Текст книги "Рондо"

А чуть позже Эдик, оставшись с Митей наедине, объяснил всё понятно и просто:

– Чего ты от них хочешь? Они слова сказать не смеют – все на крючке у дирекции. Кто квартиру ждёт, кому пообещали разряд повысить или бригадиром назначить, кому место в детсаде нужно, кому ещё чего… Все перед руководством становятся смирными и ждут подачки. Особенно те, у кого большой стаж. Блага, что даёт завод, – старожилам в первую очередь. Вернее, во вторую, после командиров. Но это неважно. Уволиться, если ты недоволен, что тебя матом кроют, нельзя – на новом месте таких льгот не будет. Новичок – начинай всё сначала. Вот из них верёвки и вьют. Как только пролетариат в дополнение к цепям обзавёлся полезным барахлишком, он, как активная сила, кончился. А льготами и посулами его совсем развратили, – добавил он, понизив голос.

– Так ведь не все бессловесные. Вон Виктор из-за красной рыбы скоро ещё одну революцию устроит.

– А ты с ним поосторожней. Не спорь. Он тебя проверяет – вдруг сгоряча сморозишь что-нибудь против советской власти. А он – ты уж не сомневайся – быстренько настучит куда надо. Понял?

Митя понял.

Серёжка образовался на выходе из проходной. В нём опять накопилось, и оно требовало выхода. Пока шли до метро, он успел выложить отчёт о личных успехах:

– Я ведь на завод не просто так принят, а по комсомольской путёвке. Понимаешь, в последний момент сообразил. Я уже в метро ехал и вдруг – мысль! Разворачиваюсь – и в райком. Ничего толком объяснить не успел, смотрю – у меня в руках красивая бумажка. Как будто меня там заранее ждали. Теперь в трудовой книжке на самой первой странице имею очень полезную запись: «Принят по комсомольской путёвке».

Он так был рад успешному началу карьеры! Серёжка работал в отделе технического контроля, в каком-то механосборочном цехе и уже прослыл активным общественником.

Как-то раз объявился Вовка. Воскресным утром он зашёл за Митей, и они вдвоём отправились топтать улицы. День получился пасмурным, под ногами лежал утрамбованный ногами прохожих, желтоватый от грязи снег. Тротуары выглядели неопрятно. Местами снег вдруг обрывался по ровной линии, и начинался, выскобленный до асфальтовой черноты, участок добросовестного дворника. Прохожие труд дворников не ценили и оставляли на чёрном ошмётки снежных следов. Вдоль тротуаров, на равном расстоянии друг от друга, мёрзли невысокие сугробы. Прохожих мало, и птиц не видно – погодка дрянная, с ветерком. Но Вовка не замечал ни погоды, ни прохожих. Он прошёл в строительный институт, но радость студента омрачали сомнения.

– Понимаешь, казалось бы – конкурс приличный, а я набрал больше минимума. Чего ещё нужно? Живи и не порть людям настроение нытьём. И будущая специальность вроде подходящая. Всё путём. Но! – тут благородный дон поднял указательный палец. – Не я тот институт выбирал. Отец ещё с девятого класса начал меня обрабатывать: иди в строительный, поступай в строительный. Я упёрся. Ну просто так. Хотел куда угодно, но не по-отцовски. А потом он как-то уломал всё-таки. И что? Получается, меня на верёвочке в институт привели.

– А чем он тебя уломал?

– Ну, мол, строители всегда будут нужны, а в нашей стране – особенно. И про то, что память о себе на века оставлю, и ещё много всего наговорил. Я-то почти уверен – всё дело в том, что у него уже продумано, куда меня сунуть после института. А для этого я должен стать строителем. И снова я буду на поводке. Я же не о том, что строителем быть плохо. Мне подумать не дали – вот в чём дело. За меня всё решили другие. Всю жизнь опекают. А у меня, видно, не хватает твёрдости в характере.

– Ну, что касается выбора института, то будем считать, эту остановку ты проехал. Но если начать снова, то из каких институтов ты бы выбирал?

– А хрен его знает.

– Во-во. Ты сам ничего для себя не решил – тут как тут родитель с готовым ответом в клюве. А если бы ты своё мог предложить, я думаю, тебя не пересилили бы… Помнишь, как ты встал горой за Окуджаву и разделал своего батюшку под орех?

– Не помню.

– А я запомнил. Но тогда у тебя была чёткая позиция, было чего сказать. И батя твой – ты уж меня извини – только глазами хлопал, а возразить ничего не мог. Тогда и твёрдость характера у тебя проявилась, и воля, и всё на свете.

У Вовки в глазах мелькнула благодарность.

– Ладно, чего уж теперь, – спокойно проговорил он, – кости брошены.

Потом Митя долго рассказывал о заводе, бригаде, моторах. Вовка слушал, переспрашивал, но его тяготило ещё что-то своё. Это чувствовалось. Когда собрались расходиться, уже не играя в благородного дона, с натугой выталкивая из себя фразы, он признался:

– Тут вот что ещё отравляет жизнь. Я всё время опасаюсь, как бы в институте не узнали, что у меня отец в органах служит. Как к КГБ сейчас относятся, сам знаешь. В ноябре «Новый мир» какой-то рассказ напечатал о сталинском лагере. Последнее время все только о нём и говорят. Я пока не читал. У нас подруга одна есть на курсе, она порвала со своими родителями из-за того, что её отец – офицер-чекист. Всех оповестила, что не разговаривает с ними, игнорирует. Её историю весь институт знает, и она ходит в героях: открыто выступила против пособника репрессий. Другой вопрос, что и живёт она в доме родителей, и питается-одевается за их счёт. Но это её дело, я не о том. КГБ не только людей в лагеря сажал. Там и разведкой занимались, и контрразведкой, и экономическими преступлениями, и кто его знает, чем ещё. У нас дома никто не ведает об обязанностях отца, а он о своей работе не распространяется. И у той жужелицы, наверняка, отец не трепался, и ничего она о его работе не знает. Зато придумала ему вину, осудила и приговор в исполнение привела. И всем вокруг это нравится. Если узнают, кто мой отец, меня тут же посчитают сексотом, стукачом со всеми вытекающими последствиями. Понимаешь, какой компот? Я от своего бати отрекаться не хочу, да и нет никаких причин для этого. Вот и выходит: дома – на поводу отца, а в институте – на поводу чужого мнения. И мнение-то неумное, а против всех не попрёшь.

Незадолго до Нового года всю Митину бригаду переселили в другой цех. Теперь от проходной до рабочего места Митя добирался пешком. На своём участке сборщики стали обладателями длинного рольганга и отсеков для мелких деталей. Работы заметно прибавилось, простои случались всё реже.

Заканчивалось время обеденного перерыва. Цех отдыхал от шума, где-то ещё устало шипел и никак не мог остановиться вырывающийся из шланга воздух, в предсмертной агонии зудели и мигали лампы дневного света. Но после рабочего грохота казалось, что стоит абсолютная тишина. Виктор, сидя на табурете, вслух рассуждал, как могла бы совсем по-другому сложиться его судьба:

– Надо было мне в армии остаться на сверхсрочную. Ротным старшиной. Поди – плохо! Вкалывать не надо – отдавай салагам приказы!

Юрий слушал его, молчал и ковырялся в сломанной зажигалке. Митя и Гриша в конце конвейера ставили опыты по телепатической связи. Они стояли спиной друг к другу, и один мысленно представлял себе какую-нибудь цифру, а второй силился её отгадать. Василий и Николай Петрович обсуждали подготовку к новогоднему празднику, до которого оставалось всего несколько дней. Вдруг Николай Петрович толкнул бригадира локтем в бок – к участку направлялся начальник их нового цеха. После короткого разговора с руководством Василий подозвал свою гвардию и объявил:

– Годовой план горит. Работать будем в две смены, как и в прошлом году. Ну и всё остальное, как всегда.

Рабочие разошлись по своим местам. Митя вопросительно поглядел на Эдика.

– Ты же слышал – горит годовой план. Обычное дело. Спасти его может только ударный труд в виде штурмовщины. Ну вот, – Эдик выпустил вбок струю сигаретного дыма. – Бывало, что и по три смены работали. Зато деньги хорошие подкинут.

И со следующего дня штурмовщина началась. Неизвестно откуда появилось всё необходимое. Блоки цилиндров – основа двигателя, – поставленные «на попа», плотно, один к другому, загромоздили всё вокруг, а их везли ещё и ещё. Бригада работала, молча, облепив по два-три человека один мотор, двигаясь в том самом одинаковом ритме, который теперь обернулся слаженностью. Эдик с Митей – один справа, другой слева – закрепляли головки блоков. Прокладка, головка, длинные чёрные болты с шайбами. Наживить, закрутить коловоротом и затянуть динамометрическим ключом – сначала центральный, после крайние крест-накрест, потом остальные. Готово. Следующий металлический зародыш подъезжал с лязгом по роликам. Опять – центральный… крест-накрест… С непривычки стала болеть спина, затем появились злость и азарт, а следом наступило полное отупение. В голове стало пусто. Митя за Эдиком не успевал – шайбы из рук падали, болты перекашивались, не наживлялись. Мать твою… Спешка рождала суету, а от этого дело шло ещё хуже. Твою мать… Короткий перерыв на еду, и снова: болты, прокладки… Наконец, когда усталость поборола неумелую торопливость, и стало получаться в одно время с напарником, раздался громкий голос Василия:

– Всё на сегодня!

Сборщики лениво потянулись переодеваться, а цех и весь завод продолжал грохотать, дрожать, шипеть, биться в железных конвульсиях, восхваляя на разные лады грозное и неумолимое божество по имени «План». Аврал продолжался и на второй, и на третий день. За пять часов до того, как следовало бы открывать шампанское, неиспользованных деталей не осталось. Транспортёр опустел, стало просторно и голо.

Мама с бабушкой и Танькой ушли встречать Новый год к родственникам. Митя с ними не поехал и лёг спать. Но стоило ему прикрыть веки, как перед глазами появлялись длинные чёрные болты с шайбами. И опять – крест-накрест, крест-накрест…

Пропавшие после выпускного бала одноклассники, наконец, объявились, нашли друг друга и организовались справить старый Новый год у Сусанны Давыдовны. Пришли далеко не все. И не уместился бы класс полностью в маленькой квартирке. За короткий срок у всех произошли важные события, о которых не терпелось рассказать, и хотелось узнать, как дела у остальных. Каждого пришедшего встречали рёвом, теребили, перекрикивали друг друга. Шумели страшно. В первую очередь всем стало известно, что Игорь поступил в Университет на факультет журналистики. А Мишка изучает международное право. Сам-то он хотел стать лётчиком гражданской авиации, но дома об этом и слушать не желали. Оказалось, что Сусанна Давыдовна находится в курсе дел многих ребят.

– Рита у нас учится на филолога, Саша Бурштейн прошёл на мехмат. Коля, а ты?

Действительно, интересно, в какой области засверкают таланты Кичкина? Колька величественно прислонил вилку к тарелке, отложил кусок хлеба и коротко ответил:

– Медицинский. Сангиг.

– Чего, чего? – не поняли сразу несколько человек.

– В медицинском есть два отделения: одно – лечебное, другое – санитария и гигиена, – как всегда, немного снисходительно принялся объяснять Колька бестолковому окружению. – Я учусь на втором – санэпидемстанции, профилактика…

– …борьба с грызунами и тараканами, – развязно подхватил Соколов. – Дома продукты кончились – идёшь в ближайший гастроном: «Я из санэпидемстанции». Директор бледнеет, кому-то усиленно подмигивает. Не успел оглянуться, уже несут полную сумку – колбаска, сыр, бутылочка. Клёвая специальность.

Сусанна Давыдовна смотрела на своих ребят влюблёнными глазами.

– Олег, ты, кажется, собирался в архитектурный?

– Я решил с этим повременить. Пока осваиваю профессию монтёра по лифтам.

– Широкова, говорят, в «Плехановку» поступила…

– Мить, а ты что?

– Я в пролетарии подался. Моторы для грузовиков собираю.

– Мне звонила Катя Донцова, – сказала Рита, и Митино сердце заработало быстрей. – Она тоже не решила куда поступать. Колеблется между биологическим и инязом.

Пили за школу, за Сусанну Давыдовну, за Новый год.

Ребята по-взрослому, в открытую, направились курить на кухню. Игорь, как всегда, необузданно гарцевал, его голос слышался везде, и каждая его фраза начиналась со слов «я» или «мне». Митя и Вовка вместе с девочками освобождали стол от грязной посуды. Коржик задержал Митю.

– А почему ты на заводе? Завалил или вообще не пытался?

– Не пытался, потому как не выбрал для себя ничего. Дома финансы поют романсы – вот и работаю пока.

– Один мой знакомый будет сдавать в МГУ на геологический, на вечернее отделение. Там экзамены в апреле. Имей в виду.

– А сам-то чего в лифтёры пошёл?

– Не в лифтёры. Я буду монтёром по лифтам. Это, знаешь ли, огро-о-омная разница. Вынужденный шаг. Акция в рамках борьбы за самостоятельность. А без экономической самостоятельности, всё остальное – пустой трёп. Если б ты знал, что у меня дома творится, не спрашивал бы. Но кисть и карандаш не бросаю.

Магнитофон надрывался голосом Пресли из коллекции Реброва и Соколова, звякали чашки, блюдца.

Домой расходились поздно. Пока шли до автобусной остановки, договаривали последнее. За Митиной спиной Мишка что-то горячо рассказывал Игорю:

– …я ему детские вопросы. Почему импортные товары и качеством лучше, и внешне красивее? Возьми телевизоры, магнитофоны, холодильники. У меня «техасы» из Штатов, а нашу пародию на них под названием «рабочая одежда» видел? Помнишь, ты принёс первую шариковую ручку – ещё никто не знал, что это такое, – откуда она была?

– Французская.

– Вот. Она тогдашняя куда лучше писала, чем любая нынешняя отечественная. Фарцовщики торгуют зарубежной оправой для очков – ходкий товар. Что же, мы даже пластмассу штамповать не умеем? Вот всё это я ему для начала и сформулировал. Ну, что он мне ответил и так понятно: война, восстановление хозяйства, кругом враги, много на оборону уходит и вообще – мы идём неизведанной дорогой, здесь без ошибок не обойтись. Это то, что касается существа вопроса. Но объяснял он пространно, с примерами, с экскурсами в разные стороны. И из его слов я выудил две вещи, о которых раньше не подозревал. Во-первых, та диспропорция, что сложилась у нас между отдельными отраслями хозяйства, опасней для государства, чем атомная война. К примеру, – степень развития оборонной промышленности и уровень, на котором находится сельское хозяйство. А второе, – он мне показал то болото, куда сваливается наше производство. Вот его же пример. Обувная фабрика каждый сезон может менять модели туфель, попутно улучшая их качество. Для этого требуется переналадка линий, модернизация станков и тому подобное. А можно десять лет заваливать магазины одной и той же моделью одного и того же качества. Что проще? Так вот, оказывается, у нас слишком много народа, мы всех еле успеваем обуть абы во что, нам не до моды. То же самое и с одеждой, и со всем остальным. А самое главное, разнообразие усложняет планирование. Сечёшь? Хозяйство-то наше плановое. И где ты найдёшь чиновников, которые на свою задницу сложностей ищут? Выходит – тупик? В нашей системе население обречено носить только «рабочую одежду»? Тут я к нему с главным вопросом и подкатил. Не идут ли проклятые капиталисты более правильным путём, коли они нас постоянно опережают. У них прогресс двигают конкуренция и нажива, а что его должно двигать у нас? В чём наше преимущество, если их рабочие живут намного лучше советских? Не стоит ли задуматься – в правильную ли сторону мы движемся? Последним я его допёк. Он на меня заорал. Отец никогда на меня не повышал голоса, а тут заорал. Но не это страшно. Я понял, что он сам полон сомнений, а я их разворошил. Понимаешь, разворошил то, что он прятал от самого себя. Одно дело мои малограмотные недоумения, другое – прорехи, которые видны ему. И отсюда вытекает последний вопрос: кому и чему мы собираемся служить?

– Да не рыпайся ты и не спеши с выводами, – тихо и слегка неприязненно ответил Игорь.

Тут подошли к остановке и стали выяснять, кто в какую сторону едет.

Комсорг цеха Зоя каждый день выглядела, как на картинке, – чистенькой и выглаженной. Бежевый комбинезон и куцая белая косыночка, прикрывавшая короткую стрижку, непонятным образом сохраняли свежесть и чистоту до конца смены. Сборщики для неё – народ новый, и она подошла к ним с вопросом:

– Кто среди вас комсомольцы?

Оказалось, что все молодые, кроме Мити состояли на учёте.

– После смены – помыться-переодеться и через полчаса – в кабинет начальника цеха на комсомольское собрание.

– У меня учёба, – сказал Эдик.

– Заранее надо предупреждать. У меня встреча назначена, я не могу человека подводить, – сказал Гриша.

– У меня тренировка, – сказал Лёша.

– Ми-ну-точ-ку, – прикрыв глаза и помогая себе головой, будто вбивая лбом в стену гвоздь, железным голосом прервала их Зоя. Объявление о собрании висит уже неделю, – она ткнула пальцем в дальний угол цеха, где находилась курилка.

– Мы туда не ходим, – хором возразили Эдик и Гриша.

И правда, курили они в тамбуре запасного выхода.

– Это неважно – объявление вывешено давно. Учёба – причина уважительная, а остальные, если не придут, получат по выговору.

С видом человека, взвалившего на свои плечи тяжёлое бремя, она пошла дальше. Следом на её пути оказался высокий парень, работавший недалеко от сборщиков. Он сидел на табуретке перед непонятным станком, по которому сверху вниз ручьём стекала белая эмульсия. Голос Зои пропал в рёве этого мокрого устройства, зато, как долговязый послал её по-матушке, прозвучало громко и отчётливо. Отряд сознательных строителей коммунизма, что занимал на плакатах первые ряды, продолжал перед ошарашенным Митей демонстрировать всё новые и новые грани.

Митю ставили вместо заболевших или напарником то к одному, то к другому. Этим работа чуть-чуть разнообразилась, но не настолько, чтобы доставлять удовольствие. И сегодня, и завтра, и послезавтра будут одни и те же болты, сальники, вкладыши и ничего другого. Каждый раз надо решать одну и ту же задачу… Нет, не решать, а по многу раз за смену переписывать кем-то уже найденное решение. Не работа, а пытка какая-то. Пытка бесконечным повторением усвоенного. День, измочаленный не стихающим шумом и нудным, монотонным занятием, заканчивался, не сказать – усталостью, а каким-то холодным равнодушием ко всему на свете. Равнодушием и опустошённостью, сквозь которые иногда вырывались приступы раздражения. Не из-за чего, просто так, на пустом месте. Приходя домой, Митя садился за письменный стол, спиной к остальным и ему ничего не хотелось делать. Даже читать не хотелось. И гулять не хотелось. Ничего не хотелось. Пустая голова, расслабленное тело, неподвижность, отупение.

Славить Родину ударным трудом оказалось совсем не так радостно, как об этом пели и плясали. Однажды, после того, как накануне Митя опять весь вечер промаялся, тупо глядя в стену, он решил поговорить с Гришкой – у него-то работа самая занудная. Целыми днями он крутит свой коловорот с резиновой присоской, а сам – хохотун, живчик. Долгих объяснений не потребовалось.

– Ага! Затосковал! – непонятно чему обрадовался Гриша. – Хорошо, что рано спохватился. У нас на сборке – что! У станка стоять – совсем мрак. Ты глаза наших стариков видел? Как у коров во время дойки – ни мысли, ни жизни. Снулые они. Это всё равно, что болезнь. Если не сопротивляться, болезнь принимает хроническую форму, и ты совсем тупеешь. Я, когда за собой стал замечать это… ну, что роботом становлюсь, огляделся, смотрю – один Эдик выглядит, как человек, остальные – куклы ходячие. А потом понял: он же по вечерам учится. В этом всё дело. Надо себя пересиливать и чем-нибудь заниматься. И обязательно, чтобы башка работала. Я, например, школьные учебники штудирую, поддерживаю мозги на уровне выпускных экзаменов.

– А чего ты второй год здесь трубишь? Поступил бы куда-нибудь.

– Да у нас… Мать – инвалид, сестрёнка – школьница. Всего мужиков-то – один я и есть. Несу вот гордое звание «кормилец».

«Насчёт того, что башка работать должна, Гришка прав, на сто процентов прав».

И Митя принялся себя ломать, заново обучаясь любимому делу – чтению. Сперва сознание отчаянно сопротивлялось – привыкло пребывать в полудрёме. Приходилось по два-три раза перечитывать одну и ту же строчку. А потом дело пошло, и он даже начал заглядывать в школьные учебники. И мир стал снова проясняться, снова из туманного киселя проступила живая картинка. Захотелось действовать.

– А почему ты не комсомолец? – поймала в обеденный перерыв Митю аккуратно причёсанная комсорг Зоя. Её голос был вкрадчив и напряжён. Эту вкрадчивость он помнил – когда-то так же с ним начинала разговор о комсомоле Катя Донцова.

– Наверно, потому, что я ещё несознательный.

– Ну, это ты совершенно напрасно. Ты же после школы не в контору какую-нибудь пошёл штаны протирать, а на завод. Этот шаг говорит о твоей сознательности.

Нет, Катя с ним разговаривала по-другому. У Зои вид человека, знающего что-то такое особое, Мите пока недоступное.

– Вступишь в комсомол, проявишь себя, потом в партию примут и перед тобой все пути откроются. Мастером станешь, бригадиром. Может быть, и в партком выберут.

В Зоиных словах улавливалась недвусмысленная корыстная связь между членством в партии и карьерным ростом. Вкрадчивое предложение очень смахивало на совращение.

«Чужие и непонятные люди, играющие в чужую и непонятную игру. Как масоны какие-нибудь. И опять эта морковка перед носом: сделаешь, как надо, и перед тобой откроются все пути. Соблазнить хотят. Или купить».

Уж о чём-о чём, а о парткоме Митя не мечтал никогда. Слова Зои разбудили в нём дух противоречия.

– А если в партию не вступлю, передо мной пути не откроются?

– Ты что, не хочешь стать коммунистом?

Откровенно говоря, Митя и о том, чтобы стать коммунистом тоже никогда не мечтал. Но он решил ответить осторожно:

– Не знаю.

– Да как ты можешь так говорить?! В партию вступить хотят все, только не всех принимают. Коммунисты – это передовой отряд, лучшие из лучших. Тра-та-та, тра-та-та…

«Ну, пошло-поехало. Неужели эта Зоя всерьёз считает себя такой мудрой, что берётся учить других? Говорит, как с дураком каким-то. Интересно: она от своей работы тупеет? Нет, конечно, потому что она по вечерам перечитывает Маркса и Ленина. До чего же она напоминает ту массовичку, пытавшуюся заставить людей веселиться на праздничной демонстрации. Раз праздник – значит, надо плясать и петь частушки. Раз партия – значит, каждый должен хотеть в неё вступить. Всё у этих массовичек просто. Просто до примитивности. Не могут эти странные люди не понимать, что они всем чужие, что с ними не хотят иметь дела. Нормальный человек в такой ситуации… Шут его знает, что бы сделал нормальный человек в такой ситуации, но что-нибудь сделал бы – спрятался, сошёл бы с ума… А эти Зои и массовички живут, как ни в чём не бывало. Видимо, очень сладко чувствовать себя более правильным, чем остальные и возвышаться на стремянке тривиальных мудростей над толпой балбесов».

Признать себя балбесом Митя не мог никак. Его дух противоречия приподнялся и расправил плечи. И, забыв про осторожность, он ополчился на партию и коммунистов. Митя просто вынужден доказать, что Зоя кругом неправа. Поэтому он ознакомил её с хамством коммуниста, сидящего в кресле начальника седьмого цеха, и рассказал ей о коммунистах-рабочих, что не могут без мата связать двух слов, и об общезаводской штурмовщине в конце года, с которой самые сознательные не могут справиться. И ещё о многом. Он не обобщал, не пытался придти к каким-нибудь вредным заключениям, он просто информировал. Но беседу о своём прекрасном будущем он испортил непоправимо.

– Тю, милая! Не умеешь ты с мужиками разговаривать, – перехватила комсорга невысокая полная женщина средних лет, туго завёрнутая в чёрный халат. – Разве можно мужика учить? Да где ж это видано? Мужчина, – хоть малец, как этот, – она кивнула в сторону уходящего Мити, – хоть старый дед, – он всегда своим умом гордится. А в споре с бабой – тем паче. Что я не права, что ли? – обернулась она к двум подружкам, стоявшим в стороне и давящимся смехом. – Не так с ними надо. Ты ему поддакни, подивись, какой он умный, совета о чём-нибудь спроси. И всё. Тут он и растает, как масло на горячей сковородке. Он тебе тогда и мусор вынесет, и в партию вступит, и чо хошь сделает. А расстараешься, так и женится на тебе. С мужиками надо уметь, – уже откровенно хохоча, заключила она.

Через несколько дней состоялось предпраздничное собрание цеха. Начальник начал с поздравлений, потом перешёл к награждению грамотами, а затем завёл речь о текущих делах. Когда очередь дошла до недостатков, он, между прочим, сказал:

– В нашем коллективе много молодёжи. Молодёжь у нас хорошая, трудолюбивая. Но есть и такие, которые работают без году неделю, но уже считают себя умнее всех. Им бы оглядеться, поучиться, профессию освоить. Нет, им не до этого, им не терпится критиковать всё и всех – и заводские порядки, и старших товарищей. Пытаются даже очернить партию. Партия, видите ли, виновата во всех недостатках. Таким критикам мы ответим прямо: эта опасная дорожка вас до добра не доведёт. Конечно, есть у нас ещё отдельные негативные моменты, с ними борются, их изживают. Борется та же партия, комсомол…

Всё это он говорил, демонстративно не глядя в сторону Мити.

Собрание кончилось, все двинулись на свои рабочие места. В дверях около Мити оказался худой мужик с лицом, пересечённым грубыми, глубокими складками-морщинами. Во рту у него поблескивала золотая фикса. Митя его знал – он на стареньком автомате «Рено» сверлил отверстия и нарезал резьбу в картерах сцепления. До этого дня они ни разу не перекинулись ни единым словом.

– Не переживай, – обратился к Мите фиксатый. – Каждый начальник хочет жить спокойно и не любит критику. Вы ж тогда с этой дурой у моего станка стояли. Я слышал, как ты ей мозги вправлял. Бесполезно. Такие, чего им не надо, в упор не видят. А вообще-то ты на рожон не лезь. Они народ такой: потерпят-потерпят, а надоест – так прищучат, что взвоешь. Лучше прикинься недоумком. Втихаря жить легче.

«Мудрый мужик, – подумал Митя. – А баба Вера на моём месте, наверно, начала бы забастовку организовывать». Он только подивился совету фиксатого не переживать. Он и не переживал вовсе. Не переживал, потому что, не отдавая в том себе отчёта, он оставался абсолютно свободным. Он не зависел ни от начальника, ни от места работы. Большущее счастье быть свободным и ни от кого не зависеть. Митя мечтал о таком счастье, а обладая им, его не замечал.

Серёжка заскочил в цех к Мите ликующий – он сдавал в физтех и прошёл. Теперь до начала занятий он поработает, а после перевернёт страничку своей биографии и станет студентом. Подошло его время начинать превращать детские фантазии в реальность.

Университетская высотка на Ленинских горах с, царапающим небо, острым шпилем показалась Мите недоступной только в самом начале. Пока автобус юлил, подбираясь к безупречно стройной башне поближе, она, как опытная красавица, умело демонстрировала себя. Когда Митя вышел из автобуса, башня без высокомерия глянула на него сверху вниз. Каменные ступени широкой лестницы были внушительными и торжественными, как и положено в преддверии Храма. Митя поспешил ко входу.

Вместо чопорной тишины, которая больше соответствовала бы высоким потолкам, люстрам, мраморным полам, колоннам, внутри слышались оживлённые голоса. На стенах висели афиши, у прилавков, с плотно уложенными рядами книг, толпился народ. В одно мгновение Митя оказался покорён особой, нигде больше ему не встречавшейся местной атмосферой. А через десять минут стало совершенно ясно, что поступать учиться надо только сюда. А ещё чуть позже им овладела полная уверенность, что он обязательно поступит.

И действительно, он сдал все экзамены. Не блестяще, но сдал. Теперь каждый день у Мити начинался с гаечных ключей, а заканчивался лекциями.

– Тебе всё равно рано или поздно надо будет переходить в геологию. У нас в экспедиции место появилось, человека ищут. Пойдёшь? – на ходу предложил Никита Полушкин, выходя после первой пары из шестьсот одиннадцатой аудитории.

Митя согласился сразу. Он тяготился заводом, думал о том, чтобы подыскать себе что-нибудь где-нибудь, но ещё ни разу даже пальцем не пошевелил для этого и втайне надеялся, что работа найдётся сама.

Казахстанская экспедиция размещалась в совсем небольшом, на фоне огромных университетских корпусов, домике, отступившем поближе к спортивному комплексу. В комнате, куда привели Митю, было много столов, на столах лежали бумаги, за столами сидели люди. Митин начальник, Аркадий Сергеевич Куштурин, молодой человек – он только-только начал осваивать четвёртый десяток – показал новому сотруднику его рабочее место. Сразу заметилось, что Аркадий Сергеевич быстр и резок в движениях. Он велел разграфить пачку листов для будущих таблиц и стремительно исчез. Митя принялся расчерчивать бумагу. Время за работой бежало незаметно.

Аркадий Сергеевич забегал ненадолго в комнату и пропадал опять. Как потом выяснилось, частое и длительное перемещение в пространстве – это профессиональная особенность начальников геологических партий. За спиной каждого находятся люди, и для них надо достать, добыть, их надо обеспечить. А перед полевым сезоном подвижность начальника партии удесятеряется.

Когда Митя справился с последним листом, к нему подсел лаборант из соседней партии Слава, чей рабочий стол, заваленный рулонами ватмана и миллиметровки, притулился в самом далёком углу комнаты. Он оперативно ввёл Митю в курс обязанностей коллектора – так называлась новая Митина должность, – много насоветовал полезного и объяснил, кто есть кто в коллективе. Это была ценная помощь, потому что единственный знакомый человек – Никита работал в другой комнате.

Слава занимал своё, признаваемое всеми, место в организации маленьких неофициальных акций. Одну такую он и осуществил во второй половине дня. Открыв стенной шкаф, Слава достал оттуда блюдце с голубой каёмочкой и, молча, начал обходить столы. Каждый, не говоря ни слова, клал на блюдце по рублю. Положил и Митя. Затем Слава исчез и минут через сорок вернулся с вином, хлебом и сыром. Когда две женщины наготовили бутербродов, а мужчины принялись откупоривать бутылки, в комнату сквозняком ворвался, отсутствовавший с обеда, Аркадий Сергеевич. Увидав приготовления, он оживлённо поинтересовался:

– Ну а сегодня у нас что? – и взял в руки бутылку. – У-у-у, «Твиши»!

Митя понял: народ здесь культурный – в вине разбирается, и, видно, клюкают каждый день. Вот, значит, где пьют-то, а не на заводе.

– Ты как к «Твиши» относишься? – спросил Куштурин.

Митя честно признался, что в винах не специалист, а «Твиши» никогда не пробовал. Слава разлил по стаканам. Пировали каждый за своим столом. Тут-то и выяснилось, что виновником банкета стал он, Митя. Был поднят тост «За нового сотрудника». Ему задавали вопросы – кто он, где работал, бывал ли в поле? Банкет продолжался не более получаса, после чего все опять углубились в свои дела.