Текст книги "Фантомный бес"

Если бы Лизу Горскую разбудили ночью резким вопросом «фамилия?», что бы она ответила? Гутшенкер? Спиру? Анна Дейч? Розенцвейг? Эрна? Кочек? Вардо? Зарубина? Зубилина? Саму ее этот вопрос лишь насмешил бы. У нее было настолько четкое мышление и настолько ясная память, что она никогда бы не запуталась. Она всегда знала, где она, кто она в сей момент и что надо говорить. И что надо делать. Она от природы была удивительно организованна. Дисциплинированна. Точна. И верна выбранной своей линии. Еще в юности ее захватили идеи социализма и коммунизма, поначалу в затерянном карпатском селе, а затем в черновицкой гимназии. Пусть это было поверхностно и наивно – всеобщая справедливость, всемирное братство, затопляющие мир дружба и добрые улыбки. Не отдавая себе в этом отчета, она почитала своим долгом идеям добра служить верно и пламенно, куда бы ни кинула ее судьба. Когда судьба кинула ее в самое логово – в ЧК-ОГПУ-НКВД, она нашла это не только естественным, но и необходимым. Люди в сапогах и гимнастерках, которые ходили по коридорам этих учреждений, казались ей полубогами. Она не была слепа, она видела их недостатки, их суровость (часто напускную), их хитрость, склонность к интригам, их жестокость (порою необузданную). Но это были простительные мелочи по сравнению с главным – эти люди взвалили на себя труд переделать планету.

Особенно ее поразил один – не человек, а легенда. Он притягивал взор грубой мужской красотой. Взгляд суровый, порою мрачный, но изредка и для своих, для женщин в особенности, он мгновенно мог стать волшебно мягким. В профессиональных кругах он известен как революционер, террорист, воин и разведчик, прошедший полземли – от Прибалтики до Монголии, от Персии до Гималаев, создававший компартии и свергавший правительства. Список его деяний – и в смысле масштаба, и в смысле географии – был грандиозен. По этой романтической фигуре сохло немало молодых красоток Москвы. Но ответил он встречной любовью – именно ей, Лизе Горской-Зарубиной. Звали его Яков Блюмкин. А то, что Лизу от рождения звали Эстер, он даже и не знал.

Эстер Розенцвейг родилась в последний день века девятнадцатого, 31 декабря 1900 года. Случилось это на Буковине, в селе Ржавенцы, в семье управляющего местным лесхозом Юлия Розенцвейга. В семье говорили на идише и русском, и оба эти языка она считала своими родными. Гимназию она закончила в Черновцах, где без труда усовершенствовала знакомый с детства украинский, а затем, поступив на историко-филологический факультет Черновицкого университета, добавила и румынский. Время было трудное, рваное, но по-своему свободное и веселое. Университеты Европы легко обменивались студентами. Эстер удалось перебраться в парижскую Сорбонну, где она добавила знание французского и английского языков. А затем, для совершенства в немецком, отправилась заканчивать образование в университетах Праги и Вены. Там, подчинившись внезапному импульсу, она отказалась от имени Эстер и стала называть себя Лизой или, для пущей важности, Елизаветой Юльевной. Прервав учебу, на какое-то время она вернулась домой.

С детства Лиза-Эстер привыкла к словам о социальной справедливости. Разговоры на эту тему нередко звучали в ее семье, которая считала себя передовой. Когда Буковина отошла к Румынии, Лиза вступила, утаив это от родных, в подпольную румынскую революционную организацию. А вскоре вышла замуж за лидера своей ячейки Юлиуса Гутшенкера, более известного по партийной кличке Василь Спиру. Некоторое время она носила его фамилию, а заодно и его кличку. Все это было таинственно и романтично. Они начали составлять великие планы, муж устраивал секретные встречи, на них много и жарко спорили чуть ли не о мировой революции, но дальше разговоров дело не шло. Убедившись, что ее Василь всего лишь разглагольствует, она решила оставить работу в ячейке, чтобы закончить образование. Муж не возражал. Расстались они тепло, но и без сожаления. В 1924 году Венский университет выдал ей диплом переводчика. Все последние годы с волнением и вниманием следила она за тем, что происходит в России. Вот где воистину куется мировая революция! Недолго думая, Лиза записалась в Компартию Австрии, что позволило ей стать переводчицей в полпредстве Советской России. К работе она приступила с жаром, в свободные минуты задавала, не стесняясь, всевозможные вопросы и интересовалась всем на свете. Приглядевшись к ней, полпред пригласил ее как-то в свой кабинет, напоил чаем, любезно и даже ласково расспросил о том о сем, а затем неожиданно предложил ей принять гражданство РСФСР. Она не могла скрыть изумления, но согласилась с радостью. Мечты о Красной республике рабочих и крестьян становились реальностью. И вправду, вскоре один из работников полпредства сообщил ей по секрету, что ее приглашают в Москву.

– В Москву? – поразилась Лиза.

– Такие, как ты, Лиза, там очень нужны. Сколько языков ты знаешь? Сколько стран объехала?

– Ну, не так уж и много, – сказала Лиза.

– Вот-вот, – улыбнулся ее коллега. – А теперь, похоже, побываешь во многих.

В Москве ее почти сразу определили на специальные курсы разведшколы. Училась она блестяще, все схватывая на лету. По окончании курсов ее без промедления направили во Францию. Ничего особенного она там не делала, просто набиралась опыта двойной жизни, читала газеты, следила за политикой и изредка водила по Парижу приезжающих из Красной России гостей. В феврале 1928-го ее вернули в Москву, придумали новую фамилию «Горская», а вскоре выдали замуж за более опытного разведчика, некоего Василия Зарубина, который был на шесть лет ее старше. Внутри себя она улыбнулась, но скорее горько: «Был Василь, а вот теперь Василий. Видать, судьба». Формальный этот брак был прикрытием с прицелом на нелегальную работу за рубежом, Василий и Лиза жили раздельно, виделись лишь изредка и в основном по делу. Он давал ей уроки из области дипломатии, а она оттачивала его немецкий и английский.

А далее случилось то, что нередко бывает с молодыми женщинами. Лиза влюбилась совсем в другого человека. Сначала она слышала о нем легенды, а потом столкнулась по службе. Ведь они ходили одними коридорами. Высокий, загадочный. Полубог! А ему всего двадцать девять. Как, впрочем, и ей. Он поражал ее ощутимо излучаемой силой и невесть откуда взявшейся лихой элегантностью. А еще – любовью к стихам. Он помнил их прорву. И читал мастерски. И сам казался поэтом. Впрочем, в какой-то степени он им и был.

Действительно, с первых встреч легендарный разведчик Блюмкин приковал ее не столько рассказами о дальних странах, сколько обилием русских стихов – своих и чужих. О чем бы ни зашла речь, он рано или поздно переходил на стихи. Свои он читал неохотно, а вот чужие… Русские стихи – прежде она не догадывалась, какой это волшебный мир. Как-то он пробормотал себе под нос:

 
В море царевич купает коня.
Слышит царевич: взгляни на меня…
Но она услышала и вздрогнула,
словно по телу пробежал сладкий ток.
Едет царевич задумчиво прочь.
Будет он помнить про царскую дочь.
 

До этого Лиза была почти незнакома с русской поэзией. Ни в румынской гимназии, ни в университетах Европы столкнуться с русскими стихами ей не пришлось. Отдаленные слухи о толстом Крылове и курчавом Пушкине серьезным знанием считать нельзя. А тут на нее обрушился шквал – чего-то буйного, страстного, порою тревожного, порою маняще-сладкого.

Этот шквал ошеломил ее, поднял, закрутил и куда-то понес.

 
Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь…
 

Читал стихи он великолепно. Прежде она ничего не слышала о манере так называемого поэтического чтения. Монотонный, чарующий ритм и какое-то особое завывание поразили ее.

– Что это? Кто это? – спрашивала она.

– Кто? – гремел Яков. – Кто? Это же Сережа Есенин.

– Я слышала это имя, – отвечала она тихо.

– Слышала! Ох, подруга, ты скажешь… Это великое имя. Святое! Между прочим, это был большой мой друг. Необыкновенный. Слышала бы ты, как он сам читал! «Сумасшедшая, бешеная кровавая муть! Что ты? Смерть? Иль исцеленье калекам?..» Многие просто плакали. А сколько мы с ним выпили! В веселые годы революции мы были завсегдатаи поэтических сходок, всех этих подвальчиков. Вино – рекой. Ах какие там были люди! Но Сережа блистал всегда. Увы, его уже нет. Мои стихи, между прочим, он очень ценил.

– Даже так? Можешь гордиться.

– Почему бы нет? Я и горжусь. А вот послушай пару строк совсем другого:

 
… Мигая, моргая, но спят где-то сладко,
И фата-морганой любимая спит
Тем часом, как сердце, плеща по площадкам,
Вагонными дверцами сыплет в степи…
 

– Ух ты! Не слишком понятно. Но какая музыка!

– Вот именно.

– И кто это?

– Кто! Да Пастернак это. Слушай, вдруг вспомнилось: как-то Боря Пастернак с Сережей Есениным подрались. В какой-то редакции. Ой, ты бы видела. Смех! Один крестьянин, с детства ловкий и сильный, к драке привычный; другой – хрупкий интеллигент, но характер несгибаемый. Они бы понаставили друг другу шишек! Я их разнимал. Я это умею. «Сердце плещет по площадкам!» Эх, как мне эта музыка знакома. Сколько я на этих вагонных площадках по украинской горячей степи колесил! А кругом огонь, смерть. И любовь… И сердце буквально плещет. А вот тебе еще, совсем другой поэт и настроение по-другому плещет:

 
И море, и Гомер – все движется любовью.
Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит,
И море черное, витийствуя, шумит
И с тяжким грохотом подходит к изголовью.
 

Это Мандельштам Осип. Слыхала?

– Имя слышала.

– Имя! Эх ты! Это не просто поэт, это чудо. И вот, вообрази, я его однажды чуть не застрелил.

– То есть как? Где? В ЧК? На допросе?

– Ха! У тебя везде ЧК, – он поморщился. – В «Стойле Пегаса». Был такой поэтический подвальчик в районе Триумфальной. Вечер ли, ночь, читали стихи, спорили, шумели. Пили, естественно. А он выхватил у меня бумаги, подписанные Дзержинским, и разорвал на клочки. Я наставил на него револьвер, но какой-то смельчак выбил у меня его из рук.

– И ты бы выстрелил?

– Я был молод, горяч и глуп. И выпил не в меру.

– Теперь ты другой?

– Ну, теперь, пожалуй, да. Немного другой.

– Погоди, а что это были за бумаги?

– Ордера на расстрел.

– Ты страшный человек, Яша.

– Да, страшный, – подтвердил Блюмкин без тени улыбки. – Знаешь, как обо мне написано?

 
Человек, среди толпы народа
Застреливший императорского посла,
Подошел пожать мне руку,
Поблагодарить за мои стихи.
 

Это чистая правда. Сам Николай Степанович Гумилев. Я пошел к нему, протягивая руку. И он дружески протянул мне свою.

– Погоди, Гумилев… – Лиза наморщила лоб.

– Ха! Убили его – и молчок. И все боятся имя даже шепотом… А я не боюсь. Я его любил и люблю. Мне платок на рот не накинешь. Не из того я теста. Гумилев. Это была личность. Он не только Африку объехал. Он в войну добровольцем в разведку пошел. Два Георгия! Что ты! «Но Святой Георгий тронул дважды пулею не тронутую грудь». Германская пуля его не тронула. Это правда. А вот послушай. Только не перебивай, прояви терпение. Ну, вот хотя бы это… – Он вытянулся, стал как-то еще строже, торжественно помолчал секунду-другую, а затем нараспев начал не то чтобы декламировать, но скорее протяжно петь:

 
Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд.
И руки особенно тонки, колени обняв.
Послушай: далеко, далеко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф…
 

Тут он замолк на секунду, вглядываясь в невидимые озера и гроты, а затем продолжил свое почти пение, но немного другим, более глухим голосом, доносившимся словно бы издалека:

 
Я знаю веселые сказки таинственных стран
Про черную деву, про страсть молодого вождя,
Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,
Ты верить не хочешь во что-нибудь кроме дождя.
 
 
И как я тебе расскажу про тропический сад,
Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав.
Ты плачешь? Послушай… далеко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.
 

– Боже, как красиво! Яша, ты не тем занялся. Тебе надо на эстраду.

– Ха! Я почти уже там.

– Ты сказал, его убили? За что?

– Глупость. А может, и подлость. Будто бы он запутался в каком-то белогвардейском заговоре. Реальном? Мнимом? Кто разберет? Ты знаешь, что он сказал тем, кто наставил на него револьверы? Он стоял спокойный, как скала, и только сказал: «Цельтесь, друзья, точнее. Вы стреляете в лучшего поэта России».

– Ты что, был свидетель казни? Может, ты участвовал в ней?

– Упаси бог. Меня даже не было в стране. Друзья рассказали. Да и какая сейчас разница? В любом случае изысканный жираф уже не будет бродить по страницам новой русской поэзии. Никогда.

Август 1923 года. Еще жив Ленин. Последней вспышкой его активности была попытка участия в организации коммунистического переворота в Германии. Провал переворота отнял его последние надежды на европейскую революцию. После этого он в основном лежит на постели в Горках, загородном своем поместье. Иногда сидит в кресле, уставившись безумными, страшными глазами куда-то мимо людей. Но порою мозг его просыпается, и он находит силы минуту-другую поговорить по телефону с ближайшими своими товарищами по Политбюро и ЦК. В минуты просветления он понимает, что упустил дела внутри страны, что на верхушке партии происходит что-то не то. Похоже, партия в беде. А это значит, что дело его жизни может рухнуть безвозвратно не только в Европе, но и в России. Оставив по себе лишь горькую память да едкий дымок. Поговорить, приватно, тайно, с надежными друзьями – есть о чем. И кремлевская вертушка, правительственный телефон, специальная линия которого проведена в Горки, тут неплохое подспорье и спасение.

Борис Бажанов, молодой помощник генерального секретаря партии товарища Сталина, вошел в кабинет своего начальника, когда тот молча держал возле уха трубку. Невольно Бажанов взглянул на телефоны, стоящие на столе, и обнаружил, что трубки на всех аппаратах спокойно лежат. И тут он заметил, что провод от трубки, которую держал генсек, уходит в правую тумбу письменного стола. В этот момент генсек поднял на него глаза. Позже Бажанов напишет: «Сталин понял, что я это увидел. Но также понял, что я об этом никому не скажу». А речь шла о секретной отводной трубке от телефонной линии Политбюро и ЦК. Сталин слушал все их личные разговоры, а члены Политбюро об этом даже не догадывались. Отвод этот по настойчивой просьбе Сталина тайно сделал телефонный мастер высокого класса из бывших пленных чехов. Как только работа была закончена, Сталин сообщил тогдашнему главе московской ЧК Генриху Ягоде, что в Кремле обнаружен шпион. По настоянию генсека чех этот был арестован и без суда расстрелян. О секретной трубке не знал никто, пока Бажанов ее не обнаружил. Он действительно никому об этом не сообщил. Он посчитал себя не вправе доносить на собственного патрона. Однако, будучи от природы человеком честным, он носил эту тайну в себе как большую черную кляксу. Впрочем, за несколько лет работы он насмотрелся на такое количество кремлевских интриг, что к концу 1927 года понял, что знает слишком много. И догадался, что жить ему с таким багажом знаний осталось недолго. И тогда он решил бежать. Это было вскоре после того, как Сталин рядом умелых и жестких действий удалил из Политбюро почти потерявших влияние вчерашних вождей – Зиновьева, Троцкого и Каменева. Последним толчком к решению бежать была случайная встреча Бажанова с Карлом Радеком. Встреча была скорее комической, но на Бажанова она неожиданно произвела тягостное впечатление. Бажанов ценил Радека за ум и едкую иронию, но недолюбливал за достаточно очевидную беспринципность. Радек знал об этом, что не помешало ему ухватить сталинского секретаря за пуговицу пальто, приблизить к нему свои круглые очки и спросить с легким смешком, догадывается ли он, чем его патрон отличается от Моисея.

– Понятия не имею, – холодно ответил Бажанов.

– Отличие заметное, – свистящим шепотом сказал Радек. – Моисей вывел евреев из Египта, а Сталин – из Политбюро. – Его очки весело блеснули.

– Не знаю, чему вы радуетесь, – сказал Бажанов. Он хотел добавить, что «скоро нас всех куда-нибудь выведут», но оборвал сам себя. Он понимал, что Радек не тот человек, которому можно полностью довериться.

Будучи человеком разумным и осторожным, Бажанов организовал свой побег на редкость аккуратно. В самом начале 1928 года он устроил себе командировку на юг и по подготовленному коридору проник из Азербайджана в Персию. Оттуда он перебрался в Турцию, а далее на пароходе отправился в Европу, обосновавшись в итоге во Франции. Вскоре французские газеты начали печатать по главам «Воспоминания бывшего секретаря Сталина». А затем вышла отдельная книжка под названием «Красный диктатор в Кремле». Генсека в Москве это очень озаботило.

– Товарищ Блюмкин, партия вновь посылает вас за рубеж. Надо помочь товарищам как следует наладить агентурную работу в Турции. Укрепить всю ближневосточную резидентуру, расширить ее.

– Понимаю, товарищ Сталин. Я готов.

– Мы вас знаем как человека храброго, ответственного и… умеющего стрелять. – Сталин улыбнулся. Впрочем, правильнее было бы это движение лица назвать – ощерился.

Блюмкин криво улыбнулся в ответ.

– Но будет еще одно задание. Побочное, но важное. Я пригласил вас поговорить об этом лично. Никто не должен знать. Никто! Ви поняли? Речь пойдет о моем бывшем помощнике Бажанове. Ви знаете, что он сбежал?

– Слышал, товарищ Сталин.

– Бажанов – предатель и негодяй. Прячется где-то в Европе. В Париже, в Марселе… А может, и в Турцию перебрался. Он очень может нам навредить своими лживыми наветами. Он сам выбрал свою судьбу. Его надо разыскать и… Вы понимаете меня?

– Разумеется, товарищ Сталин.

– Мы возлагаем на вас это ответственное задание. Справитесь?

– Ну, коли надо…

– Надо. Просто необходимо.

– Я постараюсь.

– Ви уж постарайтесь.

– Понял, товарищ Сталин.

Была весна 1929 года. Два месяца мотался Блюмкин по европейским странам, но Бажанова не нашел. Возможно, и не очень хотел. Кто-то из посольских в Париже намекнул ему, что стоит все-таки заглянуть в Турцию.

– А мне как раз туда и надо, – смеясь, сказал Блюмкин.

Но, приехав в Турцию, о Бажанове он просто забыл. К этому времени он совершенно разлюбил стрелять в людей. «Так и доложу в Москве – не нашел мерзавца!» Где-то под Стамбулом в это время ненадолго обосновался высланный из Красной России Троцкий. Не увидеться со своим давним кумиром, разумеется, тайно, Блюмкин просто не мог.

Троцкий не Бажанов, и разыскал его Блюмкин легко. Тот встретил его радостно и даже обнял.

Они сидели в тени и пили чай по-турецки.

– Лев Давыдыч, конечно, хочется знать, как вы оцениваете обстановку в стране. Но у меня и личный вопрос. Правильно ли я поступаю, оставаясь на службе правительства, которое ссылает и сажает в тюрьмы ближайших моих единомышленников? Честно вам признаюсь, смотреть на это в последнее время мочи нет.

– Яша, дорогой мой, вы поступаете правильно, – отвечал Троцкий. – Вы выполняете свой революционный долг. Но не по отношению к сталинскому правительству, а по отношению к Октябрьской революции. А Сталин что? Он просто узурпатор. Хотелось бы надеяться, что это ненадолго.

– Хотелось бы, – вздохнул Блюмкин.

– Что касается моей высылки за границу, как и тюремного заключения революционных наших друзей, то это не должно менять нашей основной линии. Скажу вам больше. В трудные часы Сталину придется призвать их, как Церетели призвал большевиков против Корнилова. Только бы не оказалось слишком поздно.

Вернувшись в Москву, Блюмкин никому не сказал о встрече с Троцким. Кроме Лизы Горской. Ей он доверял. Более того, в ночных беседах с нею он нахваливал своего бывшего начальника.

– Ты правда общался с Троцким? Или сочиняешь?

– Ха! В Константинополе. На Принцевых островах. Это в Мраморном море. Славное местечко. Мы пили чай в саду его маленького домика. Только ты того, никому ни-ни… Ни слова… Это смертельно опасно. В нынешней обстановке. Поняла?

– Не понимаю тебя, – отвечала Лиза. – Раз Троцкий выслан, значит, он враг.

– Да ты чего как граммофон? – кипятился Блюмкин. – Попугай еще нашелся! Кто тебя этой глупости научил? Что ты знаешь о революции? Что ты в ней понимаешь? Ты сидела тогда в своей глухой румынской деревне. Это просто смешно. Троцкий! Вот кто революция! Он не только ее сделал, он ее отстоял. Видала бы ты его на фронте Гражданской, по-другому бы пела. Вообрази, полк босой, голодный, драпает, бросая винтовки. Полчаса горячей речи Троцкого, и тот же полк самозабвенно рвется в бой. И не только рвется, воюет и побеждает. Ты бы видела! А как он работал в мирное время! Тысячу дел он успевал за день. Он один стоил десятка министерств.

– Все равно, – упрямо повторяла Лиза. – Нельзя идти против партии!

– Кто тебе это внушил? Бред! Кто такая – эта партия? Ленина давно нет. Троцкого изгнали.

– А партия есть! – сказала Лиза.

– Партия? Толпа чинуш. Пауки в банке. Или ты имеешь в виду Сталина? А знаешь ли ты, как этот прыщ пролез наверх?

– Не говори так! – испуганно прошептала Лиза.

– Отчего ж? Я был близок к некоторым событиям. Я кое-что знаю.

– Это не отменяет партийной дисциплины.

– И это ты мне объясняешь? Смешно! Эх, прав Лев Давыдыч, когда толкует о победе бюрократии. Эта ржа все в России под себя подомнет, все живое загубит.

– Ты не смеешь так говорить.

– Нам, честным революционерам, дабы воспрять, нужны деньги. Троцкий ясно об этом сказал. А я ведь умею добывать деньги. Когда надо. Могу и чемодан денег собрать.

– Ужас, что ты говоришь. Молчи лучше.

Она промучилась всю ночь. А утром, придя на службу, написала заявление…

«Я не могу идти против партии…»

Был отдан приказ об аресте Блюмкина.

Но он исчез. У него была дьявольская интуиция. Все ОГПУ подняли на ноги, но найти его не смогли.

Через три дня он прислал Лизе тайное послание. Он назначил ей свидание на вокзале. Поезд должен был уходить в Ростов, а далее в Туркестан.

Они встретились на перроне. Смотрели друг на друга – влюбленно, тоскливо, с угасающей надеждой.

– Знаешь ли, – сказал он. – Влюблялся я много и часто. Но по-настоящему полюбил лишь однажды.

Она не знала, что сказать, и молчала.

– Ничего, родная, успокойся… Ты ведь помнишь эти строки?.. Это только тягостная бредь. Не такой уж жалкий я пропойца, чтоб тебя не видя умереть…

Она сделала попытку улыбнуться, но не вышло.

Он нервно ждал состава, который все не подавали. Вскоре выяснилось, что поезд вообще отменен.

– Это конец, – прошептал он побелевшими губами. – Знаю, директива изменилась, но сил на провокацию у меня нет. Просто не осталось.

Когда его арестовывали, он успел сказать:

– Лиза, я знал, что ты меня сдашь. Знал…