Текст книги "Саваоф. Книга 2"

19 мая

Собираюсь показать главы повести друзьям в области, в первую голову – Саньке. Он мужик стоящий: в мелкий каботаж в литературе не вовлекается. Нет у меня ближе человека, чем Мищенко, и правда это: себе не лгут.

Резко похолодало. Промозглый северный ветер. Низкие тучи. А тополя уже вовсю распустились, зелень кругом брызнула. Зацвела вишня. И дохнул тут на нас Ледовитый…

1 июня

Пошел на озеро встречать рассветное солнце. Вот-вот ударит оно в медно-звучные свои трубы, и капеллой зазвучит лес, засеребрятся полночные росы.

14 июня

Два ночи. На юге низко висит круг золотисто-бронзовой луны. Она напоминает пасхальное яйцо. Зависла между клочковатыми тополями. А на севере все еще разметался, не гаснет закат. Может, это утренняя заря проснулась? Как тут не вспомнишь Пушкина: одна заря сменит другую спешит… Ночь прохладная, комарья клубы – спасенья нет. Перепечатываю начисто повесть. Птиц за окном не слышно уже, стихают на гнездах. Застрял ячменный колосок в горлышке соловейки…

3 июля

Ловлю рыбу, купаюсь и копчусь на солнце. Но вот тучи нагнало, запогромыхивало вдали. Как на Байкале зимой. Санька рассказывал, что трескается канонадно лед там, будя людей, живущих в прибрежье. Кромка неба взялась черной синевой, завесило горизонт.

Но дождя нет, проносит непогодь ветром. В жизни бы его нам побольше, кислородистого…

Если бы не большая вода, Алабуга давно бы заросла кувшинками да травой. Жаль, бегемоты у нас не водятся: им с их круглыми ступнями легко было бы перепархивать с кувшинки на кувшинку. Кувшиных рыл зато достаточно, что травят Алабугу промстоками.

Рыбачу у Прорвы, из тамошних омутов расходятся три рукава старицы. Налетает порывистый ветер. Комара и мошки на высоком берегу нет. Лишь пауты да слепни только иногда жалят. Садятся неслышно и мягко, а потом враз – цвик! За рекой на лугу косит маленький трактор-колесник «Пу-пу». Так его на селе прозвали. Берега Алабуги с луговой стороны опушены тальником, ивами да осокорями – черными тополями. Вблизи их жирует окунь. Мальки пырскают от хищных его прыжков.

Некая летняя идиллия у меня наступила, зарисовку творю. Жестокий, каким он бывает порой, Станислав Куняев мог бы назвать все это словесной слизью. Но я ведь обживаю словом родной мне до боли сердечной кусок земли, чего-то рожаю, а рожать, как сказал этот же поэт, трудней, чем рассуждать. Тяжельше обживать, созидать: душа меньше болит.

Вновь раздумался я об именных кусках земли. Именной, как я думаю, – «до боли сердечной», как выразил бы эту мысль Толя. «Сокровеннейшие изгибы бытия» таит в себе то, что прочувствовано до донца сердца, живет в твоем кровотоке. Совсем не случайно, терзаясь душой об убиенном им лосе-Белозвезде, промыслил в себе ненец-охотник, сведя к формуле, знаковый свой вывод: «Нет в этом мире безымянной земли – все освящено словом и именем».

Если смотреть прямо, на солнце, то видно, как лучи-нити его сыплются в просветы серых размытых туч. В другую сторону глянешь, эти же тучи похожи на кочки и кучи пены, сверху они дымчато-белые, на подолу – тускло-дымные. Небо в зените глубокое, синее, плотное. Взгляд упирается, тонет и будто вязнет в бездонности неба. Вдали оно размывчатое и жидкое, словно акварельная вода. И тучи у горизонта будто пятна на полинялом выцветшем холсте. Прямо напротив солнца непрерывно играет солнечный дождик: нервная рябь ерошит воду и вспыхивают в ней мириады солнечных бусин-искорок. На противоположной стороне реки вода зеленая, спокойная, будто подернутая лишайником – это в ней отражается береговая зелень. С осокоря слетает кем-то потревоженная кукушка. Она по-кошачьи сипит, фыркает на лету. Отовсюду слышны крики лягушек. Неряшливо, а проще – взбалмошно летают над реко и лугом крикливые чайки. Может, дождя ждут. Низко над водой проносится черноголовая крачка, идет на большой скорости, но в воду глядит прицельно. А грачи пасутся по-своему, суетливо летают взад-вперед и будто скандалят, крича свое «к-ка-рр». Ветер поутих, тучи погустели и катятся табунами. Дает о себе знать прохлада. Луговые травы выбросили метелки – гладкие длинные колоски, они переливаются на свету будто речные глади. Большая вода скатилась, оставив после себя по кустам всякие растительные полотнища. Они выглядят как грязночерные портянки и тряпки, и полоскаться на ветру, сохнуть им теперь все летичко.

10 июля

Полосонул дождь, ударил одним пластом, после первого шквала он стих и сеется тихо-тихо. Прилепился к окну я, держу в руках куняевский сборник и бормочу вслед за поэтом:

 
Поглядеть на прожитые годы
Время есть, пока струится дождь,
И внезапно ощутить сквозь дрожь
Позабытый холодок свободы.
 

Надо кончать повесть. Надо!!!

18 июля

Какой солнечный пейзаж сегодня! Желтое солнце плывет в жарко-розовом ореоле на фоне чистого голубого неба. А голубизна-то, голубизна звонкая, как удар в гонг! Солнце, солнечко – сколько ж дает оно жизни душе. Сегодня – напоминанием о дне моего рождения. Может, я тоже родился в разлив солнечного дня. Зря не успел у мамы спросить об этом при ее жизни. Но об отце хоть осталось: в Петров день он родился. Пришло мне на ум после лучащихся светом жизни и радости Толиных слов, что у Шолохова в «Тихом Доне» около сорока разных солнц… А я скребусь по делам хозяйственным, шмоточным. Костюмишко вот край как нужен. Ну, не в обдергайчике же своем ехать в город. Хоть и останусь я самим собой и в нем, и в лаптях, и в дореволюционном армяке и картузе. А так-то, одень пень, и станет он, как гриб боровик. Но это – внешнее. Зацепила какие-то фибры в душе толстовская мысль: «Очень хорошо бы ясно, пожалуй, в образах высказать мысль о том, как вредно и тщетно устраивание жизни не только для других людей, но и самого себя!.. Почти все это зло мира от этого». Других людей судим мы – для устраивания жизни же, хоть бог судит человека лишь после смерти его. Но неужели ж он менее справедлив, чем мы? Значит, человек неподсуден, если судить по-божески? Зло неподсудно? Не очень логично и справедливо. Да-да. Но праведный суд лишь достоин бытия, скажем так. Часто, однако, неправедно он творится. Потому и зациклился Толя на этом вопросе. Можно его понять.

26 июля

Возился в огороде с помидорами – пасынковал и подрезывал ветки. Помидор – уйма. Перед этим съездил в поле и огреб последнюю сотку картошки. Земля и тяпка только спасут меня от «продовольственного кризиса». Сначала в нынешний день громыхало на юге, а к вечеру грянул обвальный гром. Раскаты его шли крупно, волнами.

К соседям внук в гости приехал, и наигрался я с ним в удовольствие. Три годика ему, а музыку воспринимает отменно. Бьет басы со стульчика на детском пианино и говорит, что это медведь топает: боп-боп-боп. Бьет высокие ноты – птички поют, зайчик бегает.

Опять донимает душеньку мою гром. К вечеру один раз стукнул в порядке разведки вроде бы. Потом еще три раза сдуплетил, и пошло-поехало. Канонада уже обвалилась, россыпь, почти сплошной рык. Сильным листодерным ветром скребануло по всем атмосферам, и полосонул ливень, ручьисто сыпанул по крышам домов, тополям, березам. Дорога заблестела вдруг, осклизла, в каждой ямке, выбоине налились зеркальца вод. Через полчаса все стихло, гром издали уже недовольно ворчал, будто грозил вернуться. После драки кулаками не машут! С березового колка потянуло запахами мхов, трав и мокрой листвы. Атмосферические явления дают жизнь человеку. Что верно, то верно, Толя, и очень естественно, что такой вывод сделан тобой именно, человеком живущим на природе и в природе: ты – ее духовный барометр. Но сколько же теряют те, которые заперты от природы в городах, в сугубо закрытой от неба работе – в камерах каменных строений. А глянут на него, – когда чихнуть хочется. Обедненную на такие впечатления жизнь людей в городе хорошо восполняют дачи – по себе это знаю. Но и помню всегда – так оно меня скребануло – давнее уже, гневное выступление местного одного писателя в прессе, который обвинял интеллигенцию в том, что она ради корыстного интереса по-куричьи скребется-копается в земле на дачах, когда б должна вдохновенно, день и ночь корпеть над умными работами в науке и прочих сферах, как он, «классик» местного разлива – над воспитанием народа в прессе и идеологизированных своих книгах. То же мне учитель народа. Но рвутся же, рвутся в таковые сонмы. На проходных часто с этим встречаешься. У надменных секретуток иных. У плюгавеньких чиновников с аккуратными животишками. Идейные они у классика нашего доморощенного, но сухие до мертвизны, как я это означил, с трудом одолевая очередной его «бестселлер». Видел недавно, как бабулька одна с луком выставила на лоточек, сидя у магаизна, один его такой том. Правда, обстановка такая сейчас в обществе, что с тапками и носками-самовязами могут выставить на продажу и Бунина. Тут поделом, однако. Не могу читать такую бескровно-сухую прозу приспособленческого тем более толка: куда у властей ветерок – туда у писателя умок. В городе влияние погод, может быть, меньше, а у селянина связи с небом – плотные. От погодки, как у рыбаря от лодки, зависят урожаи. «Не земля радует, а небо», – так народ говорит. От погоды зависит и состояние дорог, социально-бытовых служб и прочего. Сейчас в этом бытовухи много, а раньше – духовным было больше напитано. Недаром же фантазировали в народе о том, как восходила грозовая туча, из которой выпадала книга Голубиная… Потрясающе это сказание о гигантской книге про мировые все тайны! Их хранит небо все ж, а? Хранит, хранит, Толя. Сейчас, когда перебузило человечество небо и землю своей машинной цивилизацией, заговорили земля и небо – землетрясениями, ураганами, наводнениями. Такой момент наступил, вероятно, что количество стало переходить в качество. И тут – один шаг до такого «кувырка природы», от которого и днем может быть светло нашему горю. Читайте, читайте книгу неба, господа земляне! Читайте и мотайте на ус!

Патриарх Кирилл в Кремле:

«Государство заботится о земном, а церковь о небесном. Невозможно представить небо без земли, а землю без неба. И земля и небо образуют гармонию божественного бытия, божественного творения. Дай бог, чтобы сочетание небесного и земного, усилий церковных и усилий государственных были направлены на духовное и материальное процветание людей».

Мегаполисы, города-гиганты и вообще города – пресс душе человеческой, выжавший из нее ту тоску по Природе, которая разливаться стала по евразийскому континенту с поэтов Озерной школы в Англии, и Гете и романтиков в Германии, Пушкина и Лермонтова в России, любивших ее высокой эстетической, а некоторые и пантеистической любовью. Так, по крайней мере, мыслил политзаключенный Даниил Андреев, когда писал в камере «Розу Мира». Он же и утверждал, что пляжи как потребность не зрительно созерцать природу, а осязательно и моторно ощущать стихии, всей поверхностью тела, появились в первой половине двадцатого столетия. Стремясь быть зацелованными солнцем, люди тосковали о «жарких объятьях» с Природой. В недрах глухой тюремной камеры, рожденной тиранией века, не слыша функционирование надзирателя в мрачном коридоре, мыслитель писал: «Пляж, с его физиологическим растворением человека в солнечном свете, тепле, воде, игре, плотно и прочно вошел в повседневную жизнь. Тот самый пляж, который во времена Ронсара или Ватто казался бы непристойной выходкой сумасшедших, а в средние века был бы приравнен к шабашам ведьм на Лысой горе и, пожалуй, к черной мессе. Если вообразить Торквемаду, внезапно перенесенного на пляж в Остенде или в Ялте, вряд ли можно усомниться в том, что мысль о немедленном аутодафе из тысяч этих бесстыдных еретиков сразу возникла бы в голове этого охранителя душ человеческих». Грезят о фиесте зародышки червей в мошонках тираннозавров, как было это в глуби времен у Ирода.

К солнцу, к солнцу, бесстыдные еретики отвержения от вашей матери-природы! Вам же проще выбраться к нему из своих камер, чем узнику из темницы. Солнце – вечный любовник человечества. Солнце целует нас, мы, следуя завету Достоевского, целуем землю. И благая это судьба вместе нам цвести, будем так жить – не сбыться мрачному пророчеству, что Волга станет мертвою, как реки Марса, и погибнут на планете все воды.

Зацепили меня атмосферы сегодня, строканул я немного.

Под окном на улице заблажил пьяный. Кричу ему в форточку:

– Как ни надсажайся, доброй свиньи не переголосишь.

Не ожидал, что подействует. Смолк он.

15 сентября

В болотной низинке зеркало омутка, вода черная, как у ног васнецовской Аленушки. В колке кружатся редкие желтые листья. Похожи на них и солнечные пятна. В предболотье встречаются желтовато-кофейные моховички, брызгами – мелкие листочки брусники. Сладко-горькая, медовая уже ягодка. Осинник пронизан низкими, почти горизонтальными лучами солнца. Увидел несколько груздей опалового цвета, дотрагиваюсь – грибочки прохладные. Донимают несколько редких мух. Кусучие они осенью. Так батрак мог трудиться: на барина летом с ленцой, на себя осенью, как зверь. Землю и крестьян-то, с коллективизации начиная, как переволочили, все связи их кровные перешибли. А нет у земли хозяина – нет и такого духовного зверя. О дефиците таких зверей и зверств не грех и страдать.

Вышел на стайку снегирей. У них теплые первые шубки. Птички спокойны, несуетливы, как прозаики-акварелисты, пишущие о природе. А ведь открыл, вернее, очень точно означил Толя разряд именно прозаиков-акварелистов. Тех же Пришвина, Паустовского, сам Савельев из их породы, в этих, по крайней мере записках-миниатюрах. Снегири подолгу сидят на кустах, чистятся, охорашиваются. Ну, чисто тебе завзятые модники! Летают волнообразно. Пересвистываются друг с другом. Красивая перекличка у них флейтами горлышек.

Налетел на меня зяблик, это дурной какой-то, глупыш молодой. Вообще ж зяблик – птичка не промах, как еврей, осторожная.

30 сентября

Картошку выкопал, и можно теперь опустить поводья заботушек. Выбрался в лес, добыча – ведро сухих груздей. Ненастье, но тепло по-летнему. Лес стоит полураздетый, светлый. Празднично, красиво для взгляда, под ногами ковры из опавших листьев. Хожу по ним и с грустью раздумываю об адвокатше нашей районной. Какая женщина. Во всем симпатичная. И лицом удалась. и добрая, и умная, и справедливая. Жизнь всю тратит на своих подзащитных, но личное не складывается у нее. Взял ее с двумя ребятишками армянин-строитель. Покладистый, работяга, дочку черноглазенькую она ему родила. Души в жене вроде не чаял. И вдруг бес в него вселился. Ведьма, а есть у нас такая одна глазоострая, присушила его по заказу к другой бабенке, и очумел мужик. По заказу. Во даже какой бизнес есть! Не стала с ним титры досматривать в кинозале, вышла воздухом подышать, его дожидаючись, – он ее, взбесившись, как репу, в суроб поставил и покрутил еще, чуть снегом не захлебнулась она. Потом в подъезде дома об стенку ее головой колотить начал. В другой раз прическа ее ему не понравилась, и он свалил ее, голову сапогом разбил в кровь И все это на трезвую голову вытворял. Вообще-то он больше рюмки в месяц не брал никогда. И помутилось у женщины все, в рождество укутала дочку младшенькую, в санки ее и побрела при глазастой луне к проруби на Алабугу. Надумала вдвоем с ней утопиться. А малышка щебечет что-то. Она ж в десяти метрах от черни воды встала. Ожгло ее, что дочки две дома еще, что же с ними-то будет… Что муж! Сама-то с головной болью с ведьминого наговора жить стала. Муж ночью дотронется до голого тела – ее будто электричеством бьет. По телевизору шла передача про судебные страсти-мордасти. Требовала жена развода, а муж ни в какую. Она обвиняла его в том, что стал он «голубым». Начнет его, как прежде, в шею целовать, а мужа ее будто электричеством бьет. Из той же, выходит, оперы. Волновое воздействие, магнитно-электрические поля, извините. Потащила, в общем, она его по знахаркам, и упал он однажды после припадка бешенства в ноги ей и стал целовать, каясь. И было, что неделю они надышаться не могли друг на друга. Потом он сказал ей: «Опять в голову вступило. Сейчас, правда, слабее зло на тебя». Так и разошлись. Жизненное, значит, явление – ведьмы. Наука ж одно талдычит: чертовщина все это, не может такое быть, потому что быть не может. Уже не талдычит, Толя, об этом наука, а по-научному специальными устройствами с торсионными полями снимает последствия подобного колдовства.

12 октября

Сегодня рыбачил и поймал несколько щук-шестикилограммовиков. А соседу надоело ждать поклевок, он и убрался домой. Говорит: «Лучше нет рыбы, что на прилавке». Типчик, я вам скажу. Лень раньше его родилась. Если есть, так губа титькой, а работать – так зубы ломит… Берега реки пахнут медом от разнотравья. Всегда в предзимье такое случается. И не только в предзимье, Толя, а и после хорошего проливного дождя в жаркую сушь, к примеру.

Буйствует природа запахами перед снегом. С повестью застрял – ни строки за неделю. В роман нужно ее разворачивать, в это русло течет все. Так с малых йот торсионы в физике зарождаются, смерчи и торнадо. А у Фадеева не тек роман про сталеваров, когда он его «конструировал»…Как подумаю о глухих издательских дверях – вздрогну. При социализме твой роман издали б, Анатолий Яковлевич, талант, он свое возьмет: не все бездарям праздник. Это в нынешние рыночные времена в издательствах спрашивают одно: плати мани-мани, и все будет окейно! Курвы-жлобы кругом. Нет этих мани – окей отсюдова, как говорил в Казанке один боцман, который помотался по миру на торговом судне и в свинарях лихо выказывал свой интеллект! В минувшем веке один такой попал в записную книжку А. П. Чехова: «Разговор о свиньях. Помещик перед сном, голый по случаю жары, ходит из угла в угол и говорит. «А я, извините, по случаю жаркого климата предпочитаю спать в костюме Адама». Вышибло уже из памяти у наших издателей, что кроме всего прочего в жизни есть совесть, что она – часть пространства, как свет. Совести меньше, глуше и свет. И слепнут души людские… Ослепляют «зелененькие» их. Зеленые пачки долларов маленькими брусками заполняли объемы обоих чемоданов. Схваченные крест-накрест банковскими бумажными лентами, были «кирпичиками мироздания», из которых складывалось бытие. Все тонкие и хрупкие проявления духа, природа, искусство, любовь были замурованы в эту кладку. В комнате, где лежали открытые чемоданы, было душно, словно в ней сгорел весь кислород (Александр Проханов. Господин Гексоген). Невидимая инфляция в нашей литературе. Слияние серости с бюрократией крепче бетона самолучшей марки. Как танковые надолбы, нужно взрывать их…

29 декабря

Идут предпраздничные, немного суматошные дни, лица у людей счастливые, нет еще хмельного блеска в глазах, как в праздники, и какого-то сожаления или виноватости – после них… Попалась навстречу как-то большая ватага молодежи. Здоровые, длинноногие парни идут, трезвы, как стая цапель. Хорошо!

3 января

Слава богу, что кончились новогодние праздники. Этот цветной ящик меня доканает. Северный литератор один, дружок мой написал недавно, что сломал свой телевизор, тюкнул по нему скалкой. Верю! Это же ужас прямо: сутками до ночи поздней – кино, кино и кино. Взорвал бы кто нашу телевышку или бы ураган ее повалил что ли, заразу такую. Где найти тихий благословенный уголок? Первого пригласили и угощали. Хошь не хошь, а примешь. Как избавиться от среды? За стенкой надсажается, ревет пацанчик, не соберешься с мыслями…

Мама тяжело заболела, перевез ее к себе. Еле передвигается моя бабушка по квартире, а живчиком таким ведь была и страдает теперь от одиночества. Столько электричества было в ее глазах – ай да ну!

16 мая

День холодный, идет резкий, с нахлестом дождь. Забота моя одна – посадить картошку. Живу скудно, но скудаться готов, одним только кислородом дышать, лишь бы никто не тревожил, в душу не лез. Роман так захватил, что бросил я на время из-за него кочегарку свою, пробиваюсь случайными приработками. Года два еще могу на хлебе с картошкой пожить. Можно бы печатать отрывки в районке, но как дашь их туда, если вещь еще сырая. Знал бы ты, Толя, что в квадратуре эта проблема сейчас у меня. Куски отличные можно в СМИ давать для заработка, но в деконструкции они каждодневной: такая писательская планида теперь моя. И как давать не готовую вещь? Хоть жизнь и щекочет. Кризис мировой и мою семью достал. Жена на производство ходит вроде бы, но заказов на проекты нет. Нет и зарплаты. Вот и думаешь о гонораре… Чувствую, что почти ступил уже на свою тропу. Нет, тропку пока.

Прицепилась сегодня, весь день звучит в голове частушка:

 
Он любил, и я любила,
Сердце билось птицею.
Так зачем же счастье смыло
Талою водицею?
 

Опять о жене думал. Пилообразная все-таки женщина. Разве семья б наша развалилась, если б моя-то была как жена у шолоховского Андрея Соколова. Случалось, что мужик зашибал, к дому самому на последней уже скорости подходит, то есть на четвереньках. А все равно заботится она о нем, приумоет, разденет, к стеночке его привалит, чтоб не свалился ночью да не зашибся. У соседа моего по площадке случай недавно был. Пришел домой пьяненьким, а ночью заласкался к жене. Она его, как двинула, встала и давай заталкивать еще под диван как чемодан какой. В общем под ним ее мужик и проснулся утром. Я улыбаюсь, он – нет. А утречком рюмочку еще поднесет и скажет тихо: «Только не надо больше, Андрюша». Да разве ж после такого не пересилит себя мужик с опохмелкой. И если я когда-нибудь умру, я знаю, умру, – так и не приняв этого мира, постигнув его вблизи и издали, снаружи и изнутри постигнув, но не приняв, – умру, и Он меня спросит: «Хорошо ли было тебе там? Плохо ли тебе было?» – я буду молчать, опущу глаза и буду молчать, и эта немота знакома всем, кто знает исход многодневного и тяжелого похмелья. Ибо жизнь человеческая не есть ли минутное окосение души? И затмение души тоже? Мы все как бы пьяны, только каждый по-своему, один выпил больше, другой – меньше. И на кого как действует: один смеется в глаза этому миру, а другой плачет на груди этого мира. Одного уже вытошнило, и ему хорошо, а другого только еще начинает тошнить. А я – что я? Я много вкусил, и никакого действия, я даже ни разу как следует не рассмеялся, и меня не стошнило ни разу. Я, вкусивший в этом мире столько, что теряю счет и последовательность, – я трезвее всех в этом мире; на меня просто туго действует… «Почему же ты молчишь?» – спросит меня Господь, весь в синих молниях. Ну что я ему отвечу? Так и буду: молчать, молчать… (Венедикт Ерофеев. «Москва – Петушки»). Отчего изводился и страдал он по ней всю жизнь? Что ласковая такая была. А тут – набрасываются на тебя и скубут, скубут, будто ты курица для ощипа. Как бабы не понимают, что из-за придирок и взбунтовывают мужики, бросают их. И жены и сами-то кукуют потом, как моя в Ишиме сейчас.

8 июля

Мама совсем плоха. Уже не встает и память по крупицам теряет. Хожу за ней, как за дитем малым. «Утку» ношу, стираю, кормлю с ложечки. Незаметно, на тихоньком брюшке старость подкрадывается. Попомнишь блоковское: «Блекнут ланиты у дев златокудрых. Зори не вечны, как сны». Страшно же это быть безжизненным! Забот столько, что писать почти не приходится, но голова трудится, ее не выключишь. Это у «героя нашего времени» Василь Петровича Федотова легко ее выключили. Бахнули по башке обрубком трубы, и вся недолга. Гуляй, Вася! На том свете… Но вот что интересно: иногда тянешь слова из омута, как вертких щук, вдругорядь же они вплывают в сознание эфемерами, воздушными созданиями мысли. Квантовыми волнами мирового сознания, Толя. Доспел, знать, ты до резонанса с Мирозданием. Я вот чувствую себя в минуты такие дежурным по Вселенной. Только мысль на ум – прыжком к компьютеру с мыслью: «Оттуда привет». Нина моя забеспокоилась, не глюки ли, мол, это у тебя, не сприветился ли. Живешь будто Наполеон в творческом своем мире. Потом с чувством воскликнула: «Как я тебе завидую, счастье ж это – творить!»