Текст книги "Книга о красивой жизни. Небольшая советская энциклопедия"

Песнь о «Солнцедаре»

– Ты кто?

– Я-то себя знаю. А ты кто такая?.. И почему ты здесь?.. И где это мы?..

– Я – Светка, Шуркина подружка.

– Какого Шурки?

– Шурки Ивановой.

– Так Сашка – моя сеструха.

– А ты, значит, Шуркин брат?

– А мы, значит, были у тебя на дне рождения.

– Слушай, ты со мной… ничего не делал ночью?

– А я помню? Господи, как башка трещит! Сегодня воскресенье?

– Суббота.

– Ну, слава богу, все работает. Одиннадцать уже есть?

– Половина.

– Так чего же мы тут лежим? Пошли!

В Светкиной лианозовской однушке никого не было, остались лишь следы вчерашнего. Вместо физзарядки Шуркин брат отлавливал между ножек и под радиаторами разный вино-водочный хрусталь, пока не набралась целая авоська.

Они кое-как оделись, не попадая в рукава, штанины и бретельки. Затянуть молнии на сапогах они уже не смогли – то ли голенища за ночь сели, то ли ноги от «Лучистого» опухли вместе с рожами. Так Светка и вышла в полураспахнутых сапогах на протершемся рыбьем меху.

«Лучистое», называемое чаще «Мирный атом в каждом доме», или «Радиационное», они взяли вчера на всю компанию из-за убойной дешевизны, ибо денег ни на что другое не было. А идея дня рождения возникла спонтанно, по телефону. Закусывали же растительной ливерной колбасой по 56 копеек за кило – все равно, чем потом блевать.

– У тебя хоть сколько-нибудь есть? Продавщице надо дать хоть сколько-нибудь.

После долгих на солнечном морозе поисков они наскребли около сорока копеек.

– Хватит!

В Лианозове всего один магазин, а где их больше? Только в центре или у метро, которое тоже – только в центре или рядом с ним. Перед закрытым винным отделом – непривычно тощая толпа.

– Нет сегодня завоза. Может, после обеда. – Мужик железным рублем старательно соскабливал с отечественного шампанского намертво приклеенную станиоль. – И зачем они это делают?

Другой бедолага вылавливал мокрым от талого снега шнурком пробку из фаустпатрона 0.8 литра. Шнурковая петля уже подтащила слегка, правда, вкось, пробку, но сил на решительный рывок у умельца не хватало. Все с сочувствием смотрели на его потуги.

Пришел участковый мент, и двери винного с лязгом открылись.

Очередь втянулась в задубевшее за ночь нутро.

– Два «Дымка».

– «Беломору».

– Водка есть?

– Нету, следующий!

Подошла их очередь.

– Есть что-нибудь?

– Нету.

– А что это на полке стоит?

– Я ж сказала – «ничего нету».

– А что это?

– «Солнцедар».

– Почем?

– Мужик, ты чо. Это ж «Солнцедар». У нас во дворе от него парень загнулся, а ведь был из морской пехоты, – встрял тот, что только что взял «Беломор», но еще не вышел вон.

– Надо мне. Почем, хозяйка?

– Да ты сдай посуду. Рай, прими у него, а в хозмаге возьми стеклоочиститель «Блеск», все легче, – еще один влез, – или косметику. Немецкое средство от волос – и дешево и сердито, «фармазон» называется.

– Бабе только своей не давай. – Продавщица сгребла с прилавка посуду с мелочью и выставила с грохотом бутылку «Солнцедара».

В Светкину квартиру они взобрались уже из последних сил.

– Подожди, я в чистое оденусь – вдруг помрем от него.

Пока она там шебуршилась в шифоньере, бутылка вскрылась, и по двум матовым стаканам было разлито на два пальца.

– Ну, будем.

Они чокнулись, и, чтоб никого не вырвало, выпили одновременно.

Когда дым, пепел и пыль сознания осели, когда тектонический разлом сдвинул и опрокинул навзничь мрачные слои подсознательного, в редеющей пене нового мироздания он заговорил:

– И в час, когда неутихающие зори тебе, любимая, напомнят обо мне, когда весна и первые росинки на нежных тополях заплачут обо мне, ты отрекись от буден и от спешки, уйди из дней – к ночам и в тишину, и я вернусь, быть может, из тех краев, откуда никогда…

– Не продолжай, любимый! Ныне вместе и навсегда – с тобою не расстанусь, и пусть умрет Земля, а с нею небо, пусть больше никогда не зацвести нарциссам, нам дела нет до них, тебя мне надо в мире и лишь тебя любить…

– Какое счастье, боги!..

Герои этого романа до сих пор живы, хотя «Солнцедар» давно уже снят с вооружения и передан в какой-то малоизвестный музей боевой и трудовой славы.

Мера

Старый опытный менеджер персонала ведет интервью с соискателями работы. В конце он спрашивает:

– Вы выпиваете?

– Да.

– Сколько?

– Ну, это зависит от того, что пить, с кем, под какую закуску, в какую погоду, в каком настроении…

– Хорошо, спасибо, до свидания.

Разговор с другим соискателем заканчивается той же темой:

– Выпиваете?

– Да.

– Сколько?

– Ведро.

– Вас мы принимаем на работу – у вас есть чувство меры.

В этом бородатом анекдоте заключена вся соль столь важного понятия, как «мера». Античные философы считали ее чуть ли не высшей ценностью:

Клеобул: Лучшее – мера.

Питтпак: Знай всему меру.

Протагор: Человек есть мера всем вещам – существованию существующим и несуществованию несуществующим.

Эта фраза, ставшая крылатой, за двадцать пять веков не утеряла прелести новизны и таинственности. Если человек – мера всем вещам, то кто им мерит?

Человек избрал самого себя в качестве меры всем остальным вещам, как существующим, так и несуществующим, и в этом смысле всякая мера – предельная абстракция всех вещей: бывших, настоящих, будущих, могущих и немогущих быть. Мера более абстрактна, чем число, и в этой ее абстрактности и заключена ее особая ценность.

Кроме того, будучи от человека, мера становится защитой человека. Меря все на себя и собой, мы не вторгаемся в безмерные для нас пределы и не занимаемся, например, переустройством Вселенной и ее законов.

Первые меры возникли, по-видимому, в торговле, сельском хозяйстве и строительстве.

Когда финикийцы приплывали на своих круглых судах-корзинах в Гвинейский залив, они оставляли на берегу куски ткани, окрашенной знаменитым финикийским пурпуром, и разжигали костры на судах, стоящих на рейде. Ночью африканские туземцы выкладывали рядом с каждой штукой полотна золото (Золотой Берег) или слоновые бивни (Берег Слоновой Кости). Наутро финикийцы опять выходили на берег и, если обмен казался им эквивалентным, забирали золото и бивни, а если нет, то, ничего не трогая, возвращались на суда и вечером вновь разводили костры. Эта «торговля в прятки» длилась до тех пор, пока не устанавливалась удовлетворительная мера обмена.

В толщине пальца укладывается шесть злаковых зерен как шесть дней творения мира. На ладони умещается в ширину четыре пальца (без большого). Три ладони составляют пядь (расстояние между кончиками большого и среднего пальцев вытянутой кисти), две пяди составляют локоть, четыре локтя составляют объятие, которое не только символизирует открытость человека миру и любовь к миру, но и переходит в меру пашни: сеятель берет в ладонь зерна (выходит, что 288 зерен) и разбрасывает их на одной сажени, то есть на 3-х аршинах своего пути по пашне. 600–700 саженей составляют версту. Под высокие дисконты жаворонков, в розовом мареве черной пашни, пышущей парным теплом, сеятель мерно и истово разбрасывает семя, осеняя ждущую новой жизни утробу земли, и молитвой своей придает прозаическому действию ритуальное таинство. Так мы, в подражание Богу, творим новый мир и новую жизнь в виде предстоящего урожая. Прошли тысячелетия и сменилось множество агротехнологий, но мера (норма) высева осталась неизменной. И тайные смыслы меры, погребенные повседневными делами и заботами, не исчезают и доступны нам в наших размышлениях.

Библейское описание Храма Соломона все дается в локтях длины, высоты, толщины. По-видимому, локоть был основной единицей меры при строительстве не только у иудеев, но и у всех древних народов, ведь строительство шло в основном вручную, локоть всегда был, что называется, под рукой, если не ближе.

В мере важна объемность и очертание, ограничение объемности – вовсе не важно, что мы очерчиваем, гораздо важнее, где проходит эта черта. Мера, таким образом, выступает как средство доступности окружающего мира. Что не мерно, то и не доступно. Непомерное в равной мере равно всему и ничему не равно.

Мера, за счет своей предельной абстрактности, вмещает в себя не только количества, но и этические качества, мера есть некоторый предел добра, блага, пользы, а все выходящее за меру, чрезмерное, воспринимается как вред, зло или нечто бесполезное.

Надо заметить, что бывают и дурные меры. Так как все это на нашей памяти, то и напомнить об этих мерах стоит только вскользь.

На транспорте была такая мера – дюжина пассажиров равна одной тонне, а если с багажом, то только восемь человек. Одной этой меры было достаточно для оправдания того, что пассажиров возили и продолжают возить как дрова и принципиально не видят в них людей, а лишь посадочное место.

Не менее дурной мерой был и установленный СНИППом (Строительные нормы и планировочные правила) норматив расхода пляжного пространства: по 20 погонных сантиметров на одного отдыхающего. Ни личный опыт, ни многолетние наблюдения не позволили мне найти хоть одного отдыхающего, смогшего вытянуться по всей ширине пляжа, но не более, чем полоской в двадцать сантиметров.

Были и зловещие нормы – старым поколениям знакомы «голодные» три квадратных метра жилой площади на человека, переступив которые, семья лишалась права постановки на очередь – единственного многие десятилетия способа улучшения своего жилища. Существование же в пределах «голодной» нормы вовсе не гарантировало этого улучшения. В свое время мою семью не «поставили на очередь» из-за того, что мы «самоуплотнились», то есть самовольно родили ребенка. В очередях же на жилье, хоть и были нормы стояния и даже «разрабатывались меры», можно было стоять бесконечно: в конце 80-х годов в списках на жилье в городе-герое Новороссийске еще значились очередники 1948 года!

Самое чудовищное – бывшие в сталинские времена нормы на врагов народа. По министерствам и ведомствам, по городам, областям и районам составлялись разнарядки на количество врагов народа, и чекисты обязаны были выполнять эти планы любыми средствами и способами.

Нельзя сказать, что подобного рода противочеловеческие меры – исключительно отечественная технология. В Китае одно время существовала мера рождаемости – после третьего ребенка один из родителей подвергался принудительной стерилизации.

«Принять меры», «план мероприятий» – эти советские эвфемизмы скрывали действия по преодолению или отказу от общепризнанных или законных мер. Тем же целям служили и так называемые «чрезвычайные» меры, вроде ввода танков в Чехословакию в 1968 году. Меры по смыслу близки к нормам. Если мера обозначает границу того или иного блага или действия, то норма – ее наиболее часто встречающуюся или повторяющуюся практику. Норма помогает нам выбрать наиболее безопасное действие, мера указывает границы этой безопасности, норма – центральная точка в объеме меры.

О всех мерах можно говорить бесконечно долго. Остановимся лишь на излюбленной теме – винах. Поговорим о русских винных мерах.

Бочка. Пожалуй, самая неопределенная мера. Обычная водовозная мерная бочка вмещала в себя 40 ведер воды, винная – 12, пивная – 8. Реально размеры винных бочек определяются технологией произведения (не хочется употреблять здесь слово «производство» – вино, все-таки, произведение искусства, а не штампованная шестеренка): токайские бочки вмещают всего 2–6 ведер вина, мадерные, хересные и портвейные бочки – 8–10 ведер, бочки с сухим вином порой многотонны. В Массандре обычными являются бочки на 12–18 тонн (тысяча-полторы тысячи ведер). Прежние бондари-чудодеи клепали такие бочки с точностью до стакана!

Ведро. Наиболее употребительным является двенадцатилитровое винное ведро. Ерошка в «Казаках» Льва Толстого за ночь уговорил под молодого барашка ведро молодого вина. По собственному опыту знаю, как трудно уговорить и полведра. Трудно, но можно. За ведро же, по возрасту, теперь не поручусь. Ведро достаточно близко к современной мере – декалитру (10 литров).

Четвертью, естественно, называется четверть ведра – раньше это была узкогорлая бутыль, сама по себе стоившая 40 копеек и вмещавшая казенной водки еще на полтинник. Водка, следовательно, стоила на вынос сто лет назад десять копеек за современные пол-литра или распивочно пятачок за стакан – это подтверждает и Ф. М. Достоевский в «Бесах». Четвертями мерили сухое столовое ординарное вино, а чаще того – водку. Ныне четверть представлена привычным нам трехлитровым баллоном с соками, компотами, маринадами и квашениями. Молоко, разливное пиво и квас также принято мерить этими четвертными баллонами. Русская четверть очень близка американскому галлону, которым мерят не только бензин, но и вино для пикников.

Штоф – прямоугольная бутылка в 1/10 ведра. Штоф употреблялся мерой водок, наливок, настоек, вообще всех крепких или сладких напитков, включая дорогие десертные и крепленые вина. Полуштоф, естественно, составлял половину штофа.

Бутылка появилась у нас при Петре 1, прямо из Франции. Классическая русская винная (торговая) бутылка вмещает в себя 600 грамм. Ведро – это двадцать бутылок, счет шел на ведра, оттого и ящики для бутылок сделаны на 20 ячей. В виноделии были также приняты более крупные бутылки по 750 г – ныне они являются основным отечественным винным стандартом.

Стакан – самая древняя русская винная мера и самая популярная. Вспомните картину Перова «Охотники на привале» – уже тогда существовала традиция распития водки на троих (стакан – 1/3 бутылки или 200 г).

Вальяжная троица перекочевала из залов Третьяковки на этикетки водки «На троих» Черкесского завода. Хорошо, что не висят еще в ЖЭКах «Княжна Тараканова» с ее сантехническими проблемами, в ЗАГСах – «Неравный брак». Нынешнюю пол-литровку без профессиональной подготовки уже не разольешь на троих, но зато профессионально подготовлен к этой процедуре весь народ. Была в свое время такая задачка: как разделить 800 граммов водки на троих, имея всего одну стограммовую мензурку, решение очень простое: сначала надо разлить по сто граммов, а уж пол-литра каждый дурак разольет на троих.

Бокал пришел вместе с бутылкой и равен четверти бутылки (150 г). Бокал употребляется почти исключительно для шипучих и игристых вин.

Кружка пришла из Греции, чуть раньше христианства. Сначала князь Владимир освоил в Крыму винопитие, а затем хитрые греки всучили ему и православие, оттеснив мусульман и католиков. В слове кружка есть отголоски греческого корня, означающего «кувшин», а более явственно слышится круг – и как способ изготовления кувшинов (на гончарном круге) и как способ винопития по кругу (у древних греков такая пирушка называлась симпозиумом – совместным возлежанием с винопитием и в разговорах). Кружками вино и водка брались в питейных заведениях на компанию, и пилось зелье вкруговую. Отсюда – устаревшее, но в свое время весьма популярное название шинков, кабаков и вообще всех питейных заведений кружалами. Ныне кружками пьют квас и пиво, а в самое последнее время вдруг все кружки в России исчезли и перестроились в банки.

Стопка – 1/6 бутылки или 100 грамм. Стопка – максимально возможная приличная разовая доза водки. Ныне в Москве расторопный предприниматель разливает водку по полиэтиленовым запечатанным стопкам – днем и ночью, в любое время суток, в любом углу и на самом видном месте можно теперь лихо и безбоязненно остограммиться и закусить – кто сигаретой, кто фисташками, а кто просто рукавом – оторваться слегка от демократии и рыночных отношений.

Во время войны окопным полагалось 100 грамм в день, сотка. Отец рассказывал, что под Сталинградом, в лютые морозы окружения только это и спасало людям жизнь.

Кабаки

Чарка и лафитник – одной емкости (1/8 бутылки или 75 г), но разной формы: чарка похожа на рюмку с очень короткой ножкой, лафитник же – удлиненной цилиндрической, а чаще конусообразной формы рюмка. Обе формы хороши своей устойчивостью на столе. От стакана их отличает принципиально то обстоятельство, что стакан берется всей пятерней, а чарка и лафитник деликатненько, двумя пальчиками. Обычно лафитники и чарки делаются из темного стекла или металла.

Шкалик (от голландского skaal – чаша, шкала; водку и табак в Россию завез Петр из Голландии) – не для пития, им только отмеряли в кабаках водку. Шкалик назывался также осьмушкой, 1/8 бутылки (75 г), или косушкой, поскольку жест что наливания, что выпивания напоминал движение косца, некоторые же могли не только воспроизводить этот жест, но и монотонно повторять его до полнейшего окосения. Налитая в шкалик водка переливалась по чаркам и лафитникам, и хоть и невелика доза, а почему-то именно ею, а не стаканами накачивался народ. Когда в начале восьмидесятых вдруг и ненадолго вновь возникли рюмочные, основной мерой в них был все тот же неизменный шкалик – 75 г. Надо предполагать, что именно шкалик – идеальная разовая доза водки. Пара шкаликов – кружка, теперь бы сказали двойная доза. В старые добрые времена, заказывая кружку водки не на компанию, а на одного, человек демонстрировал либо свою отчаянность, либо как бы говорил: «У меня серьезная причина и веские обстоятельства: жена изменила, корова сдохла, лошадь пала, кошель сперли, старуху-процентщицу топором зарубил, погода испортилась».

Четвертинка – полшкалика (1/16 бутылки или 37,5 г), не надо путать с советской четвертинкой, которая в семь раз больше, чем в 1913 году.

Рюмка лежит на другом конце винных мер от бочки и потому здесь – такое же разнообразие калибров. Аперитивные рюмки (мадерные, портвейные, хересные), как правило, гораздо больше десертных (ликерных) и приближаются в своей мере к бокалу и фужеру. Десертная рюмка составляет 1/20 бутылки (30 г или унцию) и ассоциируется у нас с дозой «с наперсток», с Чеховым и «Серебряным веком», с хорошими манерами и манерными дамами, с изысканными прожигателями жизни.

Ресторан «Москва»

Когда я был молодым, мне тоже было шестнадцать лет.

Мы с приятелем, которого также звали Саша, решили пойти в кабак, в настоящий кабак.

У нас уже был опыт разных мелких кафе, но нам хотелось чего-то большого и шикарного. Мы еще не знали, что это будет. Но начали деятельно готовиться. Мы резко сократили свои расходы. Тренировались завязывать галстуки и изучали по художественной литературе, как надо вести себя в высшем обществе и как держать нож относительно вилки и еды.

Для старта мы выбрали ресторан «Москва» – он был ближе всех к Кремлю и станции метро «Площадь Революции» на нашей линии, чтобы было удобно бежать в случае чего.

Ресторан располагался на втором этаже гостиницы «Москва» с видом на Манежную площадь. Благодаря «Столичной» этот ресторан знает весь мир. На полуэтаже был коктейль-бар для хемингуэйствующей и эрих-мария-ремаркствующей молодежи, но мы это различали смутно, влекомые наверх неясным шумом и строгим метрдотелем.

Ресторан представлял собой более или менее точную копию зала ожидания Казанского вокзала. Справа от входа располагалась эстрада, с которой неслись скрипучие и резкие звуки тлетворно-западного джаза. Мы прошли налево и заняли пустой столик.

Подошел официант.

– Что будем заказывать?

Этого мы как-то не ожидали.

– А меню у вас есть?

Через минуту перед нами лежала толстая книжка страниц в двадцать, в которой мы ничего не понимали и смотрели на нее с неандертальским ужасом. Мало того, что половина меню была на английском языке (в школе у нас был немецкий), так ведь и по-русски ничего не поймешь. Что такое «лангет»? Что такое салат «оливье»? Ничего подобного в книгах Пушкина, Тургенева и Толстого мы не встречали.

Но мы помнили – в ресторане нельзя заказывать ничего обычного.

И поэтому, когда официант появился вновь, мы отважно сказали:

– Коньяку!

– Сколько?

– А сколько в одной бутылке? (нам подсказали, что если заказать целую бутылку, то не разбавят, а если меньше или больше, то обязательно разбавят).

– 500 грамм.

– Тогда бутылку.

– Что еще?

– Черной икры!

– Сколько?

– Пожалуй, столько же.

– А у вас денег хватит?

– Их хватит, чтоб накормить полресторана!

Заказ был выполнен, но по залу потекла информация, что вон те могут накормить полресторана черной икрой.

Мы были уже хороши с коньяка, поэтому от души кормили всех подсаживающихся к нам этой икрой и коньяком. Нам очень понравилось в ресторане «Москва», и мы решили ходить сюда и в другие рестораны как можно чаще, хотя бы еще раз в жизни.

Кафе «Отдых»

Интересно, зачем на углу улицы Горького и Советской площади, на одном из самых бойких углов в центре Москвы стояло это заурядное кафе? Впрочем, тот же вопрос возникал и в дорогущем Столешниковом переулке: зачем здесь между роскошными магазинами разместился самый простой продмаг и примитивная булочная?

По-видимому, считалось, что везде и всюду должно быть все. И простенькое кафе «Отдых» так же необходимо, как открытые купальники на Чукотке, Башкирский театр оперы и балета, тир ДОСААФ в тайге и многое другое, делавшее страну однообразной от балтийского берега до тихоокеанского.

Тем не менее, мы любили это кафе – за транспортную доступность, небольшие очереди, неприхотливость меню и низкие цены.