Текст книги "Сказания о Русской земле. Книга 4"

«Против воли Божией, – ответствовала ему царица, – кто может стоять? И ты бы, братец мой, безо всякого прекословия, повинуясь воле Божией, был всему Православному Христианству Государем». Годунов опять с плачем и рыданием стал отказываться, но в конце концов, обращаясь к патриарху, сказал ему: «Если будет на то воля Божия, то буди так».

Так рассказывает о воцарении Бориса «Грамота, утвержденная об избрании Царем Бориса Феодоровича Годунова», подписанная всеми членами собора.

При чтении описания этого избрания с очевидностью выступает лицемерие главных действующих лиц: Бориса и Иова, причем первый зашел в нем так далеко, обильно проливая слезы («крокодиловы» – по словам Исаака Массы), что не воздержался неоднократно произносить перед величайшими святынями Русской земли – ее чудотворными иконами – ряд страшных клятв о том, что у него никогда и в мыслях не было сесть на царство.

По некоторым дошедшим до нас известиям, Борис так долго отказывался от престола потому, что бояре хотели, чтобы он подписал грамоту, ограничивающую его права; не желая им отказать прямо, он и выжидал, чтобы народная толпа как бы насильно заставила его принять царство. При этом будто бы Шуйские, после ряда его упорных отказов, подняли вопрос о том, что неприлично более его упрашивать, а надо приступить к избранию другого царя; это и побудило Иова двинуться 21 февраля с крестным ходом в Новодевичий монастырь, подняв все чудотворные иконы. По тем же известиям, народ почти насильно сгонялся приставами для участия в крестном ходе, и эти же пристава давали ему знать, когда надо падать на колени и начинать рыдать, причем нежелающих били без милости: «Пристава понуждали людей, чтобы с великим кричанием вопили и слезы точили. Смеху достойно! Как слезам быть, когда сердце дерзновения не имеет? Вместо слез глаза слюнями мочили».

Эти известия об истинной обстановке избрания Бориса на царство, расходящиеся с приведенным выше рассказом из «Утвержденной грамоты», составленной Иовом, по-видимому, справедливы, так как Иов в чрезмерном угодничестве Борису не постеснялся, несмотря на свой высокий сан патриарха, прибегнуть и к явной лжи, сказав в «Соборном определении об избрании Царем Бориса Феодоровича Годунова», что Иоанн Грозный на своем смертном одре обратился к Борису со словами: «Тебе предаю с Богом сына моего (Феодора Иоанновича), благоприятен буди к нему до скончания живота его; по его преставлении тебе приказываю и Царство его».

Как бы то ни было, Борис Годунов стал царем, и царем вполне законным, как избранный общеземским собором, собранным на совершенно законных же основаниях.

С. Присекин. Борис Годунов

Но, конечно, длинный путь преступлений, лицемерия и ложных клятв, по которому он шел для достижения престола, не мог давать ему надежды, что Господь благословит его царствование; пособничество патриарха-лжеца и влияние супруги – царицы Марии Григорьевны, дочери Малюты Скуратова, по словам Исаака Массы, женщины жестокой, с сердцем ветхозаветной Иезавели, также не могли сулить добра.

Отсутствие у новоизбранного царя истинного благородства и величия духа, столь необходимых для государей, и замена их личиной лицемерия должно было, несомненно, иметь на сердца его подданных самое развращающее влияние.

Вскоре после избрания Бориса была назначена присяга. При этом все, конечно, были поражены совершенно необычайной подкрестной записью на верность службы царю Борису Феодоровичу. В этой записи, состоящей из 2066 слов, ясно сквозило недоверие Бориса как к справедливости своего собственного избрания, так и к верности своих новых подданных; чтобы обязать их к этой верности, он подробно перечислил в записи все виды зла, какие могли быть сделаны ему и его семье; запись эта показывает нам совершенно ясно, каким мелочным, суеверным и подозрительным человеком он был; так, присягавшие, между прочим, должны были клясться: «Также мне над Государем своим, Царем и Великим Князем Борисом Феодоровичем всея Руси, и над Царицей и Великой Княгиней Марьею, и над их детьми, над Царевичем Феодором и над Царевной Оксиньей, в евстве и питье, ни в платье, ни в ином ни в чем лиха никакого не учинити и не испортити, и зелья лихого и коренья не давати, и не велети мне никому зелья лихого и коренья давати. а кто мне учнет зелье лихое или коренье давати, или мне учнет кто говорити, чтобы мне над Государем своим… и над Царицею, и над их детьми… какое лихо кто похочет учинити, или кто похочет портити, и мне того человека никако не слушати… да и людей своих с ведовством да и со всяким лихим зельем и с кореньем не посылати и ведунов и ведуний не добывати… на следу всяким ведовским мечтанием не испортити, ни ведовством по ветру никакого лиха не насылати и следу не выимати, ни которыми делы, ни которою хитростью… а кто такое ведовское дело похочет мыслити или делати, и яз то сведаю, и мне про того человека сказати Государю своему… или его бояром, или ближним людем, а не утаити мне про то никак ни которыми делы… а у кого уведаю или с стороны услышу у какого человека нибудь, кто про такое дело учнет думати и умышляти… и мне того поимати и привести к Государю… или его бояром, или к ближним людем…».

Не был также забыт в подкрестной записи и несчастный слепец Симеон Бекбулатович: «Также мне, мимо Государя своего… Царя Симеона Бекбулатова и его детей, и иного никого на Московское государство не хотети видети, ни думати, ни мыслити, не семьитись, не дружитись, не ссылатись с Царем Симеоном ни грамотами, ни словом не приказывати на всякое лихо, ни которыми делы, ни которою хитростью…».

Конечно, клятва – по приведенной выше подкрестной записи – не способствовала развитию чувства любви людей Московского государства к своему новому государю.

Не менее необычно было первое выступление царя Бориса и в воинском деле.

1 апреля пришла весть, что крымский хан идет на Москву. Весть эта, по мнению некоторых современников, была пущена самим же Борисом, чтобы, по словам Н.М. Карамзина, «доказать, что безопасность отечества ему дороже короны и жизни». Он немедленно выступил в поход, приказав собираться войскам к Серпухову, где скоро в огромном лагере сосредоточилось, как говорят, до 500 000 человек.

Борис беспрерывно объезжал собранное здесь воинство и награждал его с несказанной щедростью; почти ежедневно у него обедало до 70 000 человек. Воеводам же передовых полков и начальникам степных крепостей новый царь послал сказать: «Я стою на берегу Оки и смотрю на степи: где явится неприятель, там и меня увидите»; вместе с тем велено было «спросить о здоровье» всех начальных людей, что делалось прежними московскими государями только в знак особой награды после одержанной большой победы.

Между тем вместо крымской рати разъезды наши обнаружили совершенно мирное посольство от хана, который был в неладу с турецким султаном, а потому искал дружбы Москвы. Тогда Борис совершил поступок, совершенно недопустимый для воина: он приказал стрелять из пушек ночью, чтобы напугать прибывших, а затем их привели к нему сквозь тесные ряды пехоты и конницы.

Обласкав послов, Борис задал роскошный пир своему 500-тысячному воинству, причем все военачальники были опять очень щедро одарены; сделано это было, конечно, с тем, чтобы привязать их к себе. Но расчет оказался не верен: «они все, – говорит летописец, – видя от него милость, обрадовались, чаяли и вперед себе от него такого же жалованья».

Так поставил себя Борис с первых же шагов своего царствования по отношению военно-служилого сословия: награды за подвиги на поле брани, которыми жаловали своих доблестных воинов прежние государи, превратились в задабривание войск, пользуясь для этого первым удобным случаем – благополучным окончанием смехотворного похода против несуществующего противника.

В Москву из-под Серпухова Борис вернулся победителем; весь город вышел ему навстречу, как некогда Иоанну после завоевания Казани. Патриарх Иов приветствовал его речью, начинавшейся словами: «Богом избранный, Богом возлюбленный самодержец! Мы видели славу твою… Государство, жизнь и достояние людей целы; а лютые враги, преклонив колена – молят о мире! Ты не скрыл, но умножил талант свой в сем случае удивительном, ознаменованном более нежели человеческою мудростью…».

1 сентября состоялось с необычайной пышностью венчание на царство нового царя.

Охваченный чрезмерной радостью, Борис не сдержался и во время литургии, приняв благословение патриарха, неожиданно для всех «не вемы, что ради, – рассказывает знаменитый впоследствии келарь Троице-Сергиевой лавры Авраамий Палицын, – испусти сицев глагол, зело высок и богомерзостен: се, отче великий патриарх Иов, Бог свидетель сему: никто же убо будет в моем царьствии нищ или беден! И тряся верх срачицы (сорочки) на собе и глаголя: и сию последнюю разделю со всеми!»

Первые два года царствования Бориса прошли, по отзывам современников, очень благополучно. Новый царь старался угодить всем. Он приказал выдать тройной оклад жалованья стрельцам, дьякам и прочим служилым людям. Весь сельский народ был освобожден от податей на один год, а инородцы от платежа ясака на тот же срок. В Новгороде, по просьбе жителей, были закрыты два казенных кабака, от которых они терпели убытки и оскудение. Была также облегчена участь и некоторых опальных предыдущего царствования.

Особенную же ласку и заботу проявил Борис в отношении иностранцев.

Немец Бер с восторгом рассказывает о милостях, которые он оказал прибывшим в Москву ливонцам, вынужденным покинуть родину вследствие тягостных для них порядков, заведенных в ней поляками. Никто из них не истратил ни гроша во время своего пути в Москву; здесь же они были торжественно приняты самим царем. В своей приветственной речи Борис сказал им, между прочим: «Меня трогает несчастье, которое принудило вас покинуть родину – вы получите втрое более того, что потеряли в своем отечестве. Вас, дворяне, я сделаю князьями, вас, граждане, – боярами… одарю вас землею, слугами, работниками… одену в бархат, шелк и золото; наполню пустые кошельки ваши деньгами, я вам не Царь, не господин, а истинный отец. Присягайте только Богом и верою своею не изменять ни мне, ни сыну моему… не скрывать, если узнаете какой против меня замысел; не посягать на мою жизнь ни ядом, ни чародейством…».

Когда ливонцы присягнули, Борис продолжал: «Молитесь, немцы, Богу о моем здоровье; пока я жив, вы не будете ни в чем нуждаться, – и, указав на жемчужное ожерелье свое, промолвил: – И этим поделюсь с вами».

Затем все немцы были наделены денежными подарками, одеждой, соболями, землей и крестьянами; даже каждый из их слуг получил по 15 рублей в подарок, столько же в жалованье, разные ткани, небольшую связку соболей и по 300 четвертей земли с 20 крестьянами. Большинство немцев поступило затем в особый иноземный отряд царских телохранителей, который составил Годунов, не доверявший своим русским.

«Ливонцы, – примечает про них храбрый французский капитан Маржерет, служивший в том же отряде телохранителей, – всегда оставались одинаковы; казалось, они были приведены в Россию только для того, чтобы высказывать свою гордость и высокомерие, чего не посмели бы сделать и в собственном отечестве…».

Огромные льготы приобрели также ливонские купцы, прибывшие в Москву еще при Иоанне Грозном; мало того, что они были освобождены от всех повинностей, каждый из них получил ссуду по 300–400 рублей без роста и срока возвраты, при условии не покидать России без позволения и не распускать за границей дурных слухов о Борисе.

Наибольшим же почетом у нового царя, трепетавшего за здоровье свое и своих детей Феодора и Ксении, пользовались врачи-иностранцы, которых было шесть; он позволил им даже построить лютеранскую божницу; это была первая инославная церковь в Московском государстве.

Думал Борис завести в Москве и высшую школу с иностранными учителями, но это не состоялось ввиду того, что многие из духовенства высказывали по этому поводу свое неудовольствие; он ограничился лишь посылкой нескольких молодых людей учиться за границу. «Ереси же Арменстей и Латынстей последующим добр потаковник бысть, – говорил про Бориса не любивший его Авраамий Палицын, – и зело от него таковии любимы быша; и старии мужи брады своя постризаху, в юноши пременяхуся…».

Нельзя сказать, чтобы в своих записках, оставленных иноземцами-современниками, посетившими Россию, все они были бы очень благодарны Борису за его отменное расположение к ним; многие из них бранят его, так же как и все московские порядки; но, впрочем, есть и такие, которые поминают добром русских людей. К числу последних следует отнести голландца Геритт-де-Вера, предпринявшего несколько путешествий в наши северные владения – на Новую Землю – для торговли и охоты, причем однажды он и его сородичи совершенно уже погибали и были спасены лишь отважными русскими людьми, бесстрашно отправившимися им на помощь и привезшими запас продовольствия.

Ставши царем, Борис не мог настолько возвыситься духом, чтобы отважиться на какой-либо крупный шаг на пользу своего государства.

При его воцарении между Швецией и Польшей шла жестокая борьба: Сигизмунд, как мы говорили, воевал с дядей своим Карлом, которого он считал похитителем отцовского престола. Таким образом, союз этих двух государств, обещавший нам столько бед, не только рухнул, но каждое из них было бы радо иметь Москву на своей стороне, чтобы успешнее бороться с другим. Конечно, этим благоприятным обстоятельством необходимо было воспользоваться с целью вернуть утраченную Ливонию. Заключив открытый союз или со шведами против Польско-Литовского государства, или с Сигизмундом против Карла, мы, несомненно, получили бы значительную часть морского побережья за предложенную помощь. Но Годунов не имел нужной твердости духа для такого решения.

Следуя внушению своей природы, он и тут прибегнул к лицемерию: пугал шведов своим союзом с поляками, а последних – союзом со шведами и, разумеется, не достиг ничего. Мало того, своим уклончивым и неискренним поведением он сильно возбудил против себя польского посла – литовского канцлера Льва Сапегу, прибывшего в 1600 году в Москву с предложением мира и полного союза, а эта нелюбовь Сапеги к Борису имела в будущем для последнего немалое значение. Не мог быть доволен им и Карл Шведский. Вместо того чтобы настоять путем переговоров о возвращении нам Нарвы, Борис желал достигнуть этого коварством: он подкупил нескольких нарвских жителей, которые должны были отворить ворота и впустить русских. Но заговор был открыт своевременно шведами, казнившими виновных.

Не удался также замысел Бориса образовать из Ливонии государство, подвластное России, посадив там правителем иностранного принца, женатого на русской, подобно тому, как это задумал Грозный по отношению Магнуса, женив его на княжне Марии Владимировне.

А. Головин. Портрет Федора Ивановича Шаляпина в роли Бориса Годунова в одноименной опере М.П. Мусоргского

Для этой цели Борис пригласил в 1599 году в Москву принца Густава Шведского, сына знакомого нам короля Эрика XIV, сверженного братом Иоганном, и хотел женить этого Густава на дочери своей Ксении. Но Густав оказался человеком неподходящим: видя, как за ним ухаживает Борис, он скоро до крайности возгордился, стал держать себя надменно и наотрез отказался принять православие; мало того, он выписал из-за границы большое число своих прислужников и какую-то замужнюю немку, которую возил по Москве в карете с превеликой пышностью.

Убедившись в полной непригодности Густава, Борис отправил его в разоренный Углич, который дал ему в удел.

Тем не менее, страстно желая породниться с каким-нибудь иностранным царствующим домом, он продолжал свои хлопоты, чтобы найти для дочери жениха за границей; наконец таковой нашелся в лице младшего брата датского короля Христиана IV – герцога Иоанна.

В августе 1602 года жених был встречен в Ивангороде боярином Михаилом Салтыковым и думным дьяком Афанасием Власьевым, после чего он прибыл 19 сентября с большим торжеством и великолепием в Москву, где ему навстречу высыпал весь город в праздничном одеянии.

В тот же день состоялся большой обед в Грановитой палате, причем из устроенного около ее верхней части тайника царевна Ксения с матерью смотрели на жениха. Иоанн был высокий, красивый юноша, скромный и благонравный. Но, к сожалению, не прошло и месяца после его приезда, как он заболел от неумеренности в пище, а затем умер. Горесть бедной Ксении и Бориса была очень велика.

Окончилось также полной неудачей и другое предположение Бориса: найти невесту для сына и жениха для дочери среди детей владетельных единоверных нам князей Грузии, один из которых, Александр Кахетинский, предлагал было, как мы говорили, свое подданство царю Феод ору Иоанновичу. Этот Александр, теснимый могущественным персидским шахом Абасом Великим, вынужден был признать себя его подручником и позволил своему сыну Константину принять магометанство.

Абас Великий дружил с Борисом Годуновым и послал ему в подарок великолепный трон, осыпанный драгоценными камнями, но с неудовольствием смотрел на упрочение связей Грузии с Москвой; по его тайному приказу омусульманенный Константин убил своего отца Александра и занял его престол; вместе с тем и отряд наш, посланный против врага Александра – шамхала тарковского – и изгнавший последнего из Тарков, был затем вероломно окружен многочисленным скопищем кавказских горцев и почти поголовно истреблен, причем русских погибло до 7000 человек.

Сношения наши с немецким императором Рудольфом II не имели в описываемое время существенного значения. Но и в них Борис держал себя не с должным достоинством. Не зная, по-видимому, что между Сигизмундом Польским и Рудольфом состоялся тесный союз, скрепленный браком первого на австрийской принцессе, Борис старался их поссорить, для чего поручил своему посланнику, думному дьяку Афанасию Власьеву, наговаривать Рудольфу на Сигизмунда; конечно, наговоры эти ни к чему не привели, но, без сомнения, произвели невыгодное впечатление на Австрийский двор.

Отношения с Елизаветой Английской продолжали по-прежнему быть очень дружественными. Елизавета ревниво следила за тем, чтобы не потерять особых выгод, приобретенных ею в России для своих купцов, и всячески льстила Борису.

Когда в 1600 году в Англию прибыл наш посол дворянин Микулин, то ему оказывались отменные почести; Микулину разрешено было пристать на реке Темзе в том месте, где приставала только королева, а за обедом Елизавета посадила его рядом с собой, причем все остальные английские вельможи присутствовали на нем стоя; после же стола королева, вымыв руки, велела подать умывальник и Микулину. Умный Микулин с достоинством отвечал на это, что так как его великий государь зовет королеву своей любительной сестрой, то ему перед ней умывать рук не годится. Так же хорошо держал себя он в Англии и в другом случае: когда его пригласили обедать к лондонскому лорд-мэру (городскому голове) и сказали, что, по старинному английскому обычаю, тот сядет выше него, так как всегда садится выше всех послов, то Микулин отказался ехать и отвечал: «Нам никаких государств послы и посланники не образец; великий Государь наш над великими славными государями высочайший великий Государь, самодержавный Царь. Если лорд-мэр захочет нас видеть у себя, то ему нас чтить для имени Царского Величества, и мы к нему поедем; а если ему чину своего порушить и меня местом выше себя почтить нельзя, то мы к нему не поедем». И не поехал.

Н. Некрасов. Постройки в Кремле при Борисе Годунове

К. Зубрилин. Борис Годунов

Елизавета же, узнав о неудачных попытках Бориса найти жениха и невесту среди царствующих европейских домов для своих детей, предложила ему сосватать подходящих лиц среди семей, родственных с английским королевским домом, но ввиду ее смерти, последовавшей в 1603 году, переговоры об этом не привели ни к чему.

Конечно, неудачи в устройстве соответствующих браков своих детей должны были сильно отзываться на Борисе; дети эти, по отзыву современника, князя Катырева-Ростовского, были «чудные отрочата», получившие тщательное воспитание; особенно старался Борис возбудить любовь среди подданных к сыну своему Феод ору, для чего при всяком удобном случае выставлял его защитником и миротворцем.

Но старания приобрести себе и своей семье народную любовь были напрасны; они разрушались самим же Борисом. Став царем, он остался таким же малодушным и подозрительным, как и был. Ценя всех людей на свою мерку, он всюду видел измену и козни, причем для пресечения их прибегал к средствам, ярко рисующим, как мы видели по подкрестной записи на верность, его невысокий нравственный облик. Подданные Годунова были, конечно, еще более чем удивлены, когда последовало необычайное распоряжение, которым приказывалось читать всем в частной домашней жизни, во время стола особую молитву о Борисе – при питии заздравной чаши, чтобы он, Борис, «единый подсолнечный христианский Царь и его Царица и их Царские дети на многая леты здоровы были и счастливы, недругам своим страшны… а на нас бы, рабах его, от пучины премудрого его разума и обычая и милостивого нрава неоскудная река милосердия изливалась выше прежнего».

Гораздо хуже была другая мера Бориса. Стремясь узнать тайные мысли своих врагов, которые ему мерещились повсюду, он развил до крайних пределов доносы и шпионство, что, конечно, не замедлило оказать самое развращающее влияние на население и вместе с тем возбудило против царя неудовольствие всех благомыслящих людей. Особенно поощрял он доносы слуг и холопов на своих господ; один из таких холопов князя Шестунова донес о чем-то на последнего и, по-видимому, несправедливо, так как Шестунова не постигла ни кара, ни опала; но тем не менее доносчику за его усердие было сказано жалованное царское слово перед всем народом на площади, а затем его наградили поместьем и велели служить в боярских детях.

С этого времени доносы со стороны прислуги приняли страшные размеры; оговариваемые ею господа шли в ссылку и тюрьмы, а холопы получали за это деньги и земли от Бориса. Таких же доблестных слуг, которые оставались верными своим господам и, несмотря на пристрастные допросы, не оговаривали их, тех мучили пытками и огнем, резали им языки, сажали по тюрьмам и казнили. Скоро доносами стали заниматься не одна только прислуга, но и люди знатного происхождения, потомки Рюрика; мужчины доносили друг на друга Борису, а женщины – царице. «И от таких доносов была в Царстве большая смута: доносили друг на друга попы, чернецы, пономари, просвирни, жены доносили на мужей, дети на отцов, от такого ужаса мужья от жен таились, и в этих окаянных доносах много крови пролилось неповинной, многие от пыток померли, других казнили, иных по тюрьмам разослали и совсем дома разорили…».

Кажется, одной из первых жертв доносов был старый друг Бориса – умный и честолюбивый Богдан Бельский, бывший воспитатель покойного царевича Димитрия. По словам летописца, Годунов послал его на поле ставить город Царев-Борисов. При выполнении поручения Бельский, человек богатый и щедрый, сумел расположить к себе множество рабочих и ратных людей. Скоро Годунову донесли, что Бельский величает себя царем Борисовским. Он рассвирепел, приказал его схватить, разорить и сослать в тюрьму, подвергнув при этом позорному наказанию: один из иноземных царских лекарей вырвал у Бельского по волоску его длинную густую бороду.

Затем доносы сделали свое дело и относительно семьи Романовых, братьев Никитичей. Мы видели, какие большие права имели они на престол после смерти Феодора Иоанновича, вследствие чего сложился даже рассказ, что царь Феодор, умиряя, вручил свой царский жезл Феодору Никитичу, но, «чтобы избавить свое любезное отечество от внутренних междоусобий и кровопролитий, Феодор Никитич, – говорит Исаак Масса, – знавший, что он своими действиями может причинить отечеству великую опасность, передал корону и скипетр Борису».

Вообще, по всем отзывам, братья Никитичи отличались всеми высокими душевными свойствами, искони присущими членам благородного рода Кобылиных-Кошкиных-3ахарьиных-Юрьевых-Романовых. Англичанин Гор сей говорит про старшего из них, Феодора Никитича, что это был в начале царствования Феодора Иоанновича молодой, красивый, подающий большие надежды человек, весьма способный и при этом просвещенный; по просьбе Феодора Никитича Горсей составил учебник латинского языка славянскими буквами для его маленького сына Михаила. «Его другой брат, Александр Никитич, был, – по словам Горсея, – человек не менее благородной души…».

По-видимому, опасаясь коварства Бориса Годунова, Никита Юрьевич Романов перед своей кончиной и устроил, как мы говорили, между ним и своими сыновьями «завещательный союз» дружбы и вверил первому «о чадех своих соблюдение». Но, конечно, этот дружеский союз не мог защитить Никитичей от злобы Бориса, как только последний признал необходимым их погубить для своего спокойствия.

По словам летописца, произошло это так: один из дворовых людей Александра Никитича, второй Бартенев, пришел тайно к дворецкому Семену Годунову и объявил ему, что готов исполнить царскую волю над своим господином. По приказу Бориса Бартенев с Семеном Годуновым положили в мешок разных кореньев и подкинули их в кладовую Александра Никитича, а затем Бартенев донес, что его господин держит у себя отравное зелье.

После этого все Романовы были заключены под стражу со своей родней и друзьями: князьями Черкасскими, Шестуновыми, Репниными, Сицкими, Карповыми. Затем братья Никитичи и их племянник князь Иван Борисович Черкасский не раз были подвергнуты пытке. Пытали также и их людей, как мужчин, так и женщин, требуя, чтобы они показывали против своих господ. Но те, однако, ничего не показали. Тем не менее в июне 1601 года состоялся над Романовыми и их близкими приговор: Феодор Никитич, как старший, а потому наиболее опасный соперник на престол в глазах Бориса, был насильно пострижен под именем Филарета и сослан в Антониев Сийский монастырь на Северной Двине; нежно любимая жена его Ксения Ивановна, из рода Шестовых, была тоже насильно пострижена с именем Марфы и отправлена в один из Заонежских погостов; ее же шестилетний сын Михаил с маленькой сестрой были отняты от матери и сосланы на Белоозеро вместе с теткою их Настасьей Никитичной, мужем ее, князем Борисом Черкасским, и женой Александра Никитича: сам Александр Никитич был сослан к Белому морю в Усолье-Луду; Михаил Никитич – в Ныробскую область Великой Перми, а Василий Никитич – в Яранск. Остальные их родственники и друзья были также разосланы по отдаленным местам.

И. Репин. Портрет Федора Никитича Романова

Из пяти братьев Никитичей только двое пережили ужасы ссылки: невольный инок Филарет и Иван Никитич; Александр же, Михаил и Василий скончались почти одновременно – в феврале и марте 1602 года. Народная молва тогда же обвинила в их смерти Бориса Годунова. В дошедшем до нас деле о их ссылке нигде не видно, чтобы Годунов отдавал подобное приказание; приставам при узниках велено было только строго следить за тем, чтобы они не убежали и ни с кем не могли иметь сношений, причем о всяких мало-мальски подозрительных словах их приказывалось доносить в Москву. Но этим же приставам могло быть дано словесно и тайное поручение: держать заключенных в возможно большей тесноте и лишениях, причем в случае их смерти большой беды себе не ждать. На последнее предположение наводит зверское поведение пристава, состоявшего при Василии Никитиче и самовольно оковавшего его железными цепями. Василий Никитич, находясь уже при последнем издыхании, был переведен в Пелым и содержался вместе с больным своим братом Иваном. «Взял я твоего Государева изменника Василия Романова больного, чуть живого, – доносил о его смерти Годунову пристав, – на цепи, ноги у него опухли; я, для болезни его, цепь с него снял, а сидел у него брат его Иван, да человек их Сенька; и я ходил к нему и попа пускал; умер он 15 февраля… а изменник твой Иван Романов болен старой болезнию, рукой не владеет, на ногу немного прихрамывает». Нигде нельзя найти никаких следов о том, чтобы этот зверь-пристав был подвергнут Борисом взысканию за свое обращение с Василием Никитичем.

Еще ужаснее была судьба Михаила Никитича. Этот богатырь по силе и по росту и святой по жизни человек, был заточен в селе Ныробе, причем пристав оковал его двухпудовыми цепями и заключил в тесную яму, где он, по-видимому, умер от голода. Сердобольные крестьяне тайно подавали ему пищу некоторое время, но затем были в этом пойманы, и пять человек из них пострадало. Мощи Михаила Никитича были обретены нетленными в 1606 году; среди же жителей села Ныроба, несмотря на то, что со времени его кончины прошло более 300 лет, до сих пор жива память о его страданиях, и он почитается ими святым. Ежегодно тысячи богомольцев приходят помолиться в Ныробской часовне у ямы, где был замучен Михаил Никитич, а в 1902 году небогатые жители этого села собрали 6000 рублей серебром, чтобы поставить колокол в его память, весом 300 пудов. Одним из доказательств, что смерть Михаила Никитича входила в намерение Годунова, служит то обстоятельство, что истязавший его пристав Роман Тушин получил вслед за его кончиною повышение, будучи назначен воеводою в Туринск.

Феодор Никитич Романов (в монашестве Филарет)

Не сладко жилось и Филарету Никитичу, который, вероятно, был оставлен Борисом в живых как уже постриженный в иночество, а потому и почитавшийся не опасным, наравне с братом своим Иваном, хромым и не владевшим рукой. Пристав Воейков, состоявший при Филарете в Списком монастыре, строго следил за ним, расспрашивал каждого, кто имел с ним какой-либо разговор, и обо всем доносил в Москву Борису, но ни о чем подозрительном донести не мог: «Я малого расспрашивал (жившего в келье у Филарета), – писал Борису Воейков, – что с тобой старец о каких-нибудь делах разговаривал ли, или про кого-нибудь рассуждает ли? И друзей своих кого по имени поминает ли? Малый отвечал: „Отнюдь со мной старец ничего не говорит“. Если малому вперед жить в келье у твоего Государева изменника, то нам от него ничего не слыхать; а малый с твоим Государевым изменником душа в душу… Велел я сыну боярскому Болтину расспрашивать малого… – пишет Воейков дальше, – и малый сказывал: со мной ничего не разговаривает; только когда жену вспомянет и детей, то говорит: „Малые мои детки! Маленьки бедные остались; кому их кормить и поить? Так ли им будет теперь, как им при мне было? А жена моя бедная! Жива ли уже? Чай, она туда завезена, куда и слух никакой не зайдет! Мне уже что надобно? Беда на меня жена да дети: как их вспомнишь, так точно рогатиной в сердце толкает; много они мне мешают; дай Господи слышать, чтобы их ранее Бог прибрал, я бы тому обрадовался. И жена, чай, тому рада, чтобы мне Бог дал смерть, а мне бы уже не мешали, я бы стал промышлять одной своею душою; а братья уже все, дал Бог, на своих ногах“». Много лет спустя после этого Филарет Никитич, томясь в польском плену, говорил своим приставам: «Нас царь Борис всех извел: меня велел постричь, трех братьев уморил, велел задавить, только теперь остался у меня один брат Иван Никитич». Присутствовавший же при этом Лев Сапега пояснил: «Для того царь Борис велел над ними это сделать, блюдяся от них, чтобы из их которого брата не посадили на Московское государство государем, потому что они люди великие и близкие к царю Феодору».