Текст книги "Другая школа 2. Образование – не система, а люди"

За восемь дней, что я прожил с Шалвой Амонашвили в Грузии, меня больше всего впечатлил рассказ про «тихое чтение». Так сын Шалвы Паата называл те моменты, когда мама в детстве читала ему книги – по ролям и с чувством. Эта театральность происходящего и любовь к погружению в литературу передалась Паате. И сработала она куда сильнее, чем родительские понукания «почитал бы книгу». Если мы заражаемся друг от друга энтузиазмом, как микробами, то и любовь к литературе – это то, что может передать учитель. И эту его компетенцию никогда не отнимет Google. «Часто преподаватели заблуждаются насчет самих себя, – говорит мне Симаков. – На учителя ведь сыпятся все шишки: он всегда виноват и с точки зрения министерства, и с точки зрения родителей. Но самая большая проблема, что школа как организация преподавателя не поддерживает, а никакого профсоюза у нас нет. Педагога, как винтик, всегда можно заменить. При этом учитель неизменно должен быть идеальным: он не может пить и курить, не может фотографироваться в купальнике и затем выкладывать снимки в социальные сети. Он должен быть безупречным мальчиком для битья. В результате многие преподаватели работают по принципу «Я здесь потому, что кто-то выше меня по должности решил, что так надо, а я просто выполняю приказ». Но так тебе не захочется ничего придумывать, а передать детям ты сможешь только свое несчастье и опустошение. В профессиональном сообществе я раз за разом слышал фразу: «Вы же понимаете, что 90 % учителей могут только работать по программе, и больше ничего». Так вот, надо всеми силами стараться не принадлежать к этим 90 процентам».

«Учитель – это тот, кто аккуратно разгребает чужое болотце, но при этом все-таки в него немного погружается».

Виктор Симаков

Иногда так бывает: эпизод твоей жизни выглядит настолько кинематографичным, что в пересказе кажется выдуманным. Стоило мне зайти в столовую, чтобы как-то уложить в голове интервью с Виктором Симаковым, как я стал свидетелем случайного разговора двух преподавателей английского. «Ей предстояло как-то пройти с пятым классом биографию Лермонтова, – рассказывает за столом одна учительница историю о коллеге, учителе литературы. – Но разве им будут интересны все эти даты?» Я напрягаюсь в ожидании. «И тогда она изучила, какие книги дети любят читать в пятом классе. Оказалось, что популярнее всего среди школьников «Гарри Поттер». Посидев с книгой несколько вечеров, она выписала сквозные темы: неспособность выразить свои чувства, трудности в отношениях с родителями, «полукровки» и «грязнокровки». Затем вернулась к биографии Лермонтова и шаг за шагом находила схожие моменты. Следующий урок начался с фразы: «Ребята, жизнь Лермонтова – это же Гарри Поттер». И все прошло на ура». «Как зовут преподавателя?» – вскрикиваю я, опрокидывая за собой стул. «Евгения Рябова», – говорят мне в ответ. Минуту спустя я ищу в школьном телефонном справочнике контакты на букву «Р».

Мне представлялось, что это будет умудренная опытом женщина, которая прошла через огонь, воду и медные трубы на пути к пониманию детей. Но я встретил 30-летнюю девушку, которая прервала мой вопрос, как она придумывает такие вещи, фразой: «Я по-другому не умею. Иначе зачем вообще преподавать? Мне интересно найти способ передать детям то, что я считаю важным. Вот все учителя говорят, что Пушкин великий. А что именно в нем великого? Всех детей от русской классики тошнит. Поэтому мне очень хочется, чтобы дети посмотрели на Пушкина моими глазами, а я – их. Еще во время учебы в пединституте мне казалось, что самая важная цель учителя – заразить: знанием, энтузиазмом, любовью».

Эпизод про Гарри Поттера – не единственная иллюстрация филигранной упаковки содержания. Евгения говорит мне, что, выстраивая урок, всегда следит за реакцией детей. «Я преподаю еще и русский язык, и когда я просто рассказываю детям о правилах написания, они смотрят в окно или пытаются украдкой достать телефон. В такие моменты я что-то придумываю, чтобы они были вовлечены, – рассказывает Рябова. – Это гениально делает Сергей Волков, например, переводя биографию Пушкина в плоскость их личного взаимодействия. «Представьте: 19 октября, молодые ребята – как вы. Двадцатилетний Пушкин думает: кто из нас, выпускников, умрет последним? А мы сейчас, сидя в этом классе, можем так подумать? Кем мы станем в будущем?»

Последний урок русского Рябова начала с фразы: «Мы больше не будем ездить на экскурсии всем классом». «Как это? Почему?» – поразились внезапно свалившемуся на них знанию дети. «А теперь сравните, – продолжила Евгения. – «Мне сказали, что мы больше не будем ездить на экскурсии всем классом», «Мне кажется, что мы больше не будем ездить на экскурсии всем классом», «К сожалению, мы больше не будем ездить на экскурсии всем классом». Сегодня мы с вами проходим вводные слова». «Это был крючок, – объясняет Рябова. – Такой же я использовала сегодня, когда рассказывала детям о повелительном наклонении. Ни слова не говоря, я просто закричала на девочку: «Аглая, выйдите из кабинета!» Весь класс замолчал в ужасе. «Видите? Когда вы только могли бы что-то сделать, но не сделали – это становится условным, а не повелительным наклонением». Ты «хватаешь» детей фразой, которая сразу привлечет их внимание, и произносишь ее максимально серьезно. А потом объясняешь, как твои слова относятся к уроку».

Урок Евгении Рябовой

«Современный русский в школах – это моя боль, – продолжает Евгения. – Он максимально оторван от реального использования языка. Школьная система образования как будто делает все для того, чтобы человек считал скучным умение писать тексты и письма. Ощущение, что мы разговариваем в жизни на одном языке, а пишем на другом, и только канцеляризмами. «Госы» прописаны замечательно, но на выходе происходит расхождение идеала и экзамена. И мне очень хочется это изменить. Потому что современная норма русского зародилась в середине XX века, а язык – это постоянно меняющаяся живая структура. Это как язык программирования: ты не поставил пробел, и компьютер посчитал это ошибкой. Точно так же при общении с человеком: ты высказал мысль, а собеседник тебя не понял. Но ты этого не узнаешь, потому что человек – в отличие от компьютера – не даст тебе немедленной обратной связи. Мне хочется, чтобы дети могли грамотно написать поздравление или открытку. Потому что все успешные люди умеют пользоваться языком».

«Идеальный Лотман» – так Рябова описывает свой образ хорошего преподавателя. Университетский профессор, с которым можно отправиться в поход и петь с ним вместе под гитару песни, но при этом ни у кого не возникнет мысли обратиться к нему на «ты». Этот преподаватель не говорит, как себя вести, не запрещает, не одергивает тебя, если ты делаешь что-то не так. Он сам ведет себя так, что тебе хочется его копировать. «В конфликтных ситуациях важно, как сами взрослые соблюдают правила, – говорит Рябова. – Если дети видят, что один учитель пожурил их за телефон, а другой прошел мимо и не заметил – они понимают, что им все можно. И здесь наш, учительский прокол в том, что мы не едины в желании быть строгими там, где это действительно нужно. За 40 минут урока преподавателю тяжело раскрыться как человеку. Вот почему сильно помогают походы, выезды, любые совместные мероприятия. Дети видят, что ты – взрослый товарищ, который решает настоящие жизненные проблемы. И, узнавая тебя с другой стороны, они начинают тебя больше уважать. Когда ты на глазах учеников смог организовать сложную поездку и за всем уследить, то даже двоечники думают: «Раз он такой хороший, чего я так плохо учусь?» После этого Рябова со смехом добавляет: «Пусть и хватает их ненадолго».

В этот день я попаду на встречу родителей десятиклассников с преподавателем английского, где одна мама будет возмущаться, что в школе стало «слишком много свободы». Чуть позже несколько преподавателей мне признаются: выработанная годами привычка ждать, что тебе скажут «как правильно», настолько сильна, что многие дети уже не могут учиться иначе. «На последнем Хэллоуине случилось кое-что удивительное, – рассказывает мне Рябова. – Дети очень долго просили меня «показать злую учительницу». Они так умоляли, что я в конце концов закричала: «Ну-ка сели все!!!» Из-за этого одна девочка чуть не упала со стула. Но остальные были… в блаженстве. Зажались, молчали, но – ликовали. Улыбаясь, они зашептали друг другу: «Наконец-то все нормально!» У нас даже были потом споры, когда я говорила детям: «Ну не надо же так строго с вами разговаривать». «Надо!» – отвечали они мне. Некоторые специально просили быть с ними жесткими. Один мальчик в классе так и сказал: «В школе должны разговаривать так, и со мной нужно именно так». Он просит быть с ним строгим, потому что так лучше понимает материал». И как, получается? «Нет, конечно, – звучит от моей собеседницы в ответ. – Я не верю в свою «Марьиванну». Поэтому, наверное, тот мальчик думает, что я слабая».

Мой младший брат доводил маму до истерики своим нежеланием брать книги в руки. Стоило ему пройти обязательный для подростка этап увлечения фильмами ужасов, как он выяснил, что мистика есть и в литературе. В 14 его первым открытием стал Эдгар Аллан По, чуть позже – Говард Лавкрафт и Алистер Кроули. Сейчас брату 19, и он пришел к совсем другой литературе. Когда мы виделись в последний раз, он перечитывал «Мы» Евгения Замятина и закончил за полгода 30 книг. В его личном списке литературы сейчас числится еще 57. На журналистских планерках мы с коллегами часто проговаривали как мантру: важно не что, важно как. И глядя на то, как преподается сегодня литература, я убеждаюсь – сделать что-то с извечной проблемой «они ничего не читают» в наших собственных силах. Все, что для этого нужно? – подобрать недостающий ключ… и читать запоем самим.

«Преподаватель не говорит тебе, как себя вести. Он сам ведет себя так, что его хочется копировать».

Евгения Рябова

То, что даже самый скучный предмет можно сделать интересным, я убеждаюсь на следующем уроке. Где прямо на моих глазах разгорится нешуточная историческая драма.

13:20
«Не дайте невнимательности убить свои знания»

Щелкает секундомер. На доске висят плакаты с надписями «социализм», «либерализм» и «консерватизм». «Учитывайте, что у вас всего шесть минут на обсуждение и мы в это время будем ненавидеть друг друга», – сообщает ученикам 24-летний учитель истории Тимур Малкаров. Посетить урок самого молодого преподавателя школы мне посоветовали сами ученики. Я попадаю сразу же на дебаты по теме «Политические движения», в которых распалившиеся старшеклассники делятся на противоборствующие лагеря по пять человек.

Мерный гул прерывает выкрик социалистов: «Упраздняя классы, мы уменьшаем возможность ошибок человеческого фактора. Какие у вас предложения, либералы?» Нависая над столом, либералы предлагают обеспечить равные права и освободить человеческий дух. Последнее звучит так витиевато, что даже преподаватель уточняет: «Как вы собираетесь это сделать?» «Победим на выборах, объявим конституцию!» – объясняют либералы.

Шесть минут стремительно подходят к концу. Краем глаза я замечаю, что преподаватель смеется и явно получает огромное наслаждение от того, что ученики спорят друг с другом, окончательно войдя в образы правящей элиты. Одна группа не выдерживает и уходит обсуждать политические вопросы в коридор. Причем, как я слышу, школьники действительно продумывают аргументы.

Все происходящее становится похоже на предвыборные дебаты. «Разве человек с другим чином может управлять людьми? – спрашивает один из социалистов. – Мы говорим про равные возможности для всех!» «И возможности других людей!» – тут же вскакивает сидящая рядом с оратором девочка. «Войны, кровопролития… Страна устала! Разве вам самим это не надоело? Мы только что проиграли в Крымской войне. Будущие поколения скажут нам спасибо за наши решения!»

Урок окончен. Приз – высший балл – достанется только одной из групп, и Тимур пока еще не решил какой. «Главное – не дайте невнимательности убить свои знания», – сообщает Тимур всем напоследок. Позже я узнаю, что раззадоренные ученики продолжили дебаты даже на следующем уроке географии.

«По задумке дети должны были понять, в чем заключается повестка, цели, сильные и слабые места разных политических движений, – говорит мне после урока Малкаров. – Я мог бы просто выйти к доске, все им рассказать и дать список вопросов, на которые они должны ответить. Но так у них появилась цель. Как хищники, они будто почуяли кровь оттого, что им самим важно найти информацию. Одно дело, когда ты просто услышал и запомнил, и другое – когда эта информация нужна тебе прямо сейчас. По моему опыту, так школьники находят намного больше, чем я дал бы им на уроке».

Ученик Андрей настолько вошел в образ, что вышел к доске рассуждать о феномене свободности. «Сколько бы вы ни играли в свой либерализм, а у вас на Западе все равно существует чудовищный антагонизм классов, – сходу заявил он группе одноклассников-либералов. – У нас в России существует феномен свободности: вне зависимости от социального положения все стоят в одной церкви и слушают проповедь». Как вам? Запалом старшеклассников был впечатлен даже их преподаватель. «Такие вещи обычно обсуждают в университете», – сказал мне Тимур.

«Формат дебатов идеален для обсуждения вопросов, где есть несколько точек зрения, – объясняет Малкаров. – Дети всегда выступят за любой интересный формат». От самих школьников я знал, что Малкаров может накричать, выставить за дверь или поспорить – то есть сделать все, что и любой другой учитель в школе. Откуда же берется такое особенное доверие? «Все просто: в границах с учеником важно, чтобы не чувствовалась тирания сильного над слабым, – говорит мне Тимур. – Я никогда не выставлял никого за дверь, потому что у меня плохое настроение или я злюсь. У меня всегда было осознание, что я все делаю правильно. И если ученику кажется, что я поступил несправедливо, мы всегда могли это обсудить. Например, если ученик категорически не хочет участвовать в происходящем на уроке. Есть одна установка, которую мне привили в боксерской секции: не страшно, если кто-то что-то делает неправильно. Страшно, если халявят и не делают ничего».

«Любые трения в классе можно решить разговором по душам, – продолжает Малкаров. – Просто важно, чтобы это была искренняя беседа, а не подделка. Настоящая любовь к детям – это не сюсюканье. Если ты придешь к ребенку и скажешь: «Дружище, я тебя очень люблю, но ты мне сегодня надоел», он воспримет это адекватно. Никто не будет обижаться, если почувствует, что ты делаешь что-то для него. Именно поэтому у меня сложные отношения с книгами по методикам преподавания: мне кажется, в них слишком много лишнего. Все они как будто написаны пожилым человеком, который в своей жизни общался с детьми в последний раз 20 лет назад. Этот старик рассказывает, как воспитать ребенка, который существует только в его голове. Ну зачем писать огромные статьи по медиации и урегулированию конфликтов? Просто поговори с ребенком без ограничивающих тебя шор. Забудь про фразу «Методологически так общаться неправильно». Поговори с ним как с человеком, и никаких проблем не будет. Я признаю, что книги по детской психологии нужны. Но мне кажется, что душевный разговор с человеком даст в тысячу раз больше, чем любая методика».

Во время написания книги я не раз становился свидетелем, как преподаватели ради эксперимента заменяли воспитание душевным разговором, и каждый раз это давало удивительные результаты. Причем такие истории возникали и за пределами школы: оказалось, что у абсолютно каждого моего собеседника есть свое, личное воспоминание. «У меня есть для вас одна история, – сказала мне однажды во время разговора девушка. – В 15 лет я ненавидела уборку. Возвращаясь домой после школы, я раздвигала локтями горы мусора и между ними комфортно сидела с тетрадкой. Из-за этого мы постоянно ссорились с мамой, которая требовала, чтобы я убирала свою комнату. И однажды мама встретила в вагоне метро мою учительницу из начальных классов. «Как ваша дочка? – спросила учительница и, вспомнив про мой возраст, уточнила наперед: – Ссоритесь?» «Ссоримся, – признала моя мама. – Она вообще не хочет убирать комнату. Живет в полном бардаке». – «А вам не кажется, что это вы хотите, чтобы она жила в порядке, а ее прямо сейчас все устраивает?» – спросила учительница. И рассказывая мне эту историю, мама призналась, что потом всю дорогу от метро до дома размышляла: а ведь действительно, это она хотела, чтобы ее дочь занималась за чистым столом, складывала вещи стопкой в шкаф и аккуратно раскладывала на полке своих кукол – на случай прихода гостей. С этого дня мама перестала мне что-либо говорить по поводу уборки. Постепенно у нас наладились отношения. Но самое главное, что в какой-то момент я поняла, что теперь сама по себе, никто больше не несет за меня ответственность. И мне вдруг перестало нравиться, что у меня не хватает места на столе и ничего никогда не найти». Рассказавшей мне эту историю девушке сейчас 25 лет. И в своем доме она проводит уборку дважды в неделю.

«Одно дело, когда ты просто услышал и запомнил, и другое – когда эта информация нужна тебе прямо сейчас».

Тимур Малкаров

«Столько революций произошло в истории педагогики, и каждый раз говорят: «Вот эта методика точно сработает», – возвращает меня к школьным будням Тимур. – И что в итоге каждый раз остается? Только увлеченный своим делом преподаватель и его ученики. Все. Остальное – лишь декорация».

Чтобы проверить эту теорию, я отправляюсь на свой следующий урок истории – и снова у молодого преподавателя.

14:10
Урок истории

Разночинцы выходят к доске

Дети заходят в кабинет, учительница тут же вручает им мяч и делит всех на четыре группы. «Первая команда придумывает правила и никому их не сообщает. Ваша цель – победить всех, – говорит классу преподаватель истории Ксения Баранова. – Вторая команда играет против первой, но берет в свой состав участников из третьей и четвертой, причем может ими управлять. Половина третьей команды присоединяется к первой или второй. Вы, как и остальные, узнаете правила только при их нарушении. Вы не можете забивать мяч, но можете помогать другим. Наконец, четвертая команда: вы можете делать что-то, только если вас об этом попросят».

Игра начинается не на жизнь, а на смерть. Спустя три минуты учительница сорванным голосом спрашивает, как дети себя ощущают. Справедливо все устроено или нет? Лучше, когда правила знает один человек (например, учитель) или целая группа? Дети жалуются на дискомфорт и дружно соглашаются, что лучше, когда все в равных условиях – если уж не знать правила, то сразу всем. «А теперь представьте, что когда-то была страна с такими же правилами игры и вы в ней живете. Она называлась Древний Рим», – сообщает детям Баранова.

Патриции, которые придумывают законы. Плебеи, которые не знают законов, по которым их судят. Женщины, которые не могли голосовать или влиять на политику. И рабы, которые могут сделать что-то, только если им прикажут. Теперь детям нужно сделать главное: придумать лозунг, с которым они выйдут от своего сословия на митинг.

Это не обычное начало урока, потому что обычно занятие у Ксении стартует с картинки и вопроса. В первые секунды внимание школьников удерживается нагромождением странных, на первый взгляд не связанных друг с другом символов. И только в процессе дискуссии и догадок они вместе с преподавателем раскрывают настоящий смысл изображений.

Уже на следующем уроке истории на доске появится архивная черно-белая фотография полуразрушенного памятника, изображение календаря с датой «1 марта 1959 года» и обложка сочинений Чернышевского «Что делать?». Сразу при входе в кабинет школьники обнаружат на своих партах таинственные символы: «1Б», «М6», «Р3»… «В расположении этих символов нет никакой логики, так что об этом пока не думайте, – сообщает Баранова сбитым с толку, но явно увлеченным квестом школьникам. – Кто скажет мне, что означает «Р»?» «Рэперы?» – неуверенно уточняет один из учеников. «Есть еще версии?» – спрашивает Ксения, и в ответ звучит «Разночинцы». «Напомните, кто это? Люди из разных сословий, хорошо. Кто-нибудь что-то добавит?» Пару догадок спустя выяснится, что школьники за столами – это крестьяне, дворяне, духовенство и разночинцы.

«Какая теперь задача? Все очень просто, – говорит Баранова. – У вас есть сословие. Вы знакомы с реформами и понимаете, что они были направлены на изменение существующей жизни в обществе. Знаете, что были определенные вызовы, которые стояли перед Александром II, и он так или иначе пытался с ними справиться. У вас есть 12 минут, чтобы охарактеризовать свое сословие до и после реформ. Помните мем «ожидание / реальность»? Примерно то же делаем сейчас. Главная точка для нас – 1861 год, который начинает эпоху великих реформ. Чего люди тогда желали? Что вызывало у них трудности? И как их жизнь изменилась после?»

Ксения перемещается между столами, где на моих глазах завязывается честное обсуждение. «Мещане живут в городах, они свободны. Получается, что они индивидуальные предприниматели?» – уточняет один десятиклассник. «Можно и так сказать», – отвечает Ксения.

Все сословия готовы отвечать и по очереди выходят к доске. Ксения предупреждает, что у каждого – две минуты и три пункта, по которым нужно выстроить речь: «до», «после» и «лозунг». «В результате нам всем придется решать судьбу народа, выбирая счастливых или несчастных», – объявляет Баранова. Крестьяне выходят, вкратце обозначают свою позицию и объявляют лозунг: «Жить без долгов». «У нас появилась группа самопровозглашенных крестьян. Саша, что ты хочешь добавить?» – «Раньше было лучше», – грустно констатирует самопровозглашенный крестьянин Саша.

Две минуты спустя дворяне призывают: «Верните крестьян!» Мещане жалуются на нехватку рабочих мест, денег и городского самоуправления – и что даже после реформы 1861 года в их жизни ничего не изменилось. «Все считают нас предателями», – жалуется духовенство. «Что ж, у нас получилась любопытная картина, – подводит итог Баранова. – Помните, мещане говорили о том, что после городской реформы самоуправления их положение не изменилось? Теперь посмотрите снова на изображения, с которых мы начали урок. Александр II установил в Нижнем Новгороде памятник тысячелетию российской государственности. Он считал себя продолжателем многовековой истории. Как называется политический курс, когда мы хотим сохранить жизнь такой, какой она была раньше?» «Консерватизм», – говорят в ответ школьники. «Верно. Социалисты, коммунисты, революционеры – все они получат широкое распространение после 1861 года. Как и Чернышевский, который в разгар этих событий впервые задаст вопрос о существовании более автономной истории. Все случившиеся затем революции можно рассматривать как продолжение того, что было в 1861 году».

Монумент на фото – фрагмент разрушенного немцами в 1944 году памятника российской государственности. Первое марта – повод для разговора о покушении на Александра II и восьми народовольцах, убивших императора в этот день. И Чернышевский, задающий сакральный вопрос: «Что делать?» Круг замкнулся.

«Меня как педагога интересует аргументация, – говорит мне после урока Баранова. – Я готова принять от школьников даже шуточный довод, но только если они готовы за него бороться. Недавно мы обсуждали культурное наследие Италии, и один десятиклассник пошутил, что фантик от конфеты – тоже объект культурного наследия. «Интересно! Сможешь обосновать?» – тут же спросила я его в ответ. Потому что если идет работа только с датами и текстом, у детей возникает вполне закономерный вопрос: «А зачем тогда нужен учитель?» И здорово, когда ребенок воспринимает тебя как ресурс. Как человека, который может направить или помочь тебе вместе в чем-то разобраться. Ведь каждый аргумент зеркалится в обе стороны. Например, мы обсуждаем XIX век: весь мир поделен между крупными державами. Франция борется за новый внутриполитический режим и отстает от Великобритании. Почему так происходит? Кто принимал участие в порабощении Китая и «опиумных войнах»? Сформулировав факторы, мы можем сказать: «В Великобритании все было стабильно, поэтому англичане активно порабощали весь мир. Италия только укреплялась. А внутри Франции происходили революции, и этой стране нужны были достижения, чтобы добавить денег в казну». И это повод для обсуждения».

Слушая преподавателей, ты никак не можешь отделаться от мыслей об ироничности происходящего в современных школах. Стоит заглянуть в закон «Об образовании в Российской Федерации», и во второй статье можно обнаружить, что «неотъемлемая часть образования – создание условий для формирования и развития личности». Но все, что мы обсуждаем в связи со школой, сводится к тому, что личность в ней безжалостно вытравливают. Вместо нее – стандартизированный набор знаний, умений и навыков.

«Школа – это место опыта и проб, которое позволяет тебе понять и определиться, – говорит Ксения, прежде чем рассказать личную историю. – Я помню, как в детстве на уроке физики нам задали вопрос об условиях, при которых может произойти определенное явление. И я эти условия придумала. В реальности они были другими, и на мою версию преподаватели отреагировали достаточно жестко – так, что никаких ответов мне после этого давать не хотелось. Поэтому хороший учитель для меня – это человек, с которым я чувствую себя в безопасности. Мне не страшно с ним чем-то поделиться, ошибиться или сказать, что мне плохо и неинтересно. Потому что для учителя это тоже может быть ресурсом, чтобы разобраться вместе со мной в теме. Для меня педагог – это человек, равный ученикам, но при этом модератор беседы». И еще, как я выясню на уроках Барановой, «гарант правил, а не самовержец». «Самая верная установка – когда правила действуют и для учителя, и для ребенка, – говорит Ксения. – Такая модель подразумевает сотрудничество между тобой и учеником. Она не связана с личным отношением, когда ты прощаешь что-то только своим любимчикам. Если ты пообещал кому-то поставить единицу – ее нужно поставить. Есть правило, ничего личного, мы так договорились и не обсуждаем справедливость решения. Я как учитель – участник процесса, но я его навигатор, и я знаю, куда мы идем».

«Школа – это место опыта и проб, которое позволяет тебе понять и определиться».

Ксения Баранова

В книге «Школа будущего, построенная вместе с детьми» Александр Тубельский писал, что учитель и школьники вместе ищут ответ на главный вопрос: «Зачем я это делаю?» Педагог «стремится помочь ребенку прийти к самому себе, найти себя в мире и культуре и научить делать себя понятным для других». Все, что придумывает Ксения Баранова, – результат школы, которая была у нее самой, и преподавателей, которые были понятны ученикам. «Мы называли учителей по именам, а вплоть до восьмого класса у нас были «пакетные уроки» с единой темой, которая объединяла другие занятия, – говорит Баранова. – Учителя часто что-то придумывали. Например, на уроке словесности мы писали сочинения, состоящие только из слов на определенную букву. Или мы складывали случайно подобранные существительное и прилагательное, и получившаяся фраза – наподобие «шелуха ног» – становилась темой эссе. Мы относились к преподавателям как к людям. И говоря про взаимоотношения со школьниками, мне кажется важным, что они воспринимают тебя как человека. Потому что самое интересное в работе с детьми – это слепок будущего взрослого, который ты видишь уже в первом классе. Черты, которые «выстрелят» гораздо позже. И когда понимаешь, что в твоих руках возможность этот слепок менять, ты не можешь не думать об ответственности».