отбросят итальянцев назад и даже разовьют успех. Но тут уже бегущим итальянцам придет на помощь Антанта – три французских дивизии и две британских. Фронт будет восстановлен. Грандиозная сеча кончится ничем. Только триста тысяч солдат никогда уже не вернутся в свои дома. В день выписки из госпиталя Силард неожиданно получает письмо от командира своего полка. С прискорбием тот сообщает своему молодому офицеру, что его полк, неудачно подвернувшийся под итальянское наступление, уничтожен полностью. До последнего солдата. «Смотри-ка, – задумчиво прошепчет Лео, – выходит, что смертельно трепавшая меня “испанка” на самом деле меня спасла».

Через несколько месяцев война окончится, а еще через месяц он надумает вернуться к занятиям в Техническом университете. Но нет уже на европейской земле никакой Австро-Венгерской империи, есть ее разорванные клочья. Родной Будапешт – столица новой небольшой страны. Казалось бы, не так уж плохо, но на всю оставшуюся жизнь Лео Силард сохранит ненависть к войне. И тут жизнь закрутит его новым вихрем.

В октябре 1918 года в Австро-Венгрии свергают династию Габсбургов. И уже в первых числах ноября Национальный Совет Венгрии провозглашает независимую Венгерскую республику. Но новая страна разорена, по улицам городов в поношенных шинелях бродят безработные солдаты и офицеры. Все голодны и злы. Революционный вирус из России легко проникает в эту среду. Социал-демократы предлагают коалицию коммунистической партии, чьи вожди в то время сидели в тюрьме. Сама компартия была образована совсем недавно. Возглавил ее Бела Кун, 33-летний журналист и политик левого толка, успевший посидеть в имперских тюрьмах еще до войны. В войну он был мобилизован и отправлен на русский фронт, где, как и многие тысячи его соплеменников, попал в плен. В бараках для пленных на Урале он проникается коммунистическими идеями и вступает в ряды РКП(б). Он активен, он пылкий оратор, его замечают, и вот молодой перспективный венгр уже в Петрограде, где его принимает Ленин:

– Ну что, товарищ Кун! Не пора ли устроить социалистическую революцию на вашей родине?

– Давно пора, товарищ Ленин! – без запинки отвечает молодой член РКП(б).

Вождь большевиков дает ему задание: отправиться в еще воюющую Австро-Венгрию, создать и возглавить партию коммунистов, которая должна разложить австро-венгерскую армию. Кун с полным пониманием относится к этой идее. За считаные недели он создает партию и возглавляет ее. Но тут родная его империя подписывает акт о капитуляции, вслед за чем почти сразу разваливается. Обстановка в отколовшейся Венгрии удивительным образом напоминает революционную Россию. Здесь тоже заходит речь об Учредительном собрании, но недавно возникшие венгерские коммунисты, не дожидаясь собрания и не надеясь на него, делают попытку захватить власть. Республиканское правительство Венгрии сажает бунтовщика Куна и его ближайших сторонников за решетку. Но продолжающееся военное давление на Венгрию со стороны стран Антанты, которым мало симпатична «диктатура пролетариата» в центре Европы, неожиданно раздражает самолюбивых венгров. И они из упрямства начинают поддерживать этот пролетарский лозунг. В этой обстановке коммунистов выпускают из тюрем, и в марте 1919-го они провозглашают страну Советской республикой. Бела Кун получает пост народного комиссара иностранных дел и одновременно возглавляет Революционный правительственный совет (практически копируя должности Троцкого в России). В послании к Ленину Кун гордо сообщает: «Мое личное влияние в Революционном правительстве настолько велико, что диктатура пролетариата будет решительно установлена». А дальше все заверчивается, как в России, если не круче. Заводы и фабрики отобраны у их владельцев, банки национализированы. Богатых выгоняют из их домов, и туда вселяют рабочих. Землю раздают только бывшим наемным батракам. Настоящие крестьяне остаются с носом. Голод в стране усиливается, поднимается ропот. В целях «защиты пролетарской революции» учреждаются ревтрибуналы, аналог российской ЧК. Венгерская ЧК очень быстро звереет. Люди, сохранившие остатки свободолюбия, поднимаются на борьбу. Им на помощь приходят войска соседей – чехословаки и румыны. Но революционный порыв венгерских коммунистов еще высок, их поспешно созданная армия (тоже названная Красной, и в ней тоже учреждены комиссары) громит пришельцев и даже захватывает Словакию, где тут же провозглашается Словацкая Советская республика (просуществовавшая, правда, всего три недели).

Лео Силард, который про «испанку» уже забыл, с удивлением для себя обнаруживает, что социалистические идеи ему близки и что к венгерским коммунистам он относится с сочувствием, хотя ему не нравятся реквизиции и бесконечная стрельба. Он плохо понимает, что такое диктатура пролетариата, но, захваченный общим движением, пытается примкнуть к революции. Он и его младший брат Бела даже создают «Ассоциацию венгерских студентов-социалистов». Лео разрабатывает программу Ассоциации, пишет устав, придумывает новую систему налогообложения (как ему кажется, лучшую в мире). Друзья знакомят его с самим Белой Куном. Они с любопытством глядят друг на друга, двадцатилетний студент и тридцатилетний глава Революционного совета.

– К нам! Срочно! – говорит Кун. – Нам нужны люди умные, молодые, решительные.

– Мы с братом готовы, – отвечает Силард. – Но не ранее того, как вы отмените повальные аресты и бессудные расстрелы.

– О чем вы говорите, молодой человек! – горячится Кун. – Идет борьба. Революция в опасности.

– Никакая революция не стоит стольких человеческих жертв, – заявляет Силард. – Народ не забудет и не простит. Такими способами ничего путного вы не построите.

– Сразу видно, что вы не были на фронте. Не были в русском плену. Мальчишка!

– Это обязательно – быть в плену?

– Вы не видели русских коммунистов. О, если бы вы их слышали! Вы еще не понимаете, куда движется мир.

– Не понимаю. Согласен. Но моря крови не по мне.

– А я хотел предложить вам серьезный пост.

– Начальника ревтрибунала?

– Послушайте, мы встретились не для того, чтобы шутить. Газеты, просвещение, революционная пропаганда – вот ваша область.

– Если вы отмените трибуналы, я, пожалуй…

– Не лезьте туда, где вы ничего не смыслите.

– Господин Кун! Я желаю венгерской революции успеха. Такого, который бы не измерялся кровью. Но, вижу, с вами у меня едва ли что получится.

– Ладно, – устало махнул рукой Кун. – Идите, пока я не велел вас арестовать.

– Вот именно, – усмехнулся Лео Силард.

На следующий день он распустил свою Ассоциацию.

А еще через 130 дней рухнул и венгерский коммунизм. У Куна единственный выход – бежать в Красную Россию. Когда он садился в автомобиль, мимо по совпадению куда-то торопливой походкой спешил Лео Силард.

– Лео, – окликнул его Кун, – вы ли это?

Силард оглянулся, приблизился. Солдаты охраны пропустили его.

– Уезжаете? – спросил он.

– Я еду туда, где революция продолжается. Не думайте, что мировой ее пламень заглох. О, не думайте. Это временное поражение на одном из небольших фронтов.

– Возможно, – беспечно отозвался Силард.

– Вы славный человек, Лео. – Кун смотрел на него чуть ли не с нежностью. – Глядите в оба, чтобы тут не стало слишком черно. Я в вас верю. Вы рождены для больших свершений. Делайте свое дело и ждите нас. Мы вернемся. Вы еще увидите Красную Армию в прекрасном нашем Будапеште.

– Возможно, – повторил Силард.

Глава Ревсовета махнул рукой и сел в автомобиль. Хлопнул дверью. Двое с винтовками вскочили на подножки. Мотор заворчал, машина тронулась.

Наступают времена диктатора Хорти. В городском суде на братьев Силардов заведено дело – как на сочувствовавших коммунистам во времена беспорядка и террора. Лео понимает, что пора бежать. Он принимает решение продолжить учебу в Берлине. Но получить паспорт для выезда в Германию оказалось непросто. Он обошел несколько инстанций и везде получил отказ. И тут нашелся знакомый, который сообщил, что за небольшую сумму можно оформить почти «законный» и почти «чистый» паспорт. Лео подумал и согласился. Плевать ему на политических бюрократов, его стремление – учиться в хорошем университете. Ведь его назначение, его путь – чистая наука. Если, конечно, таковая бывает. Но в воображении ученого-романтика она бывает точно.

Еще в гимназические годы Лео прочитал почти все сочинения гениального своего соотечественника Людвига Больцмана, блестяще соединившего термодинамику с теорией вероятностей. Особенно Лео поразило суждение Больцмана о так называемой «тепловой смерти Вселенной». Всякая замкнутая система неизбежно стремится к окончательному тепловому равновесию, в котором застынет навсегда. Это железный вывод науки. Спорят с ним только невежды. А Вселенная? Это ведь классический случай абсолютно замкнутой системы, ибо никакой другой, вспомогательной вселенной рядом нет и быть не может. Не с кем обмениваться материей и энергией. Значит, Вселенная обречена? Наиболее передовые физики конца XIX века заговорили об этом с ужасом (нередко слегка утрированным): пусть через миллиарды лет, но родная наша Вселенная достигнет теплового равновесия и замрет навеки. Сколько ломалось на сей счет копий! Сколько было стенаний и воплей! Но вдруг Больцман (вероятно, самый авторитетный ученый в этой области) громко говорит: «Успокойтесь, господа! Поздно нервничать и бояться. Самое страшное уже случилось. Вселенная давно достигла равновесного состояния. Может быть, она и теплая, но она мертва». – «Как это? – закричали оппоненты. – Как это мертва, когда мы наблюдаем столько живого движения – звезды горят, новые вспыхивают, весь космос сияет!» – «Чепуха, – снисходительно усмехается Больцман. – Вся эта космическая суета – лишь мелкий тремор, лишь незначительные флуктуации давно застывшего мира. Вы забыли, что нашим миром управляет вероятность и что всякий абсолютный покой есть незначительные колебания относительно центра этого покоя. Мы с вами – свидетели этой мелкой дрожи, этого неизбежного отклонения. В любой системе, едва наступит состояние тепловой смерти, как тут же возникнут флуктуации, которые вызовут некоторое уменьшение энтропии. Кому-то они могут показаться ничтожными, но для нас все эти звезды и туманности, весь этот подвижный и, как нам кажется, прекрасный мир – не более чем флуктуация. Довольствуйтесь этим и не помышляйте о чем-то более великом». Какой тут поднялся крик! Как бедного Людвига, как великого Больцмана травили! И затравили, негодяи. Настолько, что шестидесятилетний бородач, влюбленный в жизнь, в Моцарта и Бетховена, покончил с собой. «А ведь Больцман абсолютно прав!» – восторженно сказал сам себе шестнадцатилетний Лео Силард.