Текст книги "Фантомный бес"

Русская девица и английский писатель

Начало осени 1911 года. В Лондоне мелкий дождь, ручейки воды бегут по краям улиц, толстые капли стекают по оконным стеклам. Однако погода не помешала устроить прием в Доме русского посла графа Александра Константиновича Бенкендорфа. Граф любил эти веселые, шумные встречи и устраивал их с размахом. Гостей собиралось немало – политики, дипломаты, журналисты, литераторы, артисты, светские бездельники. Герберт Уэллс, знаменитый писатель-фантаст, затворником не был и, когда его приглашали, приходил с удовольствием. Вот он не торопясь протискивается сквозь заполнившую гостиную толпу. На него с любопытством взглянула молодая женщина, скорее даже юная девица. В ее спокойных, широко расставленных глазах, в самой их глубине сквозил ум, приправленный едва уловимой иронией. Уэллс вздрогнул.

– Кто это? – спросил писатель почти шепотом.

Но стоящий в двух шагах молодой человек услышал.

– Да это сестрица моя Мария, – сказал он, приветливо улыбнувшись.

– Вот как? – повернулся к нему Уэллс.

– Позвольте представиться, Платон Закревский, надворный советник, атташе посольства.

– Герберт Уэллс, – писатель протянул руку.

– Ну, кто вас не знает, – Закревский подал свою.

– Она тоже сотрудница посольства? Такая юная?

– Нет, что вы. Она приехала ко мне в гости, чтобы подтянуть свой английский.

– Прекрасная цель. Готов ей помочь. В английском, мне думается, я разбираюсь.

– Хотите, я вас представлю?

– Да, именно это желание я собирался вам внушить.

– Отлично. – Закревский улыбнулся еще шире. – Буду рад. Любите беседовать с русскими?

– Люблю, – сказал писатель. – У русских необычный строй мысли. Меня он всегда поражал.

– Маша, Маша, – громко окликнул Закревский, – иди-ка сюда. – Мура, ты что, не слышишь? Мы в семье часто зовем ее Мурой, – он вновь повернулся к писателю.

Спустя минут пять писатель и Мария нашли относительно тихий уголок и присели возле маленького круглого стола. Проходящий мимо официант на секунду застыл перед ними с подносом. Они взяли по бокалу вина и продолжили беседу.

– Откуда у вас такой английский? – спросил Уэллс.

– От няни, – Мура улыбнулась. – Она была англичанка. И первые слова я услышала от нее. А маме все было некогда.

– Любопытная история.

– Ничего особенного. В дворянских семьях в России это принято – дети сначала говорят на французском или английском, и только потом осваивают русский.

– Какой же язык для вас родной?

– Вопрос этот напрашивается, согласна. Но ответ прост – оба.

– Что ж, по-своему, неплохо. По меньшей мере для кругозора. К тому же Россия хочет считать себя Европой. Владение языками – правильное стремление.

– Я тоже так думаю, – сказала Мура.

– А сюда вы приехали за…

– Окунуться в живую среду. Там, на родине, мой английский был немного искусственным. Здесь я это чувствую. И, как могу, поправляю.

– Похвально, – сказал Уэллс. – И это можно понять. А в Петербурге чем вы занимались?

– Обыкновенное дело, училась. Но там было чем заняться и за пределами Института благородных девиц.

– Например? – Уэллс пытливо глянул на девушку.

– Самое яркое впечатление – это, конечно, общение с поэтами. В Петербурге прорва отличных поэтов. Все талантливы, но каждый по-своему. Это похоже на вторжение с небес. Но не как у вас в романе, где марсиане… Более мирно…

– Вы читали «Войну миров»?

– Ну да. Разумеется.

– Удивительно.

– У нас многие читали. Мои подружки точно.

– Впрочем, я знаю, русские настолько добры, что порой находят время заглянуть в мои скромные сочинения. Года два назад в России даже издали целое собрание моих трудов.

– Вероятно, эти томики к нам и попали

– Вполне вероятно. Но вернемся к вашим поэтам. Я понял, что они не похожи на агрессивных марсиан.

– Во всяком случае, огромные треножники и смертоносные лучи для завоевания Питера им не понадобились.

– Это славно. – Уэллс улыбнулся. – И где же вы с ними общались, с этими пришельцами с небес? В клубах?

– В Питере есть артистические кафе, нередко это просто благоустроенные подвалы, чем-то напоминающие ваши клубы. Разве что повеселее, более шумные. Народ, знаете ли, уж больно горячий… Но интереснее всего на башне у Вячеслава Ива́нова.

– На башне?

– У поэта Иванова в угловой башне многоэтажного дома, на самом верху – огромная квартира. Там раз в неделю собираются поэты, а также их поклонники. Часто приезжают московские стихотворцы. Из квартиры выход на плоскую крышу. В хорошую погоду там читают стихи. Народу – больше, чем сегодня на этом приеме.

– Интересно… О чем же пишут эти ваши поэты? О любви, о цветах, о бескрайних ваших полях? О том, как косят траву, о запахе сена…

– О, не только.

– О красоте и уродстве жизни, о ночном мраке городов, о потерянном человеке?

– Это чуть ближе. Но еще о тайнах смерти, о холоде Вселенной, о таинственном молчании звезд…

– О молчании… Понимаю.

– Хотите, я попробую перевести вам скучной прозой пару строк, что вспомнились?

– Хочу. Разумеется.

– Мне и самой это интересно. Попробую чуть-чуть добавить ритма. Ведь я мечтаю стать профессиональной переводчицей. И уже немного пытаюсь… так… пустяки… Ну, вот послушайте… Погодите, я пока по-русски вспомню. – Она помедлила несколько секунд, а затем, словно подчиняясь некой музыке, низким голосом произнесла: «Месяц холодный тебе не ответит, звезд отдаленных достигнуть нет сил… Холод могильный везде тебя встретит в дальней стране безотрадных светил…» Перевести?

– Смеетесь? Я уже дрожу от нетерпения.

Мария пересказала, как умела, это по-английски.

– Хорошо сказано, – сказал Уэллс. – Мне кажется, вы умело и точно передали. Эту грусть. Эту звездную меланхолию.

– Тут да. Но они часто вспыхивают. От грусти и следа не остается. Порою – взрываются.

– Надо думать.

– Вот, скажем, поэт Андрей Белый собирался вызвать на дуэль Валерия Брюсова, тоже московского поэта. Знаете за что?

– Откуда мне знать.

– Они по-разному смотрят на глубину и тайну мира.

– Да, это серьезная причина, чтобы стреляться. Но откуда про это знаете вы? Неужели об этом пишут в газетах?

– Белый сам нам об этом рассказывал. Мне и моей подружке Дарье, тоже смолянке.

– Смоланк? Что это?

– Смольный. Так в Питере называют наш институт.

– А, понимаю.

– Мы сидели за столиком после поэтического вечера. Белый размахивал руками. Не человек, а пламень.

– Ну, поэт!

– Знаете, чем он нас поразил? Целый час он упоенно рассказывал нам с Дашей об атомах, о том, как они взрываются, и как вслед за этим весь мир тоже готов расколоться… И еще он говорил о том, что рано или поздно появится человек, который найдет способ эти атомы взорвать.

– Это поэтическое преувеличение. – Уэллс снисходительно улыбнулся. – Атомы не могут взрываться.

– А вот Белый считает, что могут.

– Атомы – это мельчайшие частицы вещества, крохотные кирпичики, простейший строительный материал. Они столь малы, что там нечему взрываться. В каждом, правда, есть какое-то уплотнение. Его недавно обнаружил в своих опытах наш Резерфорд. Он назвал их ядрами. А вокруг – порхают крохотные электроны. И все. Мельче ничего не бывает.

– Неужели? А знаете ли вы, что по этому поводу говорит упомянутый мною Брюсов?

– И что же?

– Что даже внутри крохотного электрона что-то есть. Более того, там могут оказаться целые миры. По-своему даже бескрайние.

(Словно оправдывая этот поворот мысли, Брюсов позже изложит эти свои догадки стихами: «Быть может, эти электроны – миры, где пять материков, искусства, знанья, войны, троны и память сорока веков! Еще, быть может, каждый атом – Вселенная, где сто планет; там – все, что здесь, в объеме сжатом, но также то, чего здесь нет. Их меры малы, но все та же их бесконечность, как и здесь; там скорбь и страсть, как здесь, и даже – там та же мировая спесь. Их мудрецы, свой мир бескрайный, поставив центром бытия, спешат проникнуть в искры тайны и умствуют, как ныне я; А в миг, когда из разрушенья творятся токи новых сил, кричат, в мечтах самовнушенья, что Бог свой светоч загасил!»)

– Что ж, это дьявольски смело. Настолько, что действительно – хоть на дуэль вызывай. Это восхитительно, черт возьми. Вы поразительная женщина, Мария. Я таких еще не встречал.

– Ну, я-то здесь при чем? А вот Белый, словно соревнуясь с Брюсовым, этого мотива тоже коснулся. Он нам бормотал такие строки… Дайте вспомнить… Ну, допустим, так: там взрывы, полные игры, таят неведомые вихри… трам-там огромные миры в атомных силах не утихли… Представляете? Не утихли. Да и не хотят утихать.

– Мой бог, какая у вас память! – Уэллс смотрел на девушку почти с восхищением. – И какой английский. Мне тут делать нечего.

– Да, там, в глубине, целые миры. Представляете? Масса атома ничтожно мала, это понятно, но если ее помножить на квадрат скорости света, то… Подумайте, сколько там энергии? А если ее освободить… Вытащить… О!

– Освободить, да… Святый Боже, откуда вы это знаете?

– Формула Эйнштейна.

– Вы слыхали про Эйнштейна? – От изумления Уэллс перешел на свистящий шепот.

– Ну да. У нас пару раз выступал московский профессор Умов, физик. Как он зажигательно рассказывал о новейшей науке! Он и сам поразительный – вдохновенное лицо и ореол летящих волос. Девчонки сплошь в него влюбились.

– Физик? В Институте благородных девиц? Диковинная страна.

– К нам много интересных людей заглядывали. Даже Шаляпин однажды пел.

– Послушайте, Эйнштейн – это молодой парень. Ему лет тридцать. И вы уже о нем… Конечно, он гений, но…

– Ну, тридцать – это не мало. Это уже солидно.

– Почти старик, да? – Уэллс усмехнулся. – Впрочем, для вас, для вашей юности… А что же тогда обо мне говорить?

– Ну, мужчина в любом возрасте интересен. А что касается взрывов, то Белый так и сказал – атомная бомба. Сказал и вместе со стулом подпрыгнул! Ежели кому-то удастся ее сделать и взорвать – то сразу море погибших… Море огня и крови…

– Бомба? Атомная? – Уэллс нахмурился. – Море огня? Вы рассказываете ужасные вещи.

– А вы напишите про это роман, и ваши страхи испарятся.

– Роман?

– Англичане ведь сильны в технике. Какой-нибудь англичанин, талантливый малый, открывает путь к океану этой энергии. Что из этого получится?

– Трудно сказать. Когда Роджер Бэкон в тринадцатом веке взорвал свою первую горстку пороха, можно было думать, что люди немедленно используют эту взрывную силу для приведения в действие машин. Но это им в голову не пришло. А вот пушки пришли. Знаете, как выглядели первые пушки?

– Нет. Не доводилось видеть.

– Это были такие стянутые обручами деревянные трубы.

– Неужели? Но выглядит мило. Как-то по-деревенски.

– Именно. Но скоро научились отливать из металла.

– Итак, война?

– Скорее всего. Да еще какая! Вся Европа может заполыхать.

– Бр-р! – Мария поежилась. – Надеюсь, моя родина этого избежит.

– Каким образом? – поинтересовался Уэллс.

– Граф Толстой, – сказала Мария. – После его проповеди русские не захотят воевать. Напротив, всех других будут призывать к миру.

– Мысль трогательная. – Уэллс задумался. – Какая-то своя правда в ней есть.

– Я почти уверена в этом.

– Русская нравственная проповедь и отказ от войн. Почему бы нет? Вы удивительное создание, Мария. Сколько же там у вас писателей, сколько поэтов! И каких! О, мой бог!

– О, если бы вы видели и слышали Александра Блока!

– Я понял. Придется собираться в Петербург.

«Милый дядечка, – подумала после беседы Маша Закревская. – Знаменитый, а как просто держится. С ним легко. Не так уж плохо иметь такого мужа. Яркая жизнь. Шумная. Литераторы, журналисты, умные споры… А в те дни, когда это утомит, – затворническая. Загородный дом. Тихие беседы за ужином. А возраст? Не так уж он и стар. Впрочем, он наверняка женат…»

Она живо припомнила вечерний чай в саду их поместья под Черниговом. Ей было тогда лет двенадцать. У взрослых зашел разговор о генерале Мещерском, жившем в соседнем имении. Когда-то в молодости он отличился в сражениях под Шипкой и Плевной, потом жил в деревне, овдовел. И вдруг прошел слух, что он обвенчался с восемнадцатилетней девицей. Это стало предметом пересудов у окрестных жителей. Соседи, собравшиеся за самоваром у Закревских, почти единодушно осуждали престарелого генерала, которому всего-то было слегка за пятьдесят. Вспоминали картину художника Пукирева «Неравный брак», на которой высушенный, нарумяненный старец во фраке и при орденах стоит перед священником вместе с юной и грустной девушкой. Язвительных и даже гневных слов было сказано немало. Но итог разговору неожиданно подвела тетка Варвара, всегда отличавшаяся резкостью и жесткостью суждений. «Бросьте этот слюнтявый сироп, – сказала она. – Старый, старый! У знаменитых мужчин возраста не бывает».

Уэллс думал несколько иначе: «Прелюбопытная особа! В самое сердце ткнула. С такой общаться – как в омуте купаться… Освободить энергию атома! Сумасшедшая мысль. Но ведь и простая. Как это ему она в голову не пришла?» И еще он понял, что за роман этот он, видимо, засядет. Завязка проста: ученый парень из Кембриджа открывает заветную дверцу – тропинку к энергии атома. И сразу – невероятная цепь событий. Европа охвачена необычной и грозной войной, кровь, огонь, ужас… Париж и Берлин в дымящихся развалинах. Сам открыватель этой чудовищной силы – в дикой растерянности, в отчаянии, он терзается, не находит себе места… Он непрерывно думает, как загнать джинна назад в бутылку. И с горечью убеждается, что это невозможно. Обратного пути нет. Ну, допустим… А дальше? Какие уроки из собственного страшного падения извлекут люди? Способны ли извлечь? Или уже заранее обречены?

Да, писать про это надо. Тут не любопытство, не просто игра. Все куда серьезней. Конечно, это потребует напряжения ума и нервов. И все же интересно попробовать. Не завтра, конечно. Надо закончить статью о фабианском социализме. Два начатых рассказа на столе. А вот через месяц-другой… Да, кстати… Неплохо бы включить в число героев какого-нибудь русского. Это будет правильно. Брызжущая идеями Мария поймет и оценит. Вот только какую ему отвести роль? Изобретать что-либо он вряд ли будет. Это не самое сильное у русских. Постойте, а не он ли попробует вытащить людей из моральной пропасти? Ведь кто-то должен взять на себя миссию духовного спасения Европы после пожара. Да и спасения всего мира. Нравственный камертон. Из страны Толстого. Девица права – откуда еще ожидать? Я даже догадываюсь… Да, я знаю, как его назову… Фамилия мне ясна – Каренин. А имя? Что-нибудь евангелическое. Скажем Марк. В целом звучит неплохо – Марк Каренин.

Месяца через два в Вест-Энде, у входа в Гаррик-клуб, Уэллс столкнулся с дипломатом Платоном Закревским. Оба приподняли шляпы.

– Как там ваша сестрица? – спросил Уэллс.

– Уезжает.

– Куда?

– Она вышла замуж. Ее супруг Иван Александрович Бенкендорф был помощником у своего дяди, тут, в Лондоне, но получил должность второго секретаря русского посольства в Германии. На днях молодая пара отправляется в Берлин.

– Они так скоро поженились? Без помолвки?

– Нет, помолвка была. Но в целом вышло стремительно. Согласен. Что ж, молодость, любовь.

– Она действительно его любит?

– Как вам сказать? Он славный парень. Не знаю, насколько он глубок, но… Во всяком случае, Мура этому союзу рада. Муж-дипломат. Европейские столицы, приемы, балы – это ее мир.

– Вышла замуж. Уезжает. – Уэллс смотрел куда-то мимо собеседника. – Зеленая дверь в длинной белой стене, – добавил он тихо.

– Что? – спросил Закревский.

– Бывает такая еле заметная дверца в стене, в незнакомом переулке, куда случайно доведется забрести. Осмелишься открыть ее и – окажешься в совершенно ином мире. Поразительном, пугающем, манящем… Ты растерян, оглушен, ты пятишься… Шаришь за спиной рукой, пытаясь нащупать ручку этой двери, дабы вернуться назад. Но не всегда есть уверенность, что возвращение возможно.

– Иной мир? Пугающий? Манящий? Можно ли вернуться? Ну да, это ваши образы. Как интересно, однако. И что там? Как там?

– По-разному. Вы так спросили, как будто я там действительно бывал.

– Ну, воображение писателя. Считайте, что бывали. А для нас – читателей, слушателей – всегда любопытны детали. Красочные, необычное, когда есть за что зацепиться. Что распаляет воображение.

– Тут вы, пожалуй, правы… Что ж, одну сцену из недавней грезы я помню. Не знаю, насколько она красочна, но меня задела. Вообразите: саванна, вероятно, где-то в Африке, синее небо, вдали два-три дерева, похожих на баобабы, а совсем близко, в высокой цветной траве – пятнистая пантера. Она неподвижна, но смотрит на меня внимательно и цепко. Я не испугался, нет. Наоборот, я хотел сделать шаг вперед и погрузить руки в ее пушистую шерсть.

– Приблизиться к пантере! Признаюсь, мне было бы страшно. И вы действительно отважились бы прикоснуться к ней?

– Да нет, – сказал Уэллс. – Это просто воображение. Минутная слабость человека, у которого расстроены нервы.

О том, что он безнадежно влюбился в молодую русскую женщину, он предпочел не говорить.

Немцы и панславизм

Мария Закревская не отдавала себе до конца отчета, почему она так быстро выскочила замуж. Впрочем, Иван Бенкендорф, двоюродный племянник посла, графа Александра Константиновича, казался достойным выбором. Элегантный, рослый, воспитан, умен, образован, безукоризненные манеры. Почти что граф (он был из побочной линии и на графский титул прав не имел). Но главное – дипломат. Он смотрел на нее слегка туманными, однако же влюбленными глазами. И она подумала: боже, жить в центре Европы. Это тебе не российская глушь. Приемы, балы, театры, скачки… Ну, скучноват. Зато атласный цилиндр он носил так, словно в нем родился. К сожалению, читалось в нем и нечто холодновато-искусственное. Не беда, все это можно поправить. Тепло в нем можно разбудить.

Позже выяснилось, что поправить это трудно. И будить не очень удается. Но хуже было другое. Мура время от времени видела над головою мужа серую тень. Откуда эта тень взялась, она понятия не имела, но знала, что это знак с того света. Повестка о смерти. Как быть, что с этим делать – она не знала. Сама она была полна жизни. И отчетливо понимала, что ей самой ничто не грозит. Над нею – другой свет и другие лучи. Она преодолеет любые трудности. А в том, что эти трудности последуют нескончаемой чередой, она не сомневалась.

Жизнь в Берлине поначалу выглядела более скучной и серой, нежели в Лондоне. Немцы вблизи оказались… Как бы это выразить? Ну да, педанты, филистеры, какие-то убогие моралисты. Все у них аккуратно, по полочкам. Одеваются странно – вроде все на месте, все эти фраки, сюртуки, монокли и дамские платья, но как-то вчуже. После Лондона это выглядит немного смешно, немного жалко. При этом они не в меру самоуверенны. Считают себя чуть ли не главными людьми на свете. Самыми учеными. Самыми знающими. Оттого и хвастливы. Жизненного пространства им не хватает, и они говорят об этом с обидой. Их зажали на клочке земли в центре Европы. И не дают развернуться. Разве это справедливо? Более того, они искренне полагают, что добрая половина мира должна подчиняться им, поскольку они трудолюбивы и умеют устанавливать порядок. Тонким юмором они владеют не особо, зато смеются громко и вульгарно. Нет, попадаются порою и умницы, еще какие, но… Но погоды умные люди здесь не делают. Новых Гете и новых Новалисов не разглядишь.

На одном из первых балов ее заметил сам император. Собственно, ее представили ему – вот, смотрите, жена молодого русского дипломата. Император посмотрел. Надменный взгляд у него тут же испарился, глаза засветились весельем, и он пригласил ее на танец. Он оказался галантным кавалером, уверенно вел ее в такт музыке, и грозное лицо его выглядело мечтательным. «Надеюсь увидеть вас при дворе вновь», – улыбнулся он очень мило. «Не вижу к этому препятствий», – сказала жена молодого русского дипломата.

Так и вышло. На следующем балу они вновь кружились в вальсе, а придворные смотрели во все глаза и перешептывались. Позже гулял слух, что у нее с Вильгельмом роман. Мура никогда не опровергала этого. Опровергать что-либо о себе – это было не в ее характере. А вот сочинять мифы о себе и о своих связях – это пожалуйста.

Своеобразной отдушиной для нее стал театр. В Берлине их было несколько, и каждый по-своему интересен. Началось с того, что как-то Иван сообщил ей, что они идут в «Немецкий театр» на юбилейный спектакль. Будет показана пьеса «Ночлежка». Это русская пьеса, и она идет с успехом уже почти десять лет.

– Не знаю такой пьесы, – сказала Мура.

– Я тоже, – признался Иван. – Однако ее показывают в шестисотый раз.

– Сколько? Такого не бывает

– Представь себе. На юбилей приезжает Станиславский.

– О, тогда идем.

– Они тут, в театральных кругах, так забегали, словно должен прибыть сам царь Соломон.

– Уважают, – сказала Мура.

– По этой части да. Говорят, что Макс Рейнхардт, руководитель театра, сказал…

– Я слышала это имя. О нем часто говорят.

– Он тут самый великий. Так вот он будто бы сказал: «Станиславский нас всех превзошел. Он недостижим».

– Охотно верю. Должны же мы хоть в чем-то быть впереди.

Когда они подошли к театру, то увидели в витрине портрет автора пьесы. Висячие усы, откинутые со лба волосы, мечтательные глаза – все это было очень знакомо.

– Мне кажется, я знаю, кто это, – сказала Мура.

– И кто же? – спросил Иван.

– Я поняла. – Мура усмехнулась. – Мы идем смотреть «На дне».

Когда немецкий Сатин сказал: «Человек – это звучит гордо», зал особенно затих.

И только Иван шепнул Муре: «Он мог бы сказать: ариец – это звучит гордо. Но все же он сказал – человек».

Успех спектакля был грандиозен.

Зрители бесконечно хлопали и расходиться не хотели.

Вскоре Мура узнала, что Горький – самый популярный русский писатель в Германии, его пьесы идут во многих городах, его книги везде продаются.

В берлинских салонах нередко заходила речь на славянскую тему. «Славянство враждебно всему немецкому миру». «Панславизм – вот настоящая опасность». «Германия обязана внедрить культуру в отсталый славянский мир».

Эти фразы не предназначались для Муры, но они так или иначе достигали ее ушей.

– Объясни мне, что такое панславизм? – спрашивала она у Ивана.

– Откуда ты это взяла? – морщился Иван. – Аксаков и Хомяков тут ни при чем. Все проще и грубее. Германские стратеги полагают, что Россия хочет окончательно ослабить Австро-Венгрию и обрести полное господство на Балканах. А это ворота в Средиземное море, а дальше – океан и весь мир.

– Весь мир? – У Марии захватило дух.

– Всякая империя остается таковой, пока расширяется. И пределом может служить только планета. Вся, целиком. Так мыслит себя каждая империя. Поэтому большая война неизбежна. Но если в итоге вышел бы русский мир, я бы не стал возражать.

– Ну, Ваня, у тебя и аппетиты! То-то немцы на нас косятся.

– У ревнивых немцев и других забот полно. У них претензии и к Бельгии с ее укрепленным Льежем, и к Франции, поскольку Эльзас – это по-прежнему яблоко раздора, а тут еще на море Англия со своими дредноутами и подлодками. Неспокойные славяне с востока довершают этот пейзаж. Вот окруженная врагами Германия и вооружается.

– Значит, война будет?

– Помнишь, что говорит Толстой о моменте перед вступлением Наполеона в Россию? Он пишет, что дипломаты твердо надеялись, что мир можно удержать, и усердно работали с этой целью. Вот такого же усердия сегодня ждут от нас. Да мы-то уже не столь наивны.

– Ага, значит, будет.

– Кто ее знает! Но скорее всего – да.

При открытии в Лейпциге Храма русской славы (посвященного столетию «Битвы народов» 1813 года) германского императора поразили и русское богослужение, и пение могучих певчих, и что-то еще, что не давало покоя. Немного поразмыслив, он собрал несколько своих экономических и военных советников и дал им задание – съездить в Россию и посмотреть, какова она сегодня на деле. Советники вернулись озабоченными: Россия стремительно летит вперед. Через считаные годы она станет экономическим гигантом Европы. При этом с невероятно притягательной культурой.

– Славянская культура? – нахмурился Вильгельм.

– Не совсем так, ваше величество. Скорее, славяно-европейская. Русские органично и с изумительной быстротой впитывают лучшие европейские достижения. Дайте им волю, и они скоро обгонят нас во всем.

– Что же делать? – задумчиво спросил Вильгельм.

– Ваше императорское величество! Если воевать с Россией, то сейчас. Через годы это будет уже бессмысленно. И даже невозможно.

– Воевать? Сейчас? – почти весело переспросил Вильгельм и подкрутил рукой правый ус. – А какой мы найдем повод?

Советники промолчали. Но по лицам их было видно – да любой!