Текст книги "Смейся, паяц!"

НАША МАША И ЕЁ НЯНИ

В 1966-ом году родилась Маша. Я долго сопротивлялся, боялся новых сложностей, новой ответственности. Да и заработки тогда ещё у меня были не регулярными. Но Майя буквально выплакала её. Дошло до того, что она однажды, рыдая, произнесла:

– Если ты боишься – клянусь, я буду сама воспитывать, ты сможешь уйти – я освобождаю тебя от любых обязательств!

(«…Я Машку не хотел – была промашка, Была промашка – появилась Машка!..»)

Папа и мама тоже поддерживали Майю. Однажды папа посадил меня рядом, положил руку на плечо и сказал:

– Сын, помни: когда рождается ребёнок, Бог всегда помогает: у тебя и дела пойдут лучше, и заработки.

(И он, как всегда, оказался прав!)

Беременность была тяжёлой, несколько раз Майе приходилось ложиться в больницу на сохранение. Кроме того, у неё был отрицательный резус-фактор, врачи пугали осложнениями при родах. В Институте переливания крови, где у нас было много друзей, ей порекомендовали в течение последних трёх месяцев ежедневно съедать порцию сырой печёнки, с каждым разом увеличивая её количество. Это было страшное надругательство над организмом: Майя мучилась, давилась, рвала, но всё равно заталкивала в себя нужную порцию – это был великий подвиг во имя любви к ещё не родившемуся ребёнку!

Маша родилась крупной, глазастой и крикливой. Начались поиски нянь, которые в то время были очень дефицитны. В бюро Добрых Услуг на нянь была огромная очередь, поэтому Майя добывала их через друзей, соседей, а иногда, просто подбирала на улице.

Наша первая няня оказалась профессиональной алкоголичкой: она выпила все наши духи, дезодоранты, лосьоны… Даже крем для бритья оказался выдавлен: очевидно, она им закусывала. Но самое страшное, как мы узнали потом, няня, с Машей на руках, ходила к винному магазину, где у неё были друзья-собутыльники, причём, так часто, что Маша ещё долго узнавала всех районных алкоголиков и делала им ручкой!

Следующая няня была благообразной старушкой, чистенькой, ухоженной, что нас очень обнадёживало. По утрам, Майя готовила для Маши еду на весь день, раскладывала по баночкам, писала, что давать, когда давать, и, спокойная, уходила на работу. Но почему-то вечерами Маша была страшно голодна и жадно съедала ужин, требуя добавки. «У дитя хороший аппетит», – объясняла няня, и это нас радовало. Но однажды, что-то забыв, Майя утром вернулась домой и увидела, как няня, вытряхнув в глубокую тарелку содержимое всех баночек, с аппетитом хлебает это, а рядом сидит Маша и жуёт хвост селёдки.

– Что это значит? – спросила потрясённая Майя. Облизав ложку, старушка спокойно ответила:

– Дитя этого не ест. Дитя любит селёдку.

Естественно, это были её последние слова в нашем доме.

Майе очень не хотелось уходить с работы, поэтому она продолжала усиленные поиски новых нянь. Однажды соседка привела к нам старушку, которая сама уже ходить не могла: ноги её волочились на полметра сзади, глаза были закрыты.

– Она ещё огого! – пообещала соседка, прислонила старушку к стенке и ушла.

Старушка продолжала стоять.

– Майя! – Заорал я, – Её надо немедленно отнести обратно!

– Шурик! – взмолилась Майя. – Давай попробуем.

– Но что она сможет делать!?

– Она будет сидеть возле Машеньки во дворе, а коляску я ей свезу.

– Она же не поднимет ребёнка!

– Я её сама снесу.

Во время нашего диалога старушка продолжала стоять молча, будто речь шла не о ней. Потом вдруг открыла глаза и произнесла:

– Хозяйка, я хочу сцяты.

– Что-что? – переспросил я. Майя поспешно перевела:

– Она хочет писять. – Повернулась к старушке, указала на туалет. – Пожалуйста!

– Ни, я так нэ можу, я пиду до двору.

Она спустилась во двор, задрала все юбки (а их на ней было штук десять) и стала справлять свою нужду, давая возможность всем соседям из окон любоваться этим зрелищем.

Других нянь не предвиделось и Майя всё-таки уговорила меня её оставить, только «для погулять». Этот ритуал происходил так: я сносил коляску, Майя сносила Машу, потом мы оба сносили старушку, сажали возле коляски и спустя час совершали обратные рейсы.

Однажды старушка отпросилась на базар. Майя отпустила её и, за одно, поручила купить курицу.

– Она не дойдёт до базара, – предостерёг я. – А если и дойдёт, то уж вернуться никогда не сможет.

– Перестань! Просто у неё это займёт не час, а два.

Майя, как всегда, была оптимисткой: уйдя в десять утра, старушка вернулась в семь вечера. В авоське она несла живого петуха со связанными ногами, а все её юбки были задраны и заткнуты за пояс. Войдя на кухню, она отпустила юбки – и кухню по колено засыпало семечками, которые она принесла в задранных юбках. Старушка оказалась бизнесменом: этими семечками она собиралась торговать во дворе, сидя у коляски.

– А зачем вы принесли петуха, да ещё живого?

– Я його зарижу.

Она положила петуха на стол, обеими руками взяла самый большой кухонный нож, с отчаянным усилием приподняла его и отпустила – нож чиркнул петуха по шее, задел какую-то артерию, у петуха из горла забила струя крови, он, замахав крыльями, спрыгнул со стола и, со связанными ногами, понёсся по коридору.

Ворвавшись в гостиную, стал носиться вдоль стен, обдавая их кровью, как бы рисуя плинтус, а старуха семенила за ним с окровавленным ножом в руках – это был эпизод для фильма Хичкока. Наконец, и он, и она, свалились на пол: петух – от потери крови, старуха – от потери сил. Они лежали рядом: убийца с окровавленным ножом, и жертва – с недорезанным горлом. Я собрал все её семечки в мешок, бросил туда окровавленного петуха и, когда старуха пришла в себя, снёс её во двор, вместе с мешком, положил в машину и отвёз туда, где соседка её подобрала.

У нас побывали разные няни, многих я уже позабыл, но в памяти сохранилась ещё одна, молодая, очень активная и сексуально озабоченная. Когда её привели к нам, она сразу спросила у Майи:

– Ваш муж носит очки?

– Нет, – удивилась Майя, – а какое это имеет значение?

– Обожаю интеллигентов, – призналась няня, – а как вижу мужика в очках, с собой не совладаю. Так что, если носит, пусть снимет – за последствия не отвечаю.

Услышав это, я перестал надевать даже солнцезащитные очки, а чтобы доказать свою «неинтеллигентность», в её присутствии стал говорить «чаво», «тепереча» и по утрам плевал на пол. Но, как выяснилось, няне было не до меня, не до очков и не до ребёнка: с утра до вечера она не отходила от телефона и беседовала с солдатами, сержантами и старшинами – очевидно, у неё была прямая связь с какой-то казармой. Снимая трубку, я рапортовал:

– Дежурный по роте слушает!

Каждый телефонный разговор няня завершала одной и той же фразой:

– Ну, лапа! Ну, пока! Ну, кусаю!..

Через месяц она потребовала, чтобы мы оплатили ей декретный отпуск.

Больше мы нянь не брали.

ЕЩЁ ОДНА КВАРТИРНАЯ АВАНТЮРА

Когда родилась Маша, в нашей маленькой двухкомнатной квартире стало тесно, мой кабинетик превратился в детскую. Я начал вынашивать планы строительства кооперативной квартиры. Это было сложно, трудно, почти невозможно: требовалось получить разрешение в исполкоме, стать в очередь на десять-пятнадцать лет, потом внести деньги и ждать ещё лет пять, пока твоя квартира будет построена. Но (да здравствуют друзья!) мне повезло. Мой бывший сокурсник Миша Рисман (я о нём уже писал) работал в «Киевпроекте» и курировал строительство огромного кооперативного дома на Березняках – это был новый район на берегу Днепра. В этом доме Миша имел право на четырёхкомнатную квартиру: либо купить самому, либо предложить её своим близким. Он предложил её мне. Услышав, что её площадь более ста метров, я замахал руками:

– Не потяну! У меня не хватит денег!

– Прежде, чем отказываться, посмотри.

И Миша повёз меня на стройку. И там я, мягко говоря, обалдел: квартира была огромная, нестандартная, с потрясающим видом на Днепр, на Печерскую Лавру и Выдубецкий монастырь. Прямо под окнами проплывали пароходы.

Архитектор получил право с помощью семиэтажной вставки соединить два дома, построенные под углом друг к другу. Один дом стоял параллельно Днепру, другой – параллельно Русановскому каналу. Моя будущая квартира была увеличена за счёт вставки, балкон, продлённый за угол, достигал двадцати метров в длину (Маша на нём каталась на велосипеде). Фактически там было не четыре, а шесть комнат: ещё большой внутренний холл, в котором у нас потом стояла тахта и телевизор, плюс тёмная комната в десять квадратных метров, мой будущий бар, о котором я расскажу чуть позже.

Конечно, я «заболел» этой квартирой и стал срочно изыскивать нужную сумму. После того, что я поскрёб по всем сусекам и собрал все следуемые мне гонорары, не хватало ещё две с половиной тысячи рублей. Прикиньте, какая это была большая сумма, если в те времена зарплата от ста десяти до ста сорока рублей в месяц считалось очень хорошей.

У папы и мамы сбережений никогда не было, Лёня тогда только начинал свою артистическую карьеру, служил в Театре Ленинского комсомола, получая восемьдесят рублей в месяц. И опять помогли друзья: эти деньги мне предложил Марик Глинкин. Я был просто в шоке: и он, и его жена Майя, зарабатывали по сто двадцать в месяц, я зарабатывал раза в четыре больше, чем они оба, но у меня всегда была пустая сберкнижка.

– Как вам удаётся накопить деньги?

– Ты этого всё равно не поймёшь, – ответил Марик, вручая мне всю требуемую сумму. – Если нужно будет ещё – скажи.

И тогда, и ещё много раз в жизни, я убеждался, что умение собирать деньги – это особый талант, это уже от Бога, этому нельзя научиться. Сколько раз я давал себе клятву, пытался, старался, но ничего не получалось: как только появлялись деньги, какой-то бес начинал дёргать меня за руку и подсказывать, на что их можно и нужно потратить, причём, он был настолько убедителен и настойчив, что я не мог устоять, и деньги моментально исчезали. А потом я уже и не сопротивлялся: я понял, что родился гулякой и транжирой, что это суть моего характера, но я в этом не виноват – виновата предсказательница Ксения.

Итак, нужная сумма была набрана, я внёс её, и вся наша семья стала с нетерпением считать дни, оставшиеся до вселения в этот дворец. И тут у меня возникла очередная авантюра: не оставлять Горсовету мою двухкомнатную квартиру, а передать её Марику. Он с женой и маленьким Сашкой жил в сыром и тёмном полуподвале, ребёнок всё время болел. Хотя они считались «первоочередниками», но уже много лет стояли в очереди в своем райисполкоме, а квартира и не предвиделась. Идея была великолепной, но не реальной. Как? Как осуществить эту рокировку: Марик – ко мне, а я – на Березняки?.. Я перебирал всяческие варианты, советовался со знакомыми чиновниками, с юристами… И, наконец, замаячило решение. Кто-то вспомнил, что ещё во времена народных комиссаров был указ правительства о том, что квартиры писателей в случае их смерти или переезда, остаются в собственности Союза писателей. Это решение никто официально не отменял. Поэтому первым делом я принял Марика в члены нашего комитета драматургов. (Основание для этого было: последние годы он сочинял сценарии для так называемых массовых праздников – в парках и на стадионах). Затем на бланке Союза писателей, который мне тайно добыл директор агентства авторских прав мой друг Иосиф Динкевич, я написал в свой Печерский райисполком письмо от имени председателя комитета драматургов Владимира Владко, с просьбой оставить квартиру Каневского комитету драматургов – на основании указа правительства СССР от такого-то года. Владко всегда поддерживал все мои авантюрные затеи, поэтому охотно подписал письмо, и я направился в райисполком. Конечно, Союз писателей и комитет драматургов – это две разные организации и, если бы кто-то в исполкоме в этом разобрался, меня бы с позором выдворили. Но я строил свой карточный домик в надежде на то, что для исполкомовских чиновников все мы – одна шайка-лейка. И, как увидите, не ошибся.

Приём осуществлял раскормленный мордоворот, явно не перегруженный интеллектом: его лицо выдавало, что он ещё дочитывает букварь. Он брезгливо взял в руки бланк с грифом Союза писателей, недовольно морщась, прочитал и монотонно продиктовал секретарю, сидящему напротив:

– Союз писателей просит оставить квартиру комитету драматургов… Слушай, – вяло обратился он ко мне, – а шо это за комитет такой, а?..

Я понял, что надо немедленно ломать ледяную корку безразличия и пробиваться к его эмоциям. Глядя на его лицо, было нетрудно догадаться, что главный его эмоциональный заряд – ненависть к интеллигенции. На этом я и решил сыграть:

– Вы, конечно, знаете, что среди писателей есть и сатирики, и юмористы, и фельетонисты… Их много, очень много. Вот партийные органы и решили собрать всю эту заразу вместе, в одном комитете, чтоб было видно, где они и чем занимаются!..

Я, конечно, надеялся, что это ему понравится, но такого дебильного восторга – не ожидал: он просто подскочил в кресле, глаза засверкали одухотворённым жлобством:

– Зараза!.. Ха-ха-ха!.. Здорово! Всю заразу – в одно место!.. Ха-ха-ха!.. Правильно! Пусть вся зараза будет вместе!.. – Он просто захлёбывался от счастья. – Дадим заразе квартиру!.. Ха-ха-ха!.. Квартиру заразе!.. – Он умирал от хохота и под этот хохот поставил на нашем письме нужную мне резолюцию.

Это, конечно, была победа, но не полная: моя квартира и наш комитет находились в разных районах и предстояло пройти сквозь ещё один исполком – Ленинский. Я пришёл на заседание жилищной комиссии, на которой уже побывал несколько лет назад: всё такие же мрачные, усталые люди, всё то же нескрываемое желание поскорей закончить и уйти домой.

Прочитав наше письмо, председатель комиссии завершил:

– «…Киевский комитет драматургов просит разрешить предоставить квартиру члену комитета Глинкину Марлену Абрамовичу, его жене Малой Майе Ароновне и сыну Александру Марленовичу»…

Эти имена и отчества не очень порадовали комиссию.

– А они на очереди в нашем исполкоме? – спросил кто-то.

– Нет, – ответила председатель.

Раздался недовольный гул:

– Так чего мы время теряем?.. Отказать!

Я попытался спасти положение:

– Но они на очереди в нашем комитете.

– Ваш комитет – это не Советская власть! – заявил председатель. – Советская власть – мы, мы ставим на очередь и мы даём квартиры. А они у нас не на учёте. Всё! Переходим к следующему вопросу.

Я был в отчаянье: неужели провал?! После таких усилий, ожиданий и надежд?.. Нет, нет, нет!.. Надо что-то делать!.. Но что?.. Как повлиять на эту усталую и недоброжелательную массу? Как?.. И вдруг мои мозги сделали двойной кульбит и меня осенило:

– Если вы – Советская Власть, вы должны быть справедливыми!.. – закричал я, перекрывая зачитывание следующего документа. – Это же мы виноваты, мы: председатель комитета Владимир Владко, и я, его заместитель – это мы не поставили их к вам на учёт, потому что не знали. Накажите нас! Зачем же вы наказываете людей, которые и так наказаны, живя столько лет в сырой и тёмной пещере!.. Ведь вы же – Советская Власть!.. Где же ваша справедливость!?..

Мой демагогический вопль подействовал – наступила пауза.

– А чем он занимается, этот ваш Глинкин? – спросил кто-то.

– О, он делает очень важную работу! – с воодушевлением начал я. – ЦК партии принял решение о развитии массовых праздников – вот Глинкин и организовывает праздничные шествия и представления на улицах, в парках, на стадионах…

И вдруг, какая-то женщина, со случайно интеллигентным лицом, громко произнесла:

– Боже! Какой кошмар – эти праздники!

Я почувствовал, что сейчас опять всё может рухнуть, и в отчаянье заорал:

– Ну, знаете, какая квартира – такие и праздники!

И вдруг все эти уставшие люди дружно расхохотались и потеплели. Было принято решение: «В виде исключения, предоставить».

Операция «Квартира Глинкина» завершилась.

В этот вечер я впервые отведал валидола.

РАДОСТИ И ГОРЕСТИ НОВОСЕЛЬЯ

Как я уже рассказывал, мои новые хоромы состояли из двух частей: стандартная двухкомнатная квартира и её продолжение во вставке: ещё две светлых комнаты и одна тёмная, плюс холл. Продлённый балкон, сворачивал за угол и опоясывал эти обе половины. Дом строило одно монтажно-строительное управление, вставку – другое. Первое СМУ умело клеить обои, но не умело белить, второе – наоборот. Каждое из них сдавало своему начальству всю квартиру, поэтому в одних комнатах обои были наклеены на побелку, поэтому не держались, в других комнатах обои были побелены, поэтому не видны. Стены в ванной и в туалете были такого удручающего тёмно-коричневого цвета, как будто их красили подручными средствами, прямо из унитаза. Уже через пару недель половина паркетин приветствовала наш приход стоя. Словом, стало ясно, что ремонт неизбежен.

Кто-то из моих соседей порекомендовал мне бригаду маляров – это были три франтоватых субъекта, которые прощупали стены, обнюхали полы, многозначительно посмотрели друг на друга, потом с сочувствием на меня и изрекли.

– Не пойдёть!

– Пойдёть, пойдёть! – развеял я их сомнения и пошёл за деньгами. Выторговав довольно значительную сумму аванса, маляры ушли за инструментами и вернулись на следующий день после обеда. От них пахло «Шипром», шпротами и коньяком. Пока они переодевались в нейлоновые комбинезоны и прятали в целлофановые мешки, модные в те времена, кримпленовые костюмы, я их внимательно рассмотрел.

Один был жизнерадостным детиной с печатью незаконченного низшего образования на лице. Второй – печальный интеллигент с немытой шеей и бледными изящными руками. Третий подросток, раза в три младше меня. Но почему-то именно он всё время называл меня «мальцом».

– Ты, малец, в кухню, в ванную и в туалет сегодня не заходи – мы стены ломать будем.

– Зачем ломать? – испуганно спросил я.

– Шоб потом справить! – радостно объяснил мне Детина.

– Так, может, сразу справить?

– Прекратите демагогию, – посоветовал Интеллигент, и я прекратил.

Ломали маляры хорошо. Они избивали стены молотками, долбали зубилами, рвали их на части руками. Превратив кухню, ванную и туалет в груду развалин, маляры переоделись в свои модные костюмы, выжали из меня дополнительный аванс, побрызгали себя «Шипром» и ушли.

Жить в нашей обесчещенной квартире стало невозможно. Маша плакала, Майя ушла в парикмахерскую и сказала, что никогда не вернётся. Мы с Мишей часа два разгребали мусор, наполняли им вёдра и выбрасывали в мусоропровод.

Назавтра три франта явились и сообщили, что сегодня они будут бетонировать и штукатурить. Спросили, приготовил ли я цемент, песок и глину. Услышав «нет», очень огорчились и укоризненно зацокали языками.

– А вы сами не обеспечиваете себя материалами? – удивился я.

– Нам, малец, тяжести таскать нельзя: у нас голос.

– Что, что? – не понял я.

– Мы усе втроём поём. – Детина для большей ясности распахнул рот и ткнул себя пальцем в нёбо. Я с мольбой посмотрел на Интеллигента. Тот грустно вздохнул, развёл руками и сообщил мне возможные печальные последствия:

– Несмыкание связок. Изменение тембра. Потеря обертонов.

Напротив нас строился дом. Я подъехал туда, и за две бутылки водки мне в машинку погрузили мешки цемента, песка и извести. Я подвёз всё это к своему подъезду. Лифт ещё не работал, а мешки были неподъёмны. Поэтому я пересыпал и цемент, и песок в вёдра и таскал их на восьмой этаж. В парадном слышал бодрый, слаженный хор: «Не смей слабым казаться! Не смей сильных бояться! Умей в пекло бросаться!..» – это распевались мои маляры. Когда я затащил в квартиру все материалы, маляры потребовали поесть «чего-нибудь варёного». Я подогрел суп, который приготовила Майя. Пока я разливал его по тарелкам, мои мастера демонстративно к пище не притрагивались, очевидно, они брезгали есть в моём присутствии.

Подкрепившись, маляры развели что-то жидкое и нехорошее и стали пачкать этой гадостью кухонные стены. Это называлось штукатуркой. Технология была очень проста: они взмахивали шпаклями, и гадость летела в сторону, противоположную от места назначения. Благодаря такой технологии одновременно штукатурились полы, оконные стёкла, умывальник и я. Я был заштукатурен с головы до ног. Меня можно было уже грунтовать и белить. Но маляры не стали этого делать. Расплескав гадость по всей кухне, они сообщили, что уезжают на областной смотр художественной самодеятельности.

– Надолго? – в ужасе выдавил я из себя.

– На неделю. А ежели пофартит, то прямо оттудова шибанём на республиканский смотр! – поделился со мною радостной надеждой Детина.

– А… а как же моя квартира?

– Ты что, малец, не желаешь нам удачи? – упрекнул меня парнишка-подросток.

– Но прежде вы обязаны окончить ремонт!

Интеллигент с печальной укоризной положил мне на плечо бледную руку.

– А, знаете, я бы с вами в разведку не пошёл. – Потом подумал и философски добавил. – Я бы вообще в разведку не пошёл.

Маляры не вернулись ни через неделю, ни через две: очевидно, они прошли и на всесоюзный смотр. Но, честно говоря, я их и не ждал: на той же соседней стройке я, познакомился с прорабом, пообещал ему заплатить, и стройка остановилась: все рабочие с этого участка пришли ко мне, уложили заново паркет, восстановили разрушенную кухню, ванную, туалет и обложили их кафелем. Всё это было проделано за один день, с утра до вечера и я ещё раз, воочию, убедился, что такое мощь большой комсомольской стройки.

Но всё это было уже потом, после новоселья, о котором я сейчас расскажу.

В квартиру мы въехали четвёртого ноября. Приближался праздник «Великой Октябрьской революции». К революции я относился скептически, а праздники любил, поэтому позвонил в Одессу и пригласил наших друзей-художников праздновать в новой квартире. Они радостно откликнулись, и назавтра пришла телеграмма – до сих пор помню её содержание:

 
«Ассы примчатся воздушными трассами,
Жалкие труппы дотащит «Москвич»,
Семь человек – нас великая масса,
Мы будем шестого, готовь магарыч».
 

Они вошли в дом, неся на шампурах жареных кур и уток, которых зажарили в Одессе и, каким-то особым способом, сохранили их ещё горячими. Квартира была пустой: всю старую мебель мы оставили, привезли только ковры и книги. Поэтому в одной из комнат расстелили самый большой ковёр, сверху – скатерть, на скатерть выставили все продукты и пировали, как римляне, возлегая на подушках.

Назавтра было назначено официальное новоселье, ожидалось пятьдесят гостей. Куда сажать?.. На чём есть?.. Но Артурчик прервал мои стенания: «Ерунда! Не волнуйся! Езжай за продуктами – я уже всё придумал!». Когда я вернулся с покупками, в самой большой комнате стоял огромный стол, сооружённый из дверей, которые он снял с петель и уложил на подставки из книг. На таких же подставках лежали доски, вытащенные с балкона и превращённые в скамейки.

Это было самое весёлое новоселье в моей жизни: стимулировали молодость и роскошная квартира. Веселье переполняло, мы дурачились всю ночь, пели импровизированные частушки, танцевали до изнеможения. Артур добрался до Майиных вещей и каждый раз появлялся в новом платье, устраивая полустрептиз… На балконе стоял огромный торт, который не поместился в холодильнике: он был диаметром, наверное, с полметра. О торте знали, торт ждали. Когда все изрядно выпили, муж моей двоюродной сестры Гена решил прогуляться по балкону и в темноте наступил на торт. Он вышел оттуда с прилипшей к туфле половиной торта. Гости стали хохотать, а я скомандовал: «Стоп!», и все бросились к нему срезать чистые куски, а ему объявили, что он теперь не получит ни крошки – пусть облизывает свою туфлю. С тех пор Гена получил кличку – Тортодав.

Наутро мои одесситы спросили, какую комнату, в каком стиле оформлять? Я ответил, что мы хотим кабинет – модерн, холл – в народном стиле, а гостиную – под старину. Говоря о старине, я рассчитывал на свой запас «дров», как называла их Майя. Помните, я уже рассказывал, что мой тесть, Ефим Наумович, возвращаясь после войны, чтобы использовать предоставленный ему товарный вагон, загрузил его мебелью из своей редакции. Все кресла, столы, шкафы были из очень хорошего дерева, с резными досками, со львами и драконами, но всё это было старое, дряхлое и буквально рассыпалось на глазах. Когда тёща вернулась из колхоза, привезя заработанные за три года деньги, они решили наконец купить новую мебель, а эту выбросить, в буквальном смысле: они её сбросили с балкона, чтобы не тащить с восьмого этажа. Но перед этой акцией, я, с помощью топора, отбил от кресел и шкафов всех львов и драконов, и хранил их несколько лет, до переезда в эту квартиру.

Когда Артурчик и остальные увидели моё «богатство», они восторженно заохали и приказали:

– А теперь, катитесь из дому, и ты, и Майя. Возвращайтесь к вечеру!

Вернувшись, охали уже мы, убедившись, что наши заказы выполнены и заложена основа для дальнейшего оформления комнат. Например, в кабинете, где уже стояла купленная красная кушетка, ребята покрасили все плинтусы в такой же красный цвет и повесили, привезенные с собой, красные гравюры. В гостиной наше пожелание реализовали ещё больше: стеклянная дверь из гостиной в кабинет была обрамлена моими тёмно коричневыми львами и драконами, и напоминала дверь какого – то старинного замка. Это ощущение усиливала большая витиеватая дверная ручка из меди, которую моя бабушка Люба отвинтила от своей входной двери и подарила нам к новоселью. Вокруг двери, на стене, висели медные подсвечники, купленные в какой-то комиссионке, и замысловатые, чернённые, которые, как я уже писал, неиссякаемый Артур соорудил из консервных банок.

На дверное стекло требовался витраж. Я объявил конкурс на создание герба Каневских и победила Кити: щит, в виде театральной маски, который, как два копья, пересекают две авторучки, а над щитом – голова смеющегося коня (и у меня, и у Лёни, была кличка – Конь). Когда этот герб появился на стекле, обрамлённом резными львами и драконами, стало казаться что из этой стариной двери сейчас выйдет рыцарь, в шлеме и в латах.

И так, в каждой комнате, руками мастеров были сделаны наброски для дальнейшего оформления. Но тёмную комнату я им трогать не дал: там я запланировал сделать бар – это будет моя личная игрушка и создать её я должен сам!

Я нарисовал стойку бара, придумал форму табуреток, форму полок, место для фонарей и для вентилятора. Проект был одобрен всей семьёй – требовался исполнитель, и вскоре появился столяр Ваня, золотые руки, но и золотое, лужёное горло – Ваня пил водку, как пустыня пьёт дождь: никогда не насыщаясь. Прежде всего, он построил стойку. Поработав час, максимум, полтора, Ваня садился за эту стойку и требовал бутылку. Сам пить отказывался – только со мной, я ему нужен был для интеллектуальной беседы. Отказаться было нельзя – он обижался и грозил уйти навсегда. Хороший столяр был дефицитным и, чтобы его не потерять, мне приходилось каждый вечер распивать с ним по бутылке.

Когда Ваня был пьян (а пьян Ваня был всегда), он становился ещё и дамским угодником и начинал ухаживать за Майей. Я умолял её вести с ним сложную игру, не лишая надежды, потому что соседка напротив, у которой тоже был ремонт, уже строила ему глазки, переманивая к себе. Конечно, Ваня мог закончить весь бар максимум за неделю, но он растянул работу на полтора месяца, чтобы иметь дармовую бутылку водки, собеседника-интеллигента и женщину для перспективы.

Но терпели мы не зря, он сделал здорово, бар был красив и завлекателен: ярко красная изогнутая стойка, такого же цвета высокие табуреты, полки, фонари. Одна стенка – из обожженного дерева, другая – в разноцветных этикетках, на полках – десятки всевозможных бутылок, импортных и отечественных. Между бутылками – светящийся череп, старинные керосиновые лампы, медный писающий мальчик, со струёй в виде штопора…

Бар стал сердцем квартиры. Гости, сколько бы их не было, пренебрегали всеми нашими комнатами и набивались в бар, стояли впритык друг к другу, как сельди в бочке, но это им не мешало: пили, курили, опять пили, апробировали каждую импортную бутылку, не пренебрегая и отечественными. По Киеву прошёл слух, что единственный бар, работающий после двенадцати – это у Каневского. Представляете, что началось! У нас всегда бывало много гостей, но при наличии бара пропускная способность квартиры приблизилась к пропускной способности коктейль-холла.

Однажды Майя похвалила трехлетнюю Машу:

– Ты – молодец, ты сегодня хорошо кушала, как волк.

Но Маша поправила её:

– Как гости.

В то время я уже был членом Союза кинематографистов и членом Союза театральных деятелей, и мне периодически стали присылать всяких иностранных гостей, чтобы показать, как живут советские писатели. Сначала меня это забавляло, а потом надоело, и я решил отделаться от этих визитов. Случай представился очень скоро: меня настоятельно попросили принять какого-то известного французского журналиста вместе с переводчиком. Я поводил их по квартире, француз изумлялся оформлению каждой комнаты, восхищался моим гербом, а когда я ввёл его в бар, он просто пришёл в экстаз. Но я ему объяснил, что нечему удивляться, потому что у каждого советского писателя есть аналогичный бар, который ему необходим для вдохновения, что в Союз Писателей не принимают, пока у тебя нет бара, а если ты ещё не в состоянии сам сделать себе бар, то тебе его делает государство… Совершенно потрясённый этой информацией, француз лихорадочно её записывал… Назавтра мне в ужасе позвонил какой-то чиновник:

– Что вы ему наговорили?! Он же всё это опубликует!

– А вы больше не присылайте ко мне иностранных гастролёров, – ехидно улыбаясь в трубку, ответил я.

Но гостей хватало и без иностранцев. Радушная хозяйка Майя, приходя с работы, успевала приготовить много разных блюд (она готовила быстро, радостно и очень вкусно). Даже когда она голодала, пытаясь избавиться от своих болезней, ей всё равно приходилось стоять у плиты, потому что поток гостей не иссякал. Тогда она протягивала мне ложку какой-нибудь подливы и просила:

– Попробуй, достаточно ли соли?

(Во время голода ей этого делать было нельзя)

Голодала она по методе Брегга: один день в неделю, три дня в месяц, десять дней в квартал, и раз в году – голодала по месяцу. Когда я читал, что кто-то где-то объявил голодовку, не ест уже целых три дня, и об этом трубят все газеты, я призывал Майю:

– Мне обидно: ты тихо голодаешь и об этом никто не знает – преврати свою голодовку в политическую, то в защиту Манолиса Глезоса, то за свободу Анджелы Дэвис – и весь Мир будет тебе аплодировать!..

Конечно, её сила воли не могла не вызывать восхищения.

– Как ты можешь? – поражался я, когда она на двадцатый день голода бежала в магазин и возвращалась с продуктами.

– А мне легко, я как будто летаю.

Однажды я решил проверить и свою волю, проголодал двое суток, после чего заявил Майе: