Текст книги "Фантомный бес"

Через долгих семь лет родители девушки сдадутся, и в 1922 году Маргарита Воронцова и Сергей Коненков обвенчаются. А еще через год уедут в Америку.

В мастерской скульптора Сергея Коненкова на Пресне несколько поэтов отмечали редкое событие – дружескую сходку противоположных объединений – футуристов и имажинистов. Всего их собралось шестеро – пять поэтов и хозяин мастерской.

Александр Кусиков что-то напевал, подыгрывая себе на гитаре. Вадим Шершеневич, полагая себя соединительным шарниром между двумя почти враждебными группами, многозначительно молчал. В воздухе царил нежный запах превосходно очищенного самогона. На разновеликих табуретах стояли кружки, наполненные и пустые. Алексей Елисеевич Крученых смотрел на всех круглыми изумленными глазами. «Дыр бул!» – подмигнул ему Каменский, затем встал во весь свой рост:

– Не я, – сказал он, – вовсе не я, а он, – ткнул себя кулаком в грудь, – так вот он, – на этот раз он нежно пальцем указал куда-то в область сердца, – он, гений футуризма и авиатор, признает… Да, он признает, что имажинисты тоже пишут стихи. В том смысле, что их не слишком боевитые строки вполне можно назвать поэзией.

– Ну, ну! – грозно сказал Кусиков и дернул на гитаре струну.

– Спокуха! – басом пропел Каменский. – Не швыряйтесь попусту рифмами. И берегите звук:

 
Долго ли буду стоять
я – Живой
Из ядреного мяса Памятник.
Пожалуйста —
Громче смотрите
Во все колокола и глаза —
Это я – ваш покоритель
(Пожал в уста) …
 

Этот уиски… – Каменский взял со столика и высоко поднял кружку самогона, – да скрепит он, пусть хоть на день, безнадежный союз!

Шершеневич криво улыбнулся.

Анатолий Мариенгоф крутил головой в черном цилиндре. Но вдруг снял его, обнажив примазанные, прилизанные на прямой пробор темные волосы. Встал. Все замолкли:

 
В солнце кулаком бац!
 

Ударил кулаком в желтый жилет Каменского:

 
А вы там, – каждый собачьей шерсти блоха,
ползаете, собираете осколки разбитой клизмы.
 

И вдруг перешел на крик:

 
Плюйся, ветер, охапками листьев,
Я такой же, как ты, хулиган!
 

– Да, это Сережа, – ответил он на удивленный взгляд Кусикова. – Это Есенина строки. Но разве плохо? Но ведь и я такой хе… хулиган. Кто возразит?

– Ну-ну, – сказал Кусиков, – Вадим, давай и ты, что ли.

– Давай! – рявкнул Каменский.

Шершеневич кисло улыбнулся, однако встал и монотонно, без пауз, начал бубнить. Однако очень быстро всех словно заворожил:

 
Ах, верно, оттого, что стал я незнакомым,
      в такой знакомой и большой стране,
Теперь и белый снег не утишает бромом
      заветную тоску и грустный крик во мне…
Поэтам говорю я с несолгавшей болью:
      обиды этих дней возможно ль перенесть?
Да, некий час настал. Пора уйти в подполье,
      приять, как долгий яд, луну, и ночь, и звездь!..
 

– Вот! – закричал Каменский.

– Вот именно, – сурово подытожил Кусиков.

Сергей Тимофеевич сидел высоко на печи, свесив ноги в портянках. Внизу сиротливо валялись его сапоги. В соревнование поэтов он не вступал. У него была своя партия. Но если поэты на минуту замолкали, он, растягивая гармошку, весело и хрипло пел что-то вроде частушек:

 
Дрын еловый, дрын сосновый,
бочка старо-новая.
У Васятки, у Каменского
голова дубовая.
 

– Ты настоящий руски мужик, – кричал ему Василий. – Лесовик. Именно дуб! – Только не я, а он! – И он кулаком колотил себя в лоб. – Дубова голова? Отпадно. Я – за! Приношу свою голову для исполнения ее в дубе. Бросай свой мрамор, лесовик. Ты должен работать деревом. И кончай пить уиски. Твое амплуа – медовуха.

– Дерево – мысль верная, – тяжело вздыхал Коненков, – я им в основном, чтоб ты знал, и работаю. А вот насчет виски не обещаю. Бурбон буду пить.

– Как это, как это? – Кусиков даже отложил гитару. – Какой еще бурбон?

– Все просто. Мужик-лесовик через месяц уезжает в Америку. А там вроде и пить-то больше нечего.

– Куда? – скривил рожу Кусиков.

– В Северо-Американские Соединенные Штаты, – Коненков отчетливо выделил каждое слово.

– Брось!

– Могу побожиться.

– Прям через океан?

– Угу. По волнам. Нынче здесь, завтра там.

– И большевики тебя отпускают?

– А чего? Налаживать отношения. Мне так и сказали люди, близкие к верхам.

– Ох, я им не верю.

– Твое дело.

– Стало быть, едешь?

– Стало быть.

– С Сережи Есенина пример берешь? А где же твоя Изадора?

– Моя всегда при мне, – сказал скульптор.

– Стало быть, Маргаритку с собой берешь? – спросил Крученых.

– Куды ж я без нее – это ж она моей выставкой будет заведовать.

– Ну, бой-баба, – сказал Мариенгоф.

Осенью 1924 года Эйнштейн, вернувшись из годового лекционного турне по всему миру, выбрал наконец время более основательно углубиться в работу Фридмана. Спокойно, в тишине он сел, вчитался и вдруг понял, что это очень увлекательная теория. Сумасшедшая, конечно! Но при этом заманчиво красивая и, по всей видимости, математически точная.

Вселенная может расширяться или сужаться, – объясняет Фридман, – с ускорением или с замедлением. Он выводит два дифференциальных уравнения, описывающих три возможных сценария развития Вселенной. Она может сжиматься, расширяться, снова схлопываться и даже возникать из точки, словно бы из «ничего». Она может обладать отрицательной кривизной, то есть быть бесконечной по объему и неограниченной в пространстве. Но, скорее всего, кривизна ее положительна, и она, Вселенная, конечна по объему, замкнута сама на себя, но при этом не имеет границ.

И все это у математика из Петрограда безупречно сформулировано, холодно и ясно. Вселенная конечна, но безгранична. «Хорошо сказано!» – прошептал Эйнштейн и тряхнул сжатыми кулаками.

Три фридмановских сценария эволюции космоса задают различные зависимости космического радиуса от времени. В первом сценарии Вселенная расширяется из точки. Во втором – она расширяется из состояния с неким радиусом, отличным от нуля. В этом случае уже в самом начале все-таки что-то есть. Третий сценарий описывает периодическое расширение Вселенной и сжатие ее обратно в точку. По сути это бесконечные колебания Вселенной – то все, то снова ничего. Ужас и восторг!

– Этот парень из России всех обогнал, – бормотал Эйнштейн.

И он решил ответить этому «парню». Не торопясь, написал он письмо и отправил его через Лейден, пользуясь посредством Эренфеста:

«Уважаемый господин Фридман! Я вновь, и на этот раз весьма внимательно, изучил ваши соображения, вычисления и полученные Вами результаты относительно кривизны пространства, взятой как функция времени. Не скрою – они впечатляют. Было время, они меня неприятно удивили и даже встревожили. Особенно предположения о раздувании Вселенной и о возможности процесса противоположного – ее своеобразного схлопыванья, ее сжатия в точку. Тут мне словно бы открывались не столько скрупулезные мысли математика, сколько воображение художника. Художник, конечно, тоже неплохо, да ведь это же не о том. Но я дал себе время остыть и задуматься. Одним из итогов длительных моих размышлений стало это письмо. Приношу извинения за прошлую мою недооценку вашей работы. Математические выкладки Ваши безупречны, выводы достаточно логичны, хотя и парадоксальны. Но пока все это, как и многие мои довольно дикие соображения, остается лишь на бумаге. Вот почему я целиком разделяю Вашу мысль о необходимости новых и весьма серьезных астрономических наблюдений. Без них наши математические фантазии, сколь изысканны они бы ни были, обречены оставаться фантазиями. Но наблюдательная астрономия сегодня развивается довольно быстро, и надежда на новые данные становится все более уверенной. Нам остается ждать. Так наберемся же терпения! Пока же, как мне представляется, рано делать выводы о не стационарности Универсума (по крайней мере, на расстояниях в несколько сот миллионов световых лет). Однако же бывают и такие области математических предположений, где всякая астрономия бессильна.

Мне очень жаль, что Ваши изящные построения как будто бы не имеют физического смысла.

Повторяю, очень жаль!

Желаю Вам творческой энергии и упорства, с почтением и восхищением,

Ваш Альберт Эйнштейн».

Письмо шло через несколько стран, обросло штемпелями и какими-то крючковатыми пометками на конверте. В конечном итоге оно достигло почтового отделения на Васильевском острове. Когда почтальон принес его на 5-ю линию в дом 36, квартиру 13, он застал запертую дверь и равнодушно опустил помятый конверт в прорезь ящика. Он не мог знать, что человека, которому он принес письмо самого знаменитого физика планеты, уже около двух недель нет на этом свете.

Около месяца назад Александр Фридман заразился брюшным тифом. Ослабленный недоеданием организм не смог оказать сопротивления, и пронзительно глубокий физик и математик сгорел за несколько дней. Он и умер в возрасте классического мало живущего гения – в 37 лет.

– Какая страна призвана руководить миром? – спросил принц Коноэ.

– Мне думается, вопрос поставлен верно, – ответил наследный принц Хирохито. – И добавил с загадочной улыбкой:

 
Грома гремят, и темен мрачный лес,
Грабитель притаился за стволами.
И ты теперь дремать уже не вправе.
 

– Это Басе? – церемонно улыбнулся в ответ Коноэ.

– Нет, это Еса Бусон. Но эпоха почти та же.

25 декабря 1926 года в Японии умер болезненный и слабый император Тайсе. Через три дня на престол взошел его сын, ставший 124-м императором Японии. Наступившая эпоха получила название Сева – сияние, гармония, блистающий мир. Примерно год готовились к церемонии интронизации 25-летнего Хирохито, и осенью следующего года торжества состоялись по всей Японии, включая ее заморские территории – Корею, Тайвань и Южный Сахалин. Новый император, сам того не осознавая, мог бы по-своему повторить, слегка переиначив, фразу Александра I, сказанную им при восшествии на престол: «Теперь все будет как при дедушке». В данном случае речь шла бы об эпохе несравненного Мэйдзи. Успешная война против китайцев и присоединение в 1895 году Тайваня вознесли славу того императора до небес. Легенды о завоеваниях деда не могли не оказать влияния на его внука. И поначалу казалось, что на трон вступил новый воинственный Мэйдзи. «В начинающейся эпохе Японии принадлежит глобальная миссия. Наша страна призвана руководить миром», – уверенно, с затаенной азиатской улыбкой говорили в те дни японские министры и генералы. Впрочем, газеты восточной империи это их мнение не скрывали. В Москве об этом знали мало. А если б и узнали, то лишь саркастически посмеялись бы. Кто должен управлять миром? Японцы? Которые нахально пытались захватить Владивосток? Красные партизаны уверенно сбросили их в море в 1921 году. «И на Тихом океане свой закончили поход», как пелось в популярной песне тех лет. «Но разве мы, большевики, поход закончили? Мы не стремимся дальше? Не торопитесь с выводами». Люди в Кремле были уверены, что руководить миром призваны они. И что глобальная миссия – это их миссия, русских коммунистов.

А между тем наследного принца с самого детства начали готовить к тому, что ему придется управлять не только своей страной, но и чем-то большим. Когда Японией правили сегуны, вся наука для будущих императоров, выполнявших декоративно-представительские функции, сводилась к изучению правил этикета, японской поэзии и зазубриванию синтоистских молитв. Хирохито же изучал математику, физику, экономику, юриспруденцию, французский и китайский языки, этику, историю. Синтоистские обряды, само собой, – как будущий верховный жрец государственной религии. И непременно учение Конфуция – как будущий повелитель. А уж как будущий верховный главнокомандующий – кодекс бусидо (путь воина) и заодно ряд современных военных дисциплин. Среди его военных наставников было немало участников русско-японской войны начала века. А ведь той яркой победой Япония доказала всему миру, что ее ни в коем случае не стоит рассматривать как второразрядную державу.

Помимо генералов и адмиралов, учителями Хирохито были ведущие ученые Токийского императорского университета. Профессор Сигэтакэ Сугиура внушал наследнику, что хозяева японского престола обладают абсолютным моральным совершенством, в силу чего японская монархия неизмеримо выше монархий других государств. А поскольку ход мировой истории определяется соперничеством между желтой расой и белой, которая непременно бросит желтой свой вызов, к этому надо готовиться – упорно и всерьез. Юноша согласно кивал. А поскольку поэзию он тоже учил прилежно, ему ничего не стоило тут же прошептать что-нибудь вроде:

 
Казалось бы, покой.
Но небеса над Фудзи
Прорезал крик орла.
 

Юрист Тору Симидзу толковал принцу о самовластье императора, который не обязан следовать чьим-либо советам, поскольку стоит не только над парламентом, но и над конституцией. Принца уверяли, что именно он станет продолжателем великих свершений своего деда. И напоминали печальный урок из российской истории: царь Петр заложил основы Российской империи, но его наследники не смогли продолжить начатое им дело, глупейшим образом отпустили вожжи, что привело к катастрофе 1917 года и падению великой империи царей (в новую «империю большевиков» тогда никто не верил). В январе 1920 года в эссе о Версальском мире молодой принц написал: «С нетерпением жду того дня, когда возьму на себя великую ответственность за выработку и принятие политических решений». Между тем идею о «глобальной миссии» Японии горячо приветствовала придворная группа аристократов, стремительно набиравшая политический вес. Тон в ней задавал принц Фумимаро Коноэ, сторонник создания в Азии некой сверхимперии под управлением Японии, которая в силу расовых, исторических и географических причин просто обязана присоединить Китай – на благо его же населения. Затем дойдет очередь покорения Юго-Восточной Азии (цель ясна – объединить в итоге всю великую желтую расу). А уже потом можно будет задуматься о мире, в котором желтая раса (с ее утонченной культурой, ее талантами и неисповедимой глубиной) призвана господствовать.

Вскоре выяснилось, что молодой император не готов еще подняться на уровень столь масштабных задач, неожиданно он оказался скромнее и мягче. Он призывал по-прежнему соблюдать подписанные Японией международные договоры об отказе от войны как средстве разрешения конфликтов и о количественном ограничении японского флота. Радикально настроенные молодые офицеры, с гордостью вспоминающие великую победу Японии над Россией два десятилетия назад, мало сказать, были разочарованы. Они начали открыто говорить о том, что Хирохито является игрушкой в руках некоего псевдопацифистского «еврейского правительства», подавляющего его волю. Откуда взялись на Японских островах «евреи, подавляющие волю», они объяснить не могли, но, начитавшись проникшей в Японию антисемитской литературы, всерьез рассуждали о всемирном еврейском заговоре. Услыхав об этом, император лишь рассмеялся. «Если евреи на самом деле контролируют весь мир, то у них надо учиться», – сказал он в своем узком кругу.

Это не помешало тому, что наиболее воинственные офицеры предприняли несколько попыток государственного переворота с очевидным креном в сторону военной диктатуры. Попытки все как одна провалились, заговорщиков регулярно арестовывали, но надолго сажать в тюрьмы никого из них мягкий император не собирался. Как позже не наказал командование Квантунской армии за самовольное вторжение в Маньчжурию и создание там марионеточного государства Маньчжоу-Го. Он лишь совершил аккуратные на самом верху перестановки с целью не допустить прихода военных к политической власти. Самурайски вышколенные офицеры подчинились, но от страсти к завоеваниям в глубине души своей не отказались. Впрочем, император их понимал. Еще в 1925 году он одобрил создание верховного военного командования, полностью независимого от гражданского контроля. Японские вооруженные силы приступили к выполнению задачи, возложенной на них в соответствии с военной доктриной начала двадцатых: готовиться к войне.

В 1927 году в Москве на время проснулись и дали задание сеульской и харбинской резидентурам узнать об этом подетальней. И те неожиданно легко раздобыли сверхсекретный «меморандум Танаки» – обстоятельное письмо премьер-министра императору, где были указаны основные направления внешней активности возглавляемого Танакой кабинета. Довольно подробно, с картами и стрелками на них, излагались планы захвата Китая, Монголии, Индии, Юго-Восточной и Центральной Азии. Были стрелки, направленные в Приморье и даже в Сибирь. В Москве подивились, посмеялись и забыли.

Когда Герберт Уэллс сообщил письмом, что собирается приехать в Сорренто, дабы навестить старого друга, паники на сей раз никакой не было. Скорее, была радость. Ведь это не голодный, страшный Петроград, а благословенная сытая Италия, теплый ветерок над жемчужным морем, яркое синее небо, веселая и шумная компания на вилле «Иль Сорита». Есть что показать английскому писателю, есть чем его развлечь. Максим даже вызвался покатать гостя в коляске своего «харлея» по самым заманчивым местам, по развалинам Римской империи. И только Мура внутренне почувствовала, что едет англичанин не столько к римским развалинам, не столько к писателю Горькому, сколько к его секретарше.

Поэтому в один из вечеров, когда англичанин «по ошибке» открыл дверь ее комнаты, она не удивилась. Он вошел и застыл у двери. Скромно, даже застенчиво. Словно они едва знакомы. Впрочем, что удивляться? Они не виделись несколько лет.

– Герберт, дорогой, садитесь. Чувствуйте себя как дома, – она обаятельно улыбнулась. – Я как раз хотела поговорить с вами.

– И я хотел, – он присел на ближайший стул.

После нескольких осторожных фраз, словно по минному полю, он растаял и заметно повеселел. Коротко рассказал о том, чем занимался эти годы. Сколько выпустил книг. Поведал о том, что волнует его в современном мире. Поведал не без волнения, что не забывает своих с нею, с удивительной русской женщиной, бесед, таких необычных, живых, взрывных. И что даже скучает по таким ценным для него разговорам. А потом завел разговор об Англии. Звучало это немного пафосно, типа – «Англия ждет баронессу Будберг». Ну, просто ждет не дождется.

– Я приеду, – просто сказала Мура. – Только не могу сейчас точно сказать когда.

– Значит, приедете? – требовательно спросил Уэллс.

– Алексей планирует поездку в Москву. Довольно длительную. Меня он с собой не берет. Надеюсь, у меня будут развязаны руки.

– И я надеюсь, – сказал Уэллс.

– Боже, как давно не бывала я в Лондоне. И ведь вправду хочется. В Берлин я мотаюсь без конца. Как он мне надоел. Но надо.

– А что там? – спросил Уэллс.

– В основном издательские дела моего патрона.

– Горького?

– А кого же еще? – Мура с иронической улыбкой глянула на собеседника.

– Ах, мне бы такую секретаршу! – мечтательно вздохнул он.

– Ладно, как-нибудь обсудим и эту сторону дела, – милостиво согласилась она.

– Непременно, – сказал Уэллс.

– Но Берлин для меня к тому же удобный перевалочный пункт, когда я езжу к детям в Эстонию. А делаю я это регулярно.

– Это понятно, – сказал Уэллс. – И похвально. Кстати, мне ведь тоже случается навещать Берлин. Как правило, по делам. Но друзья у меня там тоже есть. Почему бы, дорогая Мура, нам не встретиться в германской столице? Вы мне покажете свои любимые места, а я вам свои.

– Мысль здравая. Только у меня нет там любимых мест.

– Как это?

– Просто. Я несколько лет жила в Берлине, еще перед войной. Но не привязалась. Не мой это город. Скажу честно, я и немцев не очень жалую. Хотя приходится иметь с ними дело.

– Что ж, – сказал Уэллс. – Это чувство можно понять. Но не обязательно его разделять.

– Разумеется. Но присутствие там барона Будберга моей привязанности к германской столице не увеличивает?

– Барон?

– Да, он там. Вы ведь знаете, у нас с ним мало общего. Была бы моя воля, вообще б его не видела. Но… жизнь порою заставляет.

– Понимаю, – сказал Уэллс.

– Герберт, дорогой, это не означает, что я не хочу там с вами встречаться. Напротив, очень хочу. Вы можете скрасить для меня скуку берлинских буден.

– Да? – оживился Уэллс. – Ну, так отлично. Я представлю вас кое-кому из моих друзей. Поверьте, это очень достойные люди. Вам будет интересно.

– Охотно верю, – сказала Мура.

– Прекрасно. Значит, мы и здесь поладили.

– Конечно. Мы с вами легко находим общий язык. Не так ли?

– Безусловно, это так.

– Да, кстати, Герберт, дорогой, все собиралась вас спросить: почему вы в этой своей «России во мгле», такой яркой, честной и смелой, пишете уже на первой странице, что познакомились со мною (с этой дамой-переводчицей, как вы выразились) в Петербурге в 1914 году? Вы не помните, что мы познакомились в Лондоне в 1911-м? В доме русского посла.

– Я так написал? – смутился Уэллс.

– Откройте любой экземпляр вашей книги, – язвительно сказала Мура, – и убедитесь.

– Да-да, – пробормотал Уэллс, – что-то я напутал.

– А в Петербурге перед самой войной мы встретиться не могли, – продолжала Мура, – когда вы туда нагрянули, мы с мужем еще сидели в Берлине.

– Похоже, что так. – Уэллс устремил взор куда-то вдаль и будто бы задумался.

– Но мне кажется, я знаю, в чем причина подобной путаницы.

– И в чем же? – живо спросил Уэллс.

– Подсознание. Ваш «Мир, который стал свободным». Вы даже себе не хотели признаться, что я обсуждала с вами эту книгу еще до ее написания.

– Неправда, – сказал Уэллс и слегка покраснел. – Я о вас не забывал. И потом, обратите внимание, там есть русский герой. Я ввел его как символ русского присутствия. Как намек на русские корни некоторых важнейших идей этой книги. Как некий отклик на наш с вами разговор.

– Ладно, – смилостивилась Мура, – все это чепуха. Память выкидывает разные коленца. Вы могли посвятить роман мне, вашей подруге. Могли не посвящать. Никакого значения это не имеет. Мне этого не нужно. А уж читателю решительно все равно, где мы с вами встретились и как.

– Мура, вы, как всегда, правы, – сказал Уэллс. – С умной женщиной общаться непросто. Но на самом деле – легко. Какое-то обволакивающее обаяние. Не скрою, это даже приятно. И поучительно.

Утром Горький толкнул дверь в комнату своей секретарши и увидел у нее в постели своего друга, английского писателя. Тот прикрыл глаза и отвернулся к стене. Горький же застыл, не в силах издать даже малейшего звука. Мура не торопясь встала, накидывая халат, подошла к Горькому и, взяв его за локти, сказала:

– Ну, Алексей… Ты разве не находишь, что сразу два великих писателя для одной слабой женщины – это все-таки слишком?

У Горького сами собой брызнули из глаз слезы. Он обнял Муру и сказал:

– Бог с тобою, дитя мое.