Текст книги "Рондо"

Витька взрослел, и его беседы с соседом становились всё серьёзнее. Направляемый Трофимом Осиповичем, он начал задумываться о своей будущей профессии. Трофим Осипович советовал приглядеться к журналистике – специальность хороша тем, что позволяла находиться в гуще событий, многое видеть собственными глазами и, при наличии неглупой головы, давала возможность попытаться понять своё время. Рассказы Трофима Осиповича о лагерной жизни Витька слушал, затаив дыхание. По детской глупости он завидовал своему учителю – тот в заключении общался с такими интересными людьми, каких в обычной жизни не найти, и говорили они там об интересном. По всему выходило, что за колючей проволокой жизнь протекала более насыщенно, чем на воле.

По подсказке своего соседа Витька прочитал много отличных книг: о Великом Комбинаторе, о Тиле, о Гаргантюа и Пантагрюэле. А недавно Трофим Осипович принёс, изданный где-то не у нас, роман опального нобелевского лауреата. Витька прочёл его единым махом и вернул книгу со вздохом разочарования. Он ожидал чего-то очень острого, может быть, скандального, а иначе из-за чего же автора в газетах называли Иудой и литературным сорняком? Трофим Осипович настаивал на том, что в романах главное не скандальность или сенсация, а нравственные, философские, эстетические достоинства.

– И обрати внимание на стихи в этой книге. Одни они уже являются событием в литературе.

Но Витька к стихам остался равнодушен.

У Коржика умер отец. До этого ни у кого в классе родители не умирали. Или никто не знал, что у кого-то кто-то умер. А про Олега узнали все, потому что его отец был известным. Олег три дня не появлялся в школе, а потом пришёл с растерянным лицом и с какой-то неуверенной походкой, и рядом с ним всем становилось неловко. Даже Ребров с Соколовым при нём теряли самоуверенность и не находили чего сказать. Поэтому Олега немножко сторонились. А вот некоторые из девчонок, наоборот, вели себя с ним нескованно и говорили, видимо, то, что нужно – было заметно, что Коржик им благодарен. После уроков к Олегу подошёл Вовка.

– Слушай, если есть какие дела по дому там, или ещё чего… Тебе с матерью сейчас не до этого. Ты, если надо, скажи…

Они долго потом стояли на крыльце школы, и Коржик рассказывал Вовке, сколько было на похоронах цветов, как все говорили, говорили, а лучшие папины друзья, прочитав красивую речь по бумажке, отходили в сторону и обсуждали, кому достанется мастерская и невыполненные отцом заказы.

На платформе станции метро «Арбатская», в ожидании, когда из чёрной дыры с шумом вылетит голубая с двумя огнящими глазами змея, Митя машинально прогуливался взглядом по приклеенным к кремовой стене табличкам схемы этой подземной линии. Не сразу он осознал, что буквы расплываются, и слова выглядят мутными полосками. Чтобы прочесть названия станций, приходилось щуриться. Это мешало и раздражало, но подумать об этом времени не хватило – подошёл состав.

Очередная классная руководительница, математичка Сусанна Давыдовна – молодая, энергичная, подхваченная, как и её ученики, ураганом взбудораженного времени, торопилась и сама увидеть и услышать как можно больше, и ученикам не дать пройти мимо интересного. Она организовывала коллективные походы на лучшие кинофильмы, на тематические лекции в консерватории, затевала диспуты, вплетала в ход уроков регулярный обзор газет. А вокруг столько всего творилось! У знакомых появилась модерновая мебель на тонких ножках. Вдруг стало модным собирать всякие сучки и корешки, хотя бы чуть-чуть напоминавшие фигурки людей или животных. Творения скульптора-природы хранились на книжных полках, а самое удачное водружалось на телевизор. И все куда-то ехали – одни на стройки, другие на целину. Даже памятник Пушкину переехал на другую сторону площади. Кажется, что буквально вчера танцевали буги-вуги, а сегодня новое увлечение – рок-энд-ролл. А в Митину квартиру провели телефон.

Вовкины родители слишком уж привыкли видеть в сыне травмированного малыша. Сейчас у малыша над по-детски пухлой губой пробивалось нечто похожее на усики. Усики вошли в противоречие с родительским сюсюканьем. Ну, маме простительно, для мам сыновья навсегда остаются маленькими. А отношения с отцом пора переиначивать. В папином ласковом прищуре, когда он смотрит на сына, отчётливо читается: «Какой же ты у меня ещё глупый!» Вовка и так-то робеет высказываться, если в классе начинают что-нибудь обсуждать, а тут ещё и дома…

Для Серёжки в семье авторитетов не существовало. Отец – слабак. Только и способен ныть да жаловаться на неудавшуюся жизнь. За ремень, правда, если что, ещё хватается, но ничего – осталось недолго терпеть. Серёжка вёл себя с ним нарочито холодно и всё чаще позволял грубить ему. Мать каждому поддакивает: при отце – отцу, а когда его нет, во всём соглашается с сыном. С ней Серёжка научился говорить по-отцовски командным тоном. Учителей он, как другие, острыми вопросами не изводил, и вообще он стал опасливо скрытен – в споры не втягивался, от обсуждения соучеников на собраниях или просто в разговоре уклонялся. Он тащил на себе какие-то общественные нагрузки, но в классе оставался незаметным и ни с кем, кроме Мити, отношений не поддерживал. Он напоминал камушек на дороге: невзрачный цвет, простая округлая форма – не отличить от других, а всё, что может сверкнуть, раскрыть содержание или стать индивидуальной чертой, запрятано глубоко внутри.

Митя к пятнадцати годам превратился в худого, рослого, радостно-возбуждённого в компаниях и молчаливо-угрюмого дома, парня. Перед сверстниками он пытался играть роль более умного, более интересного существа, чем был на самом деле. Со стороны его потуги могли бы вызвать у друзей-приятелей улыбку, если бы они не грешили тем же самым. В отличие от Вовки, Мите не требовалось рвать путы родительской опёки. Так сложилось.

В начале следующего года готовились провести обмен денег. Под Свердловском сбили американский шпионский самолёт. В школе организуют агитбригаду. Последняя новость – самая интересная. То ли сама школа шефствовала над чем-то, то ли райком комсомола стал шефом – в этом разбирался, разве что, один Кичкин. Важно другое: представлялась возможность в зимние каникулы поездить по деревням Загорского района с лекциями о международном положении и с концертами художественной самодеятельности. С чего это вдруг решили создать бригаду, никто не знал.

А просто в тот год коммунистическая партия подняла новую крупную кампанию против церкви. Загорский район считался одним из самых неблагополучных с точки зрения антирелигиозной грамотности. Мужской монастырь – Троице-Сергиева Лавра служил мощным рассадником искажённых, совсем ненужных советскому человеку представлений о действительности. В непримиримой борьбе передового с отжившим в качестве рядовых идеологического фронта могли бы внести свою лепту и старшеклассники.

В агитбригаду записывались желающие из девятых классов. Лекторов набралось трое – Скарлытин, Ребров и Соколов, остальные участвовали как артисты. Митя приготовил басню «Заяц во хмелю».

Загорск встретил агитбригаду кустодиевской зимой. Над головой раскинулась бездонная голубизна, под ногами лежал хрустящий снег, навстречу шли люди с розовыми носами и щеками. В здании горкома комсомола царила коридорная полудрёма, но в кабинетах слепил яркий свет, и кипела молодая энергия. В выделенную под ночлег большую пустую комнату свалили горой рюкзаки и всей командой отправились в Лавру.

Главная местная достопримечательность началась со вросшей в землю, коренастой белой стены, украшенной солнечными бликами. Непроизвольно хохотки и пустую болтовню ребята оставили снаружи, там, где сипели на морозе автомобили и шагали по своим делам жители. На территорию монастыря агитбригада вошла скованно и не так, как входят в музей, а как без спроса вступают в чужую квартиру. За стеной царствовала отрешённая тишина. На изучение территории ушло совсем немного времени. После все вместе фотографировались на той же площадке, откуда начали осмотр. Из дверей семинарии вышел молодой человек в чёрной долгополой одежде и, став над сугробом, принялся вытряхать половичок. Ребята подошли, поздоровались и расположились вокруг. Некоторое время они рассматривали семинариста, наблюдали за его занятием. Наконец, убедившись, что здесь половички вытряхивают так же, как и везде, Анька Туровцева решила завязать разговор. Прищурившись от яркого света, склонив голову набок и глядя на незнакомца снизу вверх, она спросила:

– А вы здесь учитесь?

– Да, учусь.

– А потом станете попом?

Молодой человек тихо улыбнулся.

– Да, потом стану попом.

Судя по еле заметной растительности на лице, он был ненамного старше школьников. Ребята кинулись наперебой задавать вопросы:

– Вы родились в верующей семье?

– А чему учат в семинарии?

– А для вас быть священником – это просто работа или призвание?

Атеисты торопились, наседали друг на друга, а будущий поп отвечал спокойно и кратко. Больше всего осаждавших поразило, что в семинарии преподают и математику, и физику, и химию – всё знакомые им предметы. Да и сам отвечавший, за исключением чёрного одеяния, выглядел и говорил обычно и от этого казался ещё диковинней. Вопросы сыпались бы и дальше, но молодой человек в своём лёгком балахоне явно начал замерзать. Пришлось вмешаться Сусанне Давыдовне и спасти будущего служителя культа.

Времени ещё оставалось в избытке, и ребята разбрелись по территории Лавры. Делая вид будто ему всё равно куда идти, Митя поплёлся за группой девочек, среди которой виднелась белая вязаная шапочка Кати Донцовой. Высокие снежные валы по обе стороны расчищенной дорожки почти целиком укрыли стволы молодых деревьев – наружу выглядывали одни кроны. Солнце одолело больше половины положенного ему на сегодня пути и присматривало место, где бы удобней было нырнуть за дома, за горизонт, но, не найдя ничего подходящего, зависло среди крестов и куполов.

При входе в ближайшую церковь стояли, занятые разговором, три пожилые женщины. На фоне всё ещё искрящейся снежной белизны их тёмная одежда сливалась в одно общее бесформенное основание, из которого вырастали три головы. Головы обернулись на приближавшийся скрип шагов.

– Ишь ты – идут, даже лба не перекрестят! – желчно произнесла одна из тёток.

– Так мы не верующие, – тихо ответила Рита Лебедева. – Мы просто посмотреть пришли.

– А коли посмотреть пришли, так оделись бы по-человечьи! Девки, а штаны напялили. Срам какой! – произнесла другая голова.

– Что ж такого? Это спортивные брюки. Сейчас многие так ходят, – недоумённо возразила Катя.

– Вы все готовые кадры для ада! – заколыхалась третья.

В её словах дрожала бессильная злоба. Девчонки, молча, отошли и только через несколько секунд их рассмешило сочетание канцелярского «кадры» со словом «ад». Пряча смешок в кулаке, они осторожно оглянулись назад. А у Мити от этой сцены появился тот неприятный осадок, какой бывает, когда ненароком обидишь человека, хотя этого совсем не желал, и ищешь себе оправдание, и хочешь загладить неловкость, и не знаешь, как это сделать. Он почувствовал, что чёрные тётки не совсем такие люди, с которыми он общался каждый день. Что-то их сильно отличало, так отличало, что они представлялись почти чужими. Во всяком случае, непонятными. Не то, чтобы между ними и Митей лежала непреодолимая пропасть, нет. Но канава приличной глубины явно подразумевалась.

Первое село на их пути тоже встретило приезжих монастырской тишиной. Открытые всем ветрам избы – вокруг ни деревца, ни кустика – тупо смотрели на школьников из-под надвинутых на самые окна, снежных шапок. Во все стороны тянулись белые холмы, напоминающие застывшую поверхность бурного молочного моря. Людей не видно, но это понятно – время рабочее. А вот почему собаки не лают? Женщина в тёплом сером платке и синей телогрейке, погромыхав амбарным замком, открыла дверь клуба и удалилась, утонув в неподвижных белых волнах. Клуб размещался в полуразрушенной церкви без куполов. Снаружи её стены украшали тёмные разводы, штукатурка во многих местах осыпалась. Зато внутри царила аскетическая чистота. В окружении побелённых извёсткой стен, деревянные лавки и сцена составляли всё небогатое убранство сельского центра культуры. Пока устраивались, чистились, переодевались, голоса ребят под сводчатым потолком звучали гулко, как внутри бочки. Но вечером клуб до отказа заполнился людьми – бабы и старики в первых рядах, молодые с полными карманами семечек на задворках, – и акустика пришла в норму. Лиха беда начало. Первым на трибуну вышел Витька Скарлытин. Он держался немного скованно – всё-таки впервые выступал перед незнакомой публикой. Но доклад у него получился солидный. Ему даже похлопали. А потом был концерт. Песни и танцы зрители провожали яростными аплодисментами, изображаемый Митей пьяный заяц, вызывал взрывы хохота, сквозь которые чей-то женский голос взывал:

– Смотрите, смотрите! Прямо, как Семён! Ну точно – наш Семён!

С такими зрителями любой артист был обречён не просто на успех, а на успех грандиозный. Ребята раскрепостились и довели концерт до финала вдохновенно.

Опустевший после выступлений клуб проветривали. Через открытые форточки в него торопливо втекал холодок. Ночевать предстояло здесь же, в зрительном зале. Вместе с ребятами Митя сдвинул скамейки, расставил их вдоль стен, девочки принялись подметать шелуху от семечек. Чтобы не мешать, Митя вышел на улицу. Село, как и днём, хранило насупленное молчание. Сначала глаза, привыкшие к яркому свету, не справлялись с плотной теменью. Но через минуту из темноты выявились едва различимые светлые пятна – сугробы, в которых потом показались домики, забелели пуховые шапки на их крышах. Желтоватые блёстки электрического света в окошках пытались оживить неуютный пейзаж. Митя испытывал сладостное чувство нестрашного одиночества. Его никто не видел, он мог расслабиться и отдохнуть от необходимости безостановочно играть роль того, кем он пока ещё только хотел стать. Больше всего он старался играть её перед Катей.

Кем-то намеченный маршрут привёл агитбригаду в следующее село с ещё одним разорённым культовым сооружением, переделанным под клуб. И снова был успех. За неделю гастролёры объехали с десяток селений, успевая иногда выступить по два раза в день. И повсюду их ждали, обшарпанные снаружи и кое-как обустроенные внутри, церкви. Большие и маленькие, со сбитыми куполами и грязными окнами, они, притворяясь, что доживают последнее, держали отчаянную оборону в долгом и непримиримом противостоянии двух мировоззрений. В этой войне не трещали пулемёты, не грохотали пушки и не ревели танки. Здесь воевали по-другому. Нарочито неухоженный вид здания – это удар по противнику, это демонстрация силы власти, это символ самоубийственной победы новой религии над старой. В ответ старики открыто, а кто помоложе – исподтишка, проходя улицей, крестились и кланялись облупленной стене, сводя на нет успехи воинствующего атеизма. Линия фронта пролегала через все населённые пункты, куда приезжала бригада. Повсюду традиции, вера, культура, история давно слились в такое необычно живучее, что и через колено никак не ломалось, и тихой сапой не изводилось. Едва ли кто из ребят осознавал себя участником незримой войны. Для них путешествие по заваленной снегом области представляло весёлую забаву, в которой обязательная часть тоже доставляла удовольствие.

– Уезжаю я, Витя, – неожиданно сказал Трофим Осипович, отхлёбывая горячий чай из граненого стакана и невнимательно глядя сквозь стену. – Совсем уезжаю. В Саратов. В столице жить не дают – к настоящей работе подпускать боятся, хоть я и реабилитирован. А таскать ящики в магазине становится всё трудней. В провинции проще – там чиновник поглупей, попростодушней. Друзья написали, есть для меня место. Не Бог весть что такое, но в какой-то мере по специальности. И советуют не тянуть.

Витька ещё не осознал новость полностью, но к сердцу подкатила сухая тоска.

– Так это что же? Получается, вас выжили отсюда?

Трофим Осипович поставил пустой стакан, откинулся на спинку стула и посмотрел на Витьку.

– Можно и так сказать. А можно и по-другому: рыба ищет, где глубже, а человек, – где лучше. С обществом нельзя не считаться. Общество, брат, штука серьёзная. Несмотря на то, что больное. Больное, больное, – закрепил он свои слова, заметив Витькино нетерпеливое движение. – Заразили, а теперь попробуй вылечи.

– Как заразили? Кто…

– Есть такое зелье… что ли. Для мозгов человеческих. Называется оно «идеология». Как и всё на свете, оно может быть и полезным, и вредным. У нас в стране от этого больше вреда, потому что используют его для того, чтобы держать людей в узде. У нас это варево готовят там, на самом верху на основе надуманной идеи. Дозы прописывают чудовищные. Зато народец становится послушен. Хозяева страны лепят ошибку за ошибкой, скоро всю страну развалят, а признаваться в ошибках нельзя – может пострадать авторитет власти. Тогда кто же виноват? Враги. Внешние враги, внутренние. Приучили-таки людей на каждую беду искать врагов. Каждый иностранец – потенциальный шпион, любая критика правительственных глупостей – вода на мельницу империалистов. Прав был Фёдор Михайлович – бесы. А население, наглотавшись этой отравы, отучается думать, привыкает слепо верить. Верить в любой спущенный сверху вздор, как в истину в последней инстанции. Понятно бы, коли наше общество состояло из одних безмозглых дураков. Так ведь нет, не дураки, а то и очень даже башковитые люди. Но как только дело касается батюшки царя и его деяний, они теряют способность соображать, у них цепенеют мозги, наступает белый ступор. Вели нас, вели, и вдруг что-то случилось: говорят, немного не туда шли, надо взять чуток в сторону. Для людей не умеющих думать, это катастрофа. Деваться некуда, надо поворачивать. Повернули. А сознание-то у них осталось старое. И про врагов не забыли. Я знаю, ты тётку Митрохину не любишь и сморчка этого тоже.

– Канцелярскую душу, – подсказал Витька.

– Да. Возможно, и правильно, что не любишь. Для них настучать на любого проще, чем воды попить. Но они же не родились такими, такими их сделали. Теперь эта тётка Митрохина голову ломает – понять не может: вчера я был врагом народа, а нынче с ней в одной квартире живу и пользуюсь всеми правами… Считается, что пользуюсь. Решить эту загадку ей не дано. И таких много. А наша Мария Францевна. Добрая женщина, отзывчивая, но верит всему, что в газетах пишут. У неё мужа сгноили, а она так ничего и не поняла. Если, не дай Бог, завтра к соседям снова придут с ордером на арест, она снова посчитает, что нет дыма без огня. Это от растерянности: в газетах – одно, на самом деле – другое.

– И что же? Как с такими людьми… дальше?

– Да нормальные люди-то. Бесноватых да корыстных отбрось и останутся чудо что за люди. Живут в нечеловеческих условиях, детей растят. Здесь столица, а если бы ты знал, каково житьё всего за тыщу вёрст отсюда… В такой войне победу вырвали. Грудью на танки шли. Бесноватые да их холуи в это время на спецпайках жировали. Ну, это я, правда, огулом – там тоже всё не так просто было. Главное, нашим людям цены нет. А вот общество – больное. Каждый в отдельности готов на подвиг, а все вместе уязвимы для заразы.

– Ну почему же так?

– А это тебе предстоит выяснить почему. Тебе, твоему поколению. Время пройдёт, частности отшелушатся, тогда разобраться будет легче. Набирайся опыта, копи примеры. Хорошему журналисту опыт необходим. Если будут возможности, не ленись, пытайся, как можно больше, перепробовать сам, своими руками – и кирпичи класть, и в запуске спутников поучаствовать, и… я там не знаю… может, клоуном на манеж выйти. И свои ощущения складывай в журналистскую копилку – это твой главный капитал. Вот только тебя иногда заносит, ты простые вещи можешь довести до абсурда. С годами должно пройти, а пока следи за собой. И учись думать.

Через день Трофим Осипович уехал. Дома его провожали почти всей квартирой. На вокзал с ним поехал только Витька. После перронной суеты, толкотни, торопливого прощания он плёлся домой опустошённый, как воин, потерпевший сокрушительное поражение. Витька осиротел. Близких друзей у него не было, дома – только спившийся отец да забитая мать. Он никому не верил. Ни учителям, ни газетам – никому. Его охватило состояние беспомощности одного против грубой несправедливости целого королевства, подданным которого он так неудачно оказался.

Пионерское детство осталось позади. В Митином классе появились комсомольцы. Едва ли не первым в комсомол вступил Кичкин и тут же, даже не сменив портфеля, погрузился в работу этой организации. Быть членом союза молодёжи считалось знаком особого почёта, и поэтому туда сперва пустили отличников. Тройка лидеров шагнула в комсомол по-деловому и буднично. Серёжка писал заявление с нескрываемой радостью, приближая начало, лелеемой в мечтах, карьеры. Затем заветную дверь приоткрыли для следующей порции страждущих.

Как-то между уроками к Мите подошла Катя Донцова, недавно ставшая комсоргом класса. Высокая, стройная, с двумя длинными косами и удивительно обаятельной улыбкой, она начисто была лишена всякой там девчачей писклявости и глупого шептания по углам. Про таких говорят: «Отличный парень».

– Ты не хочешь вступить в комсомол?

Совсем коротенькую фразу Катя произнесла немножко напряжённо, как говорят заранее подготовленный текст и боятся в нём чего-нибудь напутать. Митя растерялся.

– Не знаю… Как-то не думал, – пожал он плечами.

– Подумай. Учишься ты прилично, в классе пользуешься авторитетом, все педагоги отзываются о тебе положительно, человек ты порядочный, исполнительный, – Катя на ходу лепила светлый Митин образ сухим языком официальной характеристики. – Дадим тебе ещё одну общественную нагрузку и к Первому мая примем, а?

Митя хотел в комсомол – обычное желание не отстать от всех. Понятно, что его кандидатуру уже где-то обсуждали, про авторитет и про порядочность высказался кто-нибудь из учителей. Но никогда никто не говорил ему в лицо сразу столько доброго. Авторитет… Опять же – «Порядочный и исполнительный». Почувствовать себя героем, которого запыхавшаяся слава наконец-то догнала, ощутить на голове лавровый венок захотелось ещё раз.

– Я подумаю.

Но Катя больше с дифирамбами к нему не подходила. Было много таких, кого уговаривать не требовалось. Они весьма трезво отдавали себе отчёт в том, что комсомольский билет облегчает поступление в институт. О дальнейшей учёбе загадывала едва ли не половина класса. Некоторые даже знали, какой институт они попытаются штурмовать, и начинали готовиться загодя. Для Мити, если бы ему пошевелить мозгами, наверное, многие специальности показались бы интересными, но в своё будущее он пока серьёзно не вглядывался. А родственники между тем одолевали: скоро конец учёбы, что он думает делать дальше? На его «не знаю» сразу сыпался ворох увещеваний, советов, нотаций. Чтобы отвязались, его дух противоречия сообщил всем, что после школы Митя пойдёт на завод. Мама тихо вздыхала в стороне, и только баба Вера сказала:

– Он уже взрослый, пускай делает то, что считает нужным.

На неё посмотрели с неодобрением.

Обычный рабочий день в середине весны взорвался сообщением: «Гагарин… впервые… Космос… человек… победа!» В школе небывалый случай – радио включили во время урока и на всех этажах. Учителя прерывали занятия, приоткрывали двери в коридор, слушали и повторяли сообщение в классе. Вести после этого урок было очень сложно. На перемене школа гудела. Взволнованная Катя горячо доказывала Мите:

– Вот видишь, получилось же!

Как будто он с ней спорил и утверждал, что человек в Космос никогда не полетит. Этого все ждали и понимали, что уже скоро… Но не думали, что прямо сейчас. Получилось неожиданно и здорово. Короче говоря, это было большое «Ура!» Это «Ура!» стало самым мощным за всю Митину жизнь. Это было такое «Ура!», что оно подняло неуправляемую волну местного значения.

Четырнадцатого апреля столица встречала первого космонавта. Утром в тупике, перед школой, было тесно от учеников. Тупик кипел неповиновением, рокотал и колобродил. Мальчишки и девчонки то сбивались в кучки человек по десять-пятнадцать, то рассыпались в разные стороны. Шум стоял громче, чем на стадионе. Его прорезали крики, потерявшихся в толпе, педагогов. Надрываясь, они требовали разойтись по классам и не срывать уроки. Мелюзгу им кое-как удалось загнать за парты, но вольница старшеклассников смиряться не желала. Внутри здания прозудел звонок, и его восприняли, как сигнал, – молодёжь выплеснулась на улицу. До Красной площади – рукой подать. Прохожие всё понимали и, глядя на школьников, улыбались. В этот день вообще почти все улыбались.

Красная площадь была полна народу, и по ней тоже плавало множество улыбок. Мелькали воздушные шарики и самодельные плакаты. Школьники моментально смешались с публикой. Митя случайно оказался рядом с кучкой своих ребят и девчонок, в которой мелькало клетчатое пальто Кати Донцовой.

Пятеро неожиданно появившихся милиционеров с мегафонами принялись вежливо, но твёрдо объяснять, что площадь надо освободить, что надо подняться по улице Горького, там построиться в колонны и в назначенное время организованно пройти мимо трибун. Полный благодушия народ, не желая портить праздник, безропотно выполнил просьбу. Большая и беспорядочная капля человеческих голов вливалась в узкое для неё русло столичного Бродвея и вязко текла вверх. Головы, головы, головы… Где-то пели, где-то смеялись, где-то от избытка радости кричали «ура!» По мере того, как капля, подпираемая сзади медленно двигавшимися автомобилями, уползала всё дальше от Кремля, пустоту мостовой через равные промежутки перечёркивали шеренги милиционеров. Неожиданно стражи порядка обнаружились и перед первыми рядами весело бредущей толпы. Они пытались отжать людей в боковые проулки. А сзади появилась ещё и конная милиция. Всадники восседали на лошадях спокойно и чуть торжественно с видом «попробуй подступись». Милиционеры, лошади – всё, как в детстве, на праздничных демонстрациях. Даже сёдла те же – буро-синие. Народ смекнул – его обманули. Разудалое настроение, веселье – и вдруг такое. Люди на минуту остановились, затоптались на месте. Толпа уплотнилась и, медленно осознавая свою силу, повернула назад, вниз по улице. Послышались молодецкие посвисты, выкрики, человеческая круговерть заражалась дурманящей головы удалью. Стиснутые тела в одно мгновенье превратились в единый живой организм. Он задышал, закачался, то наваливаясь на непускающую его цепочку людей в форме, то откатываясь обратно. В этом раскачивании поневоле участвовал и Митя. Чтобы не потерять равновесие, он, задевая за чьи-то ноги и хватаясь за чужие рукава, прошаркивал несколько быстрых и коротких шажков вперёд, потом его тянуло назад, потом опять вперёд. Шутки, весёлый шум, кокетливые женские взвизги враз смолкли, когда ниточка милиционеров лопнула. Позади удивлённо и растерянно ухнуло, и в затылок тяжело дохнула, сорвавшаяся с места и неспособная остановиться, упругая масса. Обернуться назад и посмотреть, что там, – невозможно. Злой мат и испуганное «А-а-а! Задавили!» тут же перекрыл грохот каблуков по асфальту. В напряжении окаменевшей улицы эхо топота, отражённое от фасадов домов, подгоняло сосредоточенно бегущих людей. Бежали по-деловому, серьёзно – в беге заключалось спасение. Мирная добродушная капля обернулась грозной неуправляемой лавиной. Митя со своей компанией оказался в первых рядах. Старались держаться вместе. Ребята окружили девчонок и, как могли, оберегали их от давки. Рядом – испуганные и озабоченные лица. Сиплое дыхание. Кто-то запнулся, схватился за Митин рукав. Устоял. Подпиравшие толпу машины куда-то исчезли. Молчаливый бег. Только топот.

До следующей цепочки милиционеров было метров пятьдесят, и до неё людская лавина разрыхлилась: кто-то поотстал, задние шли шагом. К новому рубежу приблизились более-менее спокойно. И стали. Молодые парни в милицейской форме с бледными лицами и растерянными глазами сцепились руками и изо всех сил держали оборону, наклонившись вперёд, сопротивляясь противостоящей им мощи. Толпа сгустилась, спружинила, покачалась в раздумье и опять навалилась на зыбкую преграду. Она надавила раз, другой и снова тревожно побежала в несколько тысяч ног. И снова в голове только одна мысль: бежать и не упасть, бежать и не упасть. А что делать, если споткнётся кто-нибудь из девчонок? Соколов сообразил первым – дело давно перестало быть весёлым:

– Хватит! Уходим направо, на Огарёвку!

Поворот на улицу Огарёва находился тут же, перед шеренгой милиции. Во вновь разуплотнившемся месиве ребята удачно сместились в сторону и, уловив момент, все вместе, одним комом вывалились из людской лавины.

Переводя дыхание, они брели по мостовой. Ноги слегка дрожали, уши заложила глухота.

– Все выбрались? Никто не потерялся? – Игорю нравилось играть роль старшего. – А Митька где?

– Здесь, здесь он, – успокоили девчонки.

Митя поотстал и совершенно случайно оказался рядом с Катей.

– Надо же так лопухнуться, – негромко, но так, чтобы все слышали, сказал Игорь. – За полдня успели дать себя обмануть, протопали впустую чёрт-те сколько и в заключение позволили толпе подчинить себя…

– Ну кто же знал, что так получится? – подала голос Рита Лебедева.

– Человек с мозгами всё должен предвидеть. Надо только не лениться думать, шевелить извилинами… В жизни, как в шахматах, каждую позицию следует вначале проигрывать в голове. А мы на эмоции отвлеклись.

– Чтобы всё предусмотреть, надо родиться провидцем, – заметила Катя. – Не зря ж говорят: «Знал бы, где упаду, – соломки бы подстелил».

– Это отговорки недотёп. Если человек умён и самостоятелен, а не какой-нибудь валет бубновый, он обязан контролировать ситуацию вокруг себя, обязан быть хозяином положения. А иначе… Предусмотреть основные варианты несложно. Ты, когда улицу переходишь, под колёса ведь не лезешь, контролируешь ситуацию. Так и во всём остальном. Жизнь регламентирована набором правил, как в футболе. Их не так уж много.

Митя был полностью согласен с Катей. Ему нетерпелось сказать что-нибудь такое в её защиту, что поставило бы точку в споре, а главное, чтобы фраза сверкала особенными словами, вроде того, что ввернул Игорь: «регламентирована». Но по закону вредности, если очень надо, то в голову ничего путного не лезет. И тогда он решил блеснуть эрудицией.

– Может, на самом деле всё сложней, и от нас мало что зависит? Помните историю царя Эдипа? Ему было предсказано, что он убьёт своего отца и женится на своей матери. И гадать ничего не надо – ему будущее на блюдечке поднесли. Но, как он не берёгся, всё предсказанное свершилось.