Текст книги "Фантомный бес"

4 января 1930 года Лев Троцкий писал в письме американскому журналисту, горячему стороннику Октябрьской революции Максу Истмену: «Дорогой друг! В номере «Последних новостей» от 29 декабря 1929 года опубликована телеграмма: «БЛЮМКИН РАССТРЕЛЯН». Московский корреспондент «Кельнише цайтунг» телеграфирует: «На днях по ордеру ГПУ арестован небезызвестный Блюмкин, убийца Мирбаха. Блюмкин был изобличен в поддерживании тайных отношений с Троцким. По приговору коллегии ГПУ Блюмкин расстрелян». Верно ли это сообщение? Абсолютной уверенности в этом у меня нет. Но целый ряд обстоятельств не только позволяют, но и заставляют думать, что это верно. Чтобы выразиться еще точнее: внутренне я в этом нисколько не сомневаюсь. Не хватает только юридического подтверждения убийства Блюмкина Сталиным. Вы, конечно, знаете, что Блюмкин довольно скоро после восстания левых эсеров перешел к большевикам, принимал героическое участие в Гражданской войне, а затем выполнял в разных странах очень ответственные поручения. Преданность его Октябрьской революции и партии была безусловной. Менжинский и Трилиссер считали Блюмкина незаменимым, и это не было ошибкой. Они оставили его на работе, которую он выполнял, до конца. Его не расстреляли в 1918 году за руководящее участие в вооруженном восстании против советской власти, но его расстреляли в 1929 году за то, что он, самоотверженно служа делу Октябрьской революции, расходился, однако, в важнейших вопросах с фракцией Сталина и считал своим долгом распространять взгляды большевиков-ленинцев… О расстреле Блюмкина тысячи, десятки тысяч партийцев будут с ужасом шептаться по углам. Во главе ГПУ стоит Менжинский, не человек, а тень человека. Главную роль в ГПУ играет Ягода, жалкий карьерист, связавший свою судьбу с судьбой Сталина и готовый выполнять, не задумываясь и не рассуждая, любое из его личных распоряжений. Кровавая расправа над Блюмкиным явилась личным делом Сталина. Это неслыханное преступление не может пройти бесследно…

Сталин пытается запугать оппозицию последним остающимся в его руках средством: расстрелами… Дело Блюмкина должно стать делом Сакко и Ванцетти левой коммунистической оппозиции. Борьба за спасение наших единомышленников в СССР должна вместе с тем стать проверкой рядов оппозиции в странах Запада. Проведя кампанию по-революционному, т. е. с величайшим напряжением сил и с высшим самоотвержением, оппозиция сразу вырастет на целую голову. Это даст нам право сказать, что Блюмкин отдал свою жизнь недаром. С оппозиционным приветом, Л. Троцкий».

Письмо это напечатали некоторые европейские газеты. Читал ли его Эйнштейн? Весьма вероятно, поскольку именно в эти дни он обратился в правительство Германии с предложением дать Троцкому убежище. За эмигрантской судьбой этого неординарного политика он следил с интересом.

Александр Богданов сделал важный вывод из своей теории переливания крови. Он утверждал, что если обменяются кровью старик и молодой, то выиграют оба. Старик немного оживет, если не внешне, то внутри, а у молодого понизится риск заболеть чахоткой. Дело в том, что пожилые люди туберкулезом, как правило, не заболевают. Это удел молодых. А старая кровь успешно справляется с палочкой Коха. Уже первые опыты показали, что, скорее всего, подобный обмен полезен. Но нужна была длинная серия опытов, чтобы убедиться в этом всерьез. Среди прочего Богданов планировал и сам полностью обменяться кровью со студентом-добровольцем. Надо найти паренька с ранними признаками чахотки. Вот это будет дело!

Его опытами заинтересовался директор Института мозга в Питере психиатр и психоневролог Бехтерев. Богданов был взволнован: сам Бехтерев! Этот великий старик с могучей бородой. Богданов прекрасно помнил фразу лучшего анатома Германии Фридриха Копша: «Все о мозге знают только двое – Бог и Бехтерев». Ну, Бог вечен. А вот Бехтерева неплохо бы омолодить. Хотя он крепок как дуб. Согласится ли?

Харлампий Владос, молодой врач и помощник Богданова, готовя сыворотку крови, обронил:

– Между прочим, вчера умер Владимир Михайлович Бехтерев.

– Что вы сказали? – ужаснулся Богданов. – Как? Где?

– Тут, в Москве.

– Что он здесь делал?

– Не знаю. Говорят, в Кремль вызывали.

– Зачем?

– Кто их знает? Небось консультировал кого-то.

– Да, обидно, – сказал Богданов. – Это потеря. Для всего мира. А я так рассчитывал на его помощь.

Богданов не мог знать, что случилось в последние дни. Товарища Сталина, лидера большевиков и почти полного хозяина страны, беспокоила его сухая рука. Он прятал ее в рукаве даже от близких. И особо досаждали ему слухи о том, что сухорукость является будто бы наследием блудной любви. Кто-то сказал ему, что в недугах сухости мышц разбирается академик Бехтерев. Сталин, не завершивший даже среднего образования, академиков очень уважал (что, правда, не мешало ему кое-кого из них сажать в тюрьмы и расстреливать). Бехтерева немедленно вызвали в Москву. В Кремле он побывал тайно, никто не знал, что знаменитый психиатр внимательно осмотрел вождя и даже побеседовал с ним. Когда московские коллеги поинтересовались, что академик делал в Москве, великий старик простодушным басом ответил: «Да вот, осматривал одного сухорукого параноика». Через пару дней он собрался уезжать, но ему предложили посетить Большой театр. Он согласился и отъезд отложил. Во время антракта в буфете ему поднесли вазочку с пирожными. Любящий сладкое старик слопал два или три. Ночью занемог, а к утру помер. Хоронить его увезли в Ленинград.

– Мне рассказывают, – продолжал Владос, – что в Кремле и в правительстве какие-то начальники уже встают к вам, Александр Александрович, в очередь. Все хотят, чтобы им перелили молодую кровь.

– Так уж все?

– Просто жаждут молодецкой жизни. Гражданская война, знаете ли, многих подкосила. А им еще хочется – ух!

– Понять это можно. Но пусть еще потерпят. Нам самим еще не все ясно. Столько опытов впереди.

– А мне говорили, – Владос перешел на шепот, – что за вашими опытами с интересом следит товарищ Сталин.

– Кто? – Богданов присвистнул. – Ну, уж этому переливать кровь нипочем не стану. Обойдется.

– Как это, Алексан-Саныч? – удивился Владос.

– Я и Ленину не стал бы. Впрочем, не знаю. Ленин одно время был моим другом. Мы боролись за общее дело. Но нынешнему диктатору – увольте. Ленин был умен, образован. Он живой полемики не боялся. С ним интересно было спорить. Это потом его круто занесло. Но попробуйте поспорить с нынешним сапогом. Допустит он живую полемику? Да и способен ли на нее? Интриган великий, не спорю. В кулаке всех держит. Я знаю, мне партийные товарищи уже сколько жаловались. Я им: и чего терпите? Молчат. Боятся. Скрутил. Скрутил в бараний рог. И прикажете лить ему оздоровляющую кровь? Уж нет. Он сам ее прольет без счету. Только не оздоровляющую. И только не у себя. Знаем-с.

Харлампий Владос тоже был простодушен. Держать язык за зубами тогда еще не очень умели. Он и сам не заметил, как об этом разговоре, о том, что их великий директор не слишком жалует кремлевских, проболтался то ли в библиотеке, то ли в столовой.

Вскоре давно задуманный опыт Богданов затеял. Студент-доброволец нашелся. Они лежали в одной палате, но койки были разделены перегородкой. Капельница у каждого была своя, но в нужный момент их можно было легко поменять. Сама процедура была рассчитана на восемь дней. Обменивать можно было до полулитра крови в день. За неделю, чуть больше, выйдет то, что надо. Первые три дня прошли успешно. Студент за перегородкой весело напевал. На четвертый день Богданов почувствовал удушье. Он тут же спросил у студента, как тому дышится? Да все нормально, отвечал юноша. Богданов несколько часов терпел, а когда стало невмоготу, приказал срочно студента из процедуры вывести. Сам же он велел накопленную кровь вливать ему до конца. Но еще через день у него начались судороги дыхания. Врачи и сестры, проводившие эксперимент, всполошились. Они не понимали, что происходит, и в решающую минуту не смогли помочь. Под утро Богданов потерял сознание и, не приходя в себя, умер. Студента немедленно обследовали, но он оказался совершенно здоров.

В газетах сообщили, что врач Богданов погиб, поставив на себе неудачный опыт. Но его семнадцатилетний сын Саша, подрабатывающий в институте отца лаборантом, случайно видел, как ночью, когда Богданов спал, а дежурная сестра дремала в коридоре, некий незаметный и юркий человек что-то влил в капельницу отца. Что это и зачем, Саша понял далеко не сразу. Он вспомнил, что этого человечка он уже видел: тот несколько дней назад шептался о чем-то с новым секретарем партийного комитета. То ли это был новый охранник, то ли уборщик. А может, и лаборант. Пойди разбери. В день смерти отца Саша проник в палату, где капельница отца все еще одиноко висела на штативе. Остатки крови он перелил в пробирку. С этой пробиркой он пошел в лабораторию к знакомому врачу Гудим-Левковичу и попросил сделать анализ. Старый врач анализ сделал, вздернул очки на лоб и воскликнул:

– Откуда вы это взяли, молодой человек?

– А что там?

– Тут намешана кислота, разъедающая эритроциты. Страшная штука. Откуда это у вас?

– Да так, – мрачно ответил лаборант. – Это я по ошибке смешал. – Он схватил пробирку и поспешно ушел.

Через пару дней в одном известном ему подвале он раздобыл у блатных револьвер и шесть патронов к нему. Он не знал, в кого первым он выстрелит – в юркого человечка или в партийного секретаря. Он неделю носил револьвер в кармане, он до крови изгрыз себе кулаки, но выстрелить не смог. А еще через неделю его уволили.

Годы спустя Саша вырастет и превратится в крупного биолога-генетика, специалиста по теории систем (первый в мире вариант этой великой теории был создан еще в начале века его гениальным отцом). В зрелом возрасте он осознанно станет научным врагом академика Трофима Лысенко, за что поплатится изгнанием из науки и годами нищеты и голода. Но морок пройдет, и жизнь свою он закончит знаменитым профессором и добрым человеком, оставившим немало учеников.

В один из последних дней весны 1929 года на квартире Сергея Кирова собралось несколько видных большевиков, чтобы обсудить проблему, которая их задевала и казалась важной. Ведь коммунисты по природе своей – коллективисты. Во всяком случае, так они утверждали. Фабриками, заводами и колхозами надо управлять коллегиально. Разве не так? В их головах еще не выветрился до конца лозунг «Фабрики – рабочим!». Но каким образом три тысячи рабочих будут командовать своим заводом? Как избежать хаоса и крика? Профсоюз? Допустим. Но он берет на себя в основном рабочую сторону – зарплата, права рабочего человека, здоровый дух коллектива, отдых трудящихся. А смысл, цель завода? А его выдающиеся результаты? Что он производит и для чего? А его перспективы? Такие вещи толпою не решишь. Партийная организация? Безусловно. Но и здесь нужна направляющая воля. Откуда берутся планы и расчеты? Инженеры, начальники цехов, дирекция? Но кто на самом верху? От чьей воли зависит конечный успех? Без директора, без сильного руководителя тут не обойтись. Это ясно. Но что говорить о заводе, когда перед ними лежит страна. Как тут быть? Советы – это хорошо. Съезды – это хорошо. Но большой совет без президиума превратится в хаотическую толпу, в говорильню. Кому это сейчас надо? Куда это уведет? Вот почему с предельной ясностью понимали они, что без крепко спаянного и достаточно узкого политического бюро стратегических задач не решить. Разве не так смотрел на это Ленин? Разве не этому он учил нас?

Политбюро – это особый орган. Самый высокий. Конечная инстанция. Ему должно подчиняться все и вся. Пустых дискуссий, вредных словопрений в коллективах, организациях и газетах более допускать нельзя. Горячие споры прежних лет до добра не довели. Должна преобладать одна единая правда. Наша правда. Других, чужих правд быть не должно. И тогда страна будет похожа на единый лагерь, на военный локомотив, устремленный в будущее. Политбюро – это и есть тот небольшой большевистский коллектив, на плечи которого ложится великая задача, от которой зависят судьбы не только страны, но и всего мира. Это руководящее звено партии, это самые влиятельные люди на политическом небосклоне государства. Но в последние годы политбюро сотрясала жестокая борьба. Оно чуть не развалилось. Троцкий в одну сторону тянул, Зиновьев в другую. Вот теперь Бухарин изображает оппозицию. Ясно, что эти трое – опасные люди. Того и гляди, начнут оппонентов сажать, а то и расстреливать, как в годы Гражданской… Хорошо, что товарищ Сталин всех успокоил и примирил. Сталин тихий, не шумит, не кричит. Сталин мудрый, Сталин добрый. Он никого расстреливать не будет. Троцкого и Зиновьева он вывел из бюро аккуратно, без лишних истерик. А Бухарина неожиданно похвалил. Сказал, что Бухарчик наш – любимец партии. И никому обижать его мы не дадим.

Они смотрели друг на друга с понимающими улыбками, дружески, чуть ли не с любовью. Но и с недоверием. Но и с очевидной ревностью. А в политике по-другому и не бывает. Вот тут их десять или двенадцать человек – умных, волевых, бескорыстных. Последнюю рубашку отдадут за дело рабочего класса. Ведь они вознамерились взвалить на себя задачу, которую никто в истории еще не ставил и не осознавал… Куда там Александрам, Цезарям и Бонапартам! Нет. Именно большевики призваны переделать мир. Во имя сотен миллионов трудящихся на всех континентах Земли. Десять человек, которые должны потрясти мир – если чуть переиначить пылкого Джона Рида. Но почему десять? Может быть, сто? Нет, ерунда. Хватит и пятидесяти. Нет, все равно много. На самом верху пятьдесят равных? Нереально. Будут лишь бесконечные споры и интриги. Достаточно и двадцати. А еще лучше – пятнадцать. Великих и равных. По уму, воле, политическому весу. Вместе они на равных делят власть. Но и разделяют небывалую по масштабам историческую ответственность.

Они сидели за большим столом, кричали, размахивали руками, горячились. Бухарин, Рыков, Рудзутак, Куйбышев, Косиор, Постышев, Томский, Оржоникидзе, Чубарь, Угланов… Каждый из них готов был претендовать на первенство. Понимая, что это невозможно. Кому-то из них стать самым главным, единственным – это даже постыдно. Это противоречит великому принципу коммунистического братства. Они хотели найти равнодействующую, некое великое равновесие, идеальный союз равных… Никто из них не хотел, чтобы другой был выше. Бухарин ревниво глядел на Рыкова, а Рудзутак на Кирова. Но как сделать всех членов этой малой группы равными? Каким способом это равенство обеспечить? Как закрепить? В горячем порыве своем они не догадывались, что уже опоздали. Они, мнящие себя не просто крупными вождями, но и великими политическими мыслителями, несравненными теоретиками коммунизма, были на деле людьми хоть и хитрыми, даже кое-что смыслящими в дворцовых интригах, но в настоящей теории – исторической, социальной, психологической – безнадежно темными. Они не понимали необоримой логики тоталитарного режима, к строительству которого приложили руку. Этот режим неизбежно выводит к власти одного. Они не понимали истинной психологии деспота и тирана. Получив власть, этот один никогда не отступает. Только вперед. К еще большему зажиму – любого свободного слова, любой свободной мысли. И к еще более клокочущим потокам крови. Самое удивительное, что народ в массе своей эти потоки крови поддержит и одобрит. В нем пробудятся древнейшие инстинкты испуганного племени, прижавшегося к своему вождю. Вождь суров, но костер все же горит, мясо худо-бедно в котле варится, а там, в тревожных сумерках вокруг их стоянки – враждебный лес.

Комплекс «племя и вождь» – один из древнейших в национальном, а еще ранее – в племенном подсознании. Это могучий архетип коллективного бессознательного. Он на самом деле никуда не ушел, этот комплекс, он просто очень глубоко залег, закрытый последующими слоями и напластованиями людских отношений. Но во времена крутых перемен, когда буря срывает верхние покровы, он быстро обнажается, выходя на поверхность. И нередко начинает господствовать, подминая позднейшие формы цивилизованности. Более того, он быстро сводит эти формы к проформе, лишая их действительной силы, доминируя в тотальном единстве. В испуганной, сбившейся стае вспыхивает древняя надежда дикарей – сильный вождь. Он один выведет и спасет. В новейшей истории нелепая и чуждая эпохе вера в вождя может тем не менее быть весьма устойчивой на протяжении двух-трех поколений, разбить ее трудно, а если и возможно, то скорее извне. Но «враждебный лес», окружающий стоянку, едва ли в нужную минуту поможет. Он или равнодушен, или слаб – оттого, что занят собственными проблемами и связываться не хочет. Отсталой системе вождь-народ остается другое – внутреннее назревание нарыва и страшная по своим последствиям катастрофа. Третьего не дано.

Им казалось… Они сомневались… Они надеялись… Близкой собственной гибели никто из них не чувствовал – в липкой грязи подвалов, в боли растерзанного тела, с раздавленной, охваченной ужасом душою. И в конце непереносимых мук – почти спасительная пуля, пущенная в затылок. На сей счет они оказались толстокожи и наивны.

Сталин в спор не вступал. И за стол не присел. Он молча, с погасшей трубкой в руке, прохаживался в мягких своих сапогах вокруг спорящих. Когда шум приутих, стало слышно, как Бухарин произнес голосом, слегка дрожащим, но еще наполненным смутной надеждой:

– Русский народ по своему душевному складу – народ общинный. Отсюда любовь делать что-то всем миром, отсюда рабочие артели, бригады, отсюда даже бурлаки. Эй, навались! Согласитесь, это красиво. И народ хочет, чтобы им правили не три человека и не пять, а чтобы это была настоящая артель равных, умных, добрых, чутких, толковых товарищей.

Сталин подошел к столу. Еле заметно усмехнулся. Все замолкли. Тишина стала звенящей. И тогда раздался негромкий голос с хорошо всем известным акцентом:

– Русский народ – царист. Ему адын нужен.

И посмотрел на всех спокойным взглядом.

Никто не возразил. Промолчали все. Эти люди, вершители судьбы страны, не были готовы признаться самим себе, что они – все без исключения – жалкие мошки, незаметно утерявшие собственное достоинство. К чему их пустые речи? Они смертельно боятся этого человека. Он не торопясь соткал паутину, и они, как мухи, со всеми своими лапками и потрохами завязли в ее сплетениях. Прилипли так, что двинуться, стряхнуть с себя этот жуткий клей уже не… Скоро горько и жестоко будет сказано поэтом: «А вокруг него сброд тонкошеих вождей, он играет услугами полулюдей…» Полулюди во главе самой «передовой» страны мира. Это что за исторический феномен?

Победа Сталина, превратившегося в единоличного тирана, не могла не сказаться на судьбах не только России, но и всего мира, хотя мало кто тогда это понимал. Во главе страны, продолжающей глодать остатки собственной революции, встал человек, главной целью которого был захват всего мира (его личная коммунистическая вера иного не предполагала). 1929 год в Красной России одни назвали «годом великого перелома», другие – «сталинским термидором» (в попытке сравнить высылку из страны Троцкого с арестом и казнью Робеспьера в 1794 году).

Португальская пастушка Лусия душ Сантуш за прошедшие годы выросла и ушла в монастырь. Она жила в затворе, много молилась, но яркие видения изредка продолжали преследовать ее. Весною 1929 года в келье монастыря в испанском городке Туе ей вновь явилась Дева Мария, и снова темой была Россия, о чем юная монахиня поведала своему духовнику: «Я увидела вверху человека, и у сердца его голубь из света… А ниже человека, прибитого к кресту. И кровь его текла по облатке и стекала в чашу… А под правой перекладиной креста стояла Дева. Я поняла, что мне была показана тайна Пресвятой Троицы и даны мне были объяснения этой тайны, которые мне позволено открыть. Божия Матерь сказала мне: «Пришло время, когда Бог просит Святого Отца, в единстве со всеми епископами мира, посвятить Россию Моему Непорочному Сердцу, обещая спасти ее таким образом. Так много душ Правосудие Божие осуждает за грехи, совершенные против Меня, что Я пришла просить о возмещении: приноси себя в жертву в этом намерении и молись». Духовник записал эти слова и по инстанциям отправил в Рим. Бумага сия путешествовала из рук в руки и осела в архивах Ватикана. На глаза папы Пия XI она не попала.

Прошло какое-то время, и сестра Лусия вновь рассказала духовнику, что ночью были ей слова: «Они не захотели обратить внимание на просьбу Мою! Они покаются и сделают это, но будет поздно. Россия уже распространит свои ошибки по миру, вызывая войны и гонения на Церковь». Обнародованы эти тексты были лишь десятилетия спустя.