Текст книги "Сказания о Русской земле. Книга 4"

Усилившись дружинами Истомы Пашкова и Ляпунова, Болотников, не мешкая, двинулся из Кром на Москву; переходя Оку, он взял и разграбил Коломну.

Молодой царский племянник, уже знакомый нам великий мечник Лжедимитрия, князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский, разбил один из воровских отрядов на реке Пахре, но зато главная московская рать, которой начальствовал князь Мстиславский, потерпела полное поражение от мятежников в 80 верстах от Москвы, после чего Болотников, как год тому назад расстрига, занял село Коломенское под самой столицей, которую с середины октября 1606 года он стал держать в осаде.

Население Москвы, ошеломленное этой осадой войсками «царя Димитрия», начало скоро терпеть нужду, и цены на хлеб страшно поднялись; в церквах стали служиться просительные молебны, и был установлен покаянный пост по видению одного святого мужа; всем казалось, что царствованию Шуйского скоро наступит конец. Но его спасли нелады, поднявшиеся в стане осаждающих.

Ляпунов, Сунбулов и Истома Пашков с приведенными ими дворянскими дружинами скоро поняли, с кем они имеют дело, сойдясь с Болотниковым. Последний не переставал рассылать грамоты, призывавшие чернь на грабежи и убийства всех, кто стоит выше ее по положению. Обсудив положение дел и решив, что выгоднее держаться «боярского царя» Шуйского, чем Болотникова и других сторонников неизвестно где скитающегося Димитрия, 15 ноября Григорий Сунбулов и Прокофий Ляпунов со своими рязанцами ударили челом Василию Ивановичу, сознав свою вину, и были, конечно, им прощены, причем Прокофий Ляпунов получил звание думного боярина. Шуйский послал затем уговаривать и Болотникова отстать от самозванца, но тот отказался. «Я дал душу свою царю Димитрию, – отвечал он, – и сдержу клятву, буду в Москве не изменником, а победителем». Тогда 2 декабря из Москвы вышел с войском князь М.В. Скопин-Шуйский; он вступил в бой с мятежниками и разбил их у Данилова монастыря; казаки и холопы бились с большим ожесточением, но Истома Пашков во время сражения перешел на сторону Шуйского и тем дал его войскам победу. Болотников еще 3 дня упорно оборонялся в своем укрепленном стане у села Коломенского; затем он отступил на Серпухов, а оттуда на Калугу, где заперся, так как калужане объявили, что будут кормить его рать в течение года.

Неизвестный художник

Портрет князя М.В. Скопина-Шуйского

Шуйский же, не теряя времени, выслал свои войска к югу для осады Калуги и других городов, державшихся царя Димитрия. В это же время он получил ряд благоприятных сведений и с северо-запада. Когда в Тверских местах появились грамоты от имени Лжедимитрия, то Тверской епископ Феоктист поспешил укрепить все духовенство, детей боярских, всех посадских и черных людей в верности Шуйскому; сторонники же Лжедимитрия были побиты. Другие города Тверской области, присягнувшие было самозванцу, не замедлили последовать примеру Твери, и их служилые люди отправились в Москву помогать Шуйскому. Крепких сторонников нашел себе Василий Иванович и в смольнянах, не любивших все идущее из Литвы и Польши, а потому не признававших и ставленного поляками Лжедимитрия. Смоленские служилые люди также укрепились по примеру тверских, выбрали себе в старшие Григория Полтева и пошли помогать царю на Москву; по дороге они присоединили к себе служилых людей Дорогобужа, Вязьмы и Серпейска и укрепили эти города за Шуйским. Затем они сошлись в Можайске с воеводой Колычевым, успевшим выбить мятежников из Волоколамска.

Царские войска действовали так же удачно и на Волге: они взяли Арзамас, где сидели воры, и освободили Нижний от осады; жители Свияжска, когда Казанский митрополит отлучил их от церкви, тоже перешли на сторону Шуйского.

Тем не менее Болотников крепко держался. Царский брат, князь Иван Иванович Шуйский, несколько раз приступал к Калуге, но все неудачно; неудача постигла под Калугой и главные царские войска с князьями Мстиславским, Скопиным-Шуйским и Татевым. Болотников отбил все их приступы, несмотря на то, что в городе был страшный голод. Венев и Тула тоже не сдавались, и только боярину Ивану Никитичу Романову с князем Мезецким удалось разбить князя Рубца-Мосальского, шедшего к Калуге на помощь Болотникову[18]18
  Этого князя Рубец-Мосальского, также Василия, не следует смешивать с другом Лжедимитрия, посланным Шуйским воеводой в Корелу.


[Закрыть]; сам Мосальский был убит, а его ратные люди, не желая сдаваться, сели на бочки с порохом и взорвали себя, так как знали, что им не будет пощады от Шуйского; всех взятых в бою пленных он «сажал в воду», то есть топил.

При этих обстоятельствах наступил 1607 год. Конец зимы и начало весны прошли в деятельных приготовлениях Василия Ивановича к подавлению смуты и в сборах возможно большего количества войск; для усмирения мятежа в далекой Астрахани был послан особый отряд Ф.И. Шереметева. Вместе с тем царь принимал также меры для нравственного воздействия на население: так, был составлен и разослан известный уже нам «Извет старца Варлаама», «Повесть 1606 года» и другие произведения, подробно рассказывавшие, как неправдою и ведовством Гришка овладел царским престолом. Тела жертв самозванца – Бориса Годунова и его семьи были торжественно перенесены из Варсонофиевской обители в Троице-Сергиеву лавру; за гробом родителей и брата шла, громко рыдая, инокиня Ольга, в миру несчастная Ксения Годунова. Наконец, с большим торжеством прибыл в Москву из Старицы бывший патриарх Иов, уже почти совершенно слепой старец, и 16 февраля от имени Гермогена и его была разослана по всему государству грамота; все добрые граждане оповещались ею о заклании царевича Димитрия и о злодеянии расстриги, который воровством достиг престола: «люторами и жидами Христианские церкви осквернил и, не будучи сыт таким бесовским ядом, привез себе из Литовской земли невесту, люторской веры девку, ввел ее в соборную церковь, венчал царским венцом, в Царских вратах Святым миром помазал». Грамота оканчивалась разрешением всех жителей от их ложной присяги, данной Лжедимитрию, преступив крестное целование царю Борису Годунову и его сыну Феодору. Несколько дней спустя московский народ просил в Успенском соборе прощения у Иова за насильственное сведение его с престола.

Но эти церковные торжества, конечно, мало помогли Шуйскому: все отлично помнили, как он и Иов свидетельствовали, что царевич Димитрий закололся сам в припадке падучей, и как они же предали семью Годуновых, как только Лжедимитрий стал подходить к столице, и первые поспешили изъявить расстриге чувства своей преданности.

Не удалась и другая попытка Шуйского избавиться от Болотникова; он послал к нему немца Фиддера, который обязался страшной клятвой отравить его. «Во имя Пресвятой и Преславной Троицы я даю сию клятву в том, – клялся Фиддер, – что хочу изгубить ядом Ивана Болотникова; если же я обману моего Государя, тогда лишит меня Господь навсегда участия в небесном блаженстве; да отрешит меня навеки Иисус Христос, да не будет подкреплять душу мою благодать Святого Духа, да покинут меня все Ангелы, да овладеет телом и душой моей дьявол. Я сдержу свое слово и этим ядом погублю Ивана Болотникова, уповая на Божью помощь и Святое Евангелие». Но, приехав в Калугу, Фиддер тотчас же открыл все Болотникову, а между тем к последнему весной 1607 года подошли подкрепления: из Путивля пришел в Тулу князь Г.П. Шаховской, «всей крови заводчик», как его называли современники, с северскими отрядами и казаки с Сейма и Днепра; туда же шел и знакомый нам названный царевич Петр, ведя с собой казаков с Терека, Волги, Дона и Донца. Свое движение с Дона на усиление Болотникова царевич Петр ознаменовал страшными зверствами: он замучил до смерти нескольких воевод, оставшихся верными Шуйскому, и силой взял себе в наложницы княжну Бахтеярову, убив ее отца. Затем князь Телятевский выступил из Тулы на выручку Болотникова и при селе Пчелне наголову разбил войска Шуйского, которые должны были снять осаду Калуги; при этом 15 000 человек царской рати перешли на сторону воров, а остальные московские войска отошли к Серпухову.

Болотников же перешел из Калуги в Тулу, где соединился с царевичем Петром и другими своими приспешниками.

Понесенная неудача заставила Шуйского напрячь все усилия для продолжения борьбы. Он собрал 100-тысячное войско и 21 мая выступил во главе его «на свое государево и великое земское дело», как оповещалось об этом в грамотах патриарха. Сидевшие в Туле воры вышли против него под начальством князя Телятевского и обрушились в количестве 30 000 человек на левое крыло царской рати, но после упорного боя на реке Восме близ Каширы были 5 июня наголову разбиты и бежали обратно в Тулу. За ними следом шел Шуйский. Под Тулой произошло новое сражение, удачное для царских войск, и «все воры» – Болотников, Шаховской и царевич Петр – должны были сесть в осаду. Это, конечно, был важный успех для Шуйского. Осажденные опять начали терпеть крепкую нужду и слали гонцов к Молчанову и к старой пани Мнишек в Польшу, чтобы они высылали скорей какого-нибудь Лжедимитрия для спасения их дела; Шуйский же спешил жестоко наказать все восставшие против него места, занятые теперь его войсками: «по повелению Царя Василья Татарам и Черемисе велено Украинных и Северских городов и уездов всяких людей воевать и в полон имать и живот их грабить за их измену и за воровство, что они воровали, против Московского Государства стояли и Царя Василья людей побивали». Кто хотел сохранить свое добро от разорения, должен был просить о выдаче ему особой охранной грамоты. Вместе с тем царские воеводы по приказанию Шуйского всех взятых в плен осуждали на казнь; иногда их целыми тысячами «сажали в воду».

Такая беспощадная жестокость со стороны Шуйского заставляла, конечно, сидевших в Туле воров сражаться с отчаянной храбростью. Только в октябре 1607 года удалось царским войскам взять этот город, и то благодаря хитрости боярского сына Кравкова. Он посоветовал затопить Тулу, устроив ниже ее запруду на реке Упе. Это оказалось действенным средством. Вода начала заливать город и разобщила его от всех окрестностей; скоро настал страшный голод, и Болотников с Лжепетром вошли с Шуйским в переговоры. Тот обещал им помилование, и они сдались ему. 10 октября Болотников приехал в царский стан, стал перед Василием Ивановичем на колени, положил себе на шею саблю и сказал ему: «Я исполнил свое обещание – служил верно тому, кто называл себя Димитрием в Польше – справедливо или нет, не знаю, потому что сам я прежде никогда не видывал Царя. Я не изменил своей клятве, но он выдал меня, теперь я в твоей власти, если хочешь головы моей, то вот отсеки ее этой саблей; но если оставишь мне жизнь, то буду служить тебе так же верно, как тому, кто не поддержал меня». Шуйский не внял этим словам и нарушил свое обещание помиловать сдавшихся: Болотников был сослан в Каргополь и там утоплен, а Лжепетр погиб на виселице; князь же Шаховской, «всей крови заводчик», отделался ссылкой на Кубенское озеро, а Телятевский, кажется, только подвергся опале. Наложением этих легких наказаний на князей Телятевского и Шаховского Шуйский ясно показал, насколько он был мелок, сравнительно с природными московскими государями: Иоанном III, Василием III и Иоанном Грозным, которые всем одинаково рубили головы за измену, как своим первым боярам, так и их холопам.

Что касается людей взятых в Туле воровских шаек, то с ними поступили различно: казавшиеся наиболее опасными были посажены в воду, а те, у которых отыскались прежние господа, возвращены им по старым крепостным записям. Всем дворянам и боярским детям царскою властью было разрешено взять военнопленных себе на «поруки», то есть, другими словами, брать их себе в кабалу. Таким образом, холопы, бежавшие в Поле и приставшие к шайкам разных воровских атаманов в поисках лучшей доли, вернулись опять к своему прежнему состоянию. Лучше других было положение тех «тульских сидельцев», которые сами добровольно целовали крест царю Василию и выдали своих военачальников. Их оставили на свободе и отпустили «восвояси». Но куда могли идти эти голодные и бездомные люди? Они потянули опять в свои же украинные места, с тем чтобы тотчас же, при первом подходящем случае, поднять вновь кровавое восстание.

Взяв Тулу и казнив Болотникова и Лжепетра, Шуйский торжествовал полную победу, полагая, что смута совершенно окончена, и, не придавая значения Северской Украине, он не послал свои войска, по словам современника, под те города, под «Путивль, под Бренеск и под Стародуб… пожалев ратных людей, чтоб ратные люди поопочинули и в домах своих побыли». Это была, как увидим, крупная ошибка.

Начиная с 1606 года Карл IX Шведский стал предлагать Шуйскому свою помощь, рассчитывая, разумеется, извлечь из этого большие выгоды для себя; ему приказано было отвечать, «что великому государю нашему помощи никакой ни у кого не надобно, против всех своих недругов стоять может без вас и просить помощи ни у кого не будет, кроме Бога». Когда же Болотников был осажден в Туле, то Карлу сообщили, «что в наших великих государствах смуты нет никакой».

Вместе с тем, чтобы прекратить на будущее время широкие восстания холопов против господ и беспрерывный уход крестьян с помещичьих земель, чем ознаменовало себя все движение, поднятое Болотниковым, Шуйский начиная с весны 1607 года издал несколько указов о холопах и об отношении их к господам, сущность которых свелась к полной крепостной зависимости крестьян от их господ. Соборное уложение 9 марта 1607 года, говорит С.Ф. Платонов, «устанавливает твердо начало крестьянской крепости: крестьянин крепок тому, за кем записан в писцовой книге; крестьянский "выход" впредь вовсе запрещается, и тот, кто принял чужого крестьянина, платит не только убытки владельцу вышедшего, но и высокий штраф, именно: 10 рублей на Царя Государя за то, что принял против уложения…».

Таким образом, взятие Тулы Шуйский признал как окончательное торжество над врагами и не считал нужным делать побежденным какие бы то ни было уступки: крепостной порядок не только оставался в прежней силе, но получил в законе еще большую определенность и непреложность.

Прибыв в Москву, Василий Иванович отпраздновал 7 января 1608 года благополучное окончание похода и подавление смуты браком своим с княжной Марией Петровной Буйносовой-Ростовской.

А между тем в пределах Московского государства в это время уже находился новый названный царь Димитрий, появления которого так страстно ждали многие.

Он объявился в августе 1607 года в тюрьме небольшого северского городка, носившего незавидное название Пропойска.

Каково было происхождение этого человека, совершенно неизвестно: некоторые современники считали его поповым сыном Матвеем Веревкиным, другие сыном князя Курбского, третьи школьным учителем из города Сокола, а избранный впоследствии на царство Михаил Феодорович в письме своем к принцу Морицу Оранскому говорил, что «Сигизмунд послал жида, который назвался Димитрием Царевичем». Во всяком случае, своею внешностью он вовсе не походил на первого самозванца, но был человеком вполне подходящим, чтобы разыгрывать лжецаря, умным и ловким, когда можно, то наглым, а когда нельзя, то и трусливым, и лишенным, разумеется, всяких нравственных правил.

В Пропойской тюрьме, куда его засадили, приняв за лазутчика, он объявил себя первоначально родственником убитого царя Димитрия, Андреем Андреевичем Нагим, скрывающимся от мести Шуйского. Ему поверили и по его просьбе перевезли в Стародуб. Отсюда он послал своего товарища, какого-то подьячего Рукина, разглашать по северским городам, что царь Димитрий жив и скрывается в Стародубе. Известие это было встречено во всей «прежепогибшей Украине» с величайшей радостью, и из Путивля отправилось в Стародуб несколько боярских детей вместе с Рукиным повидать новоявленного государя. Рукин привел их к мнимому Нагому. Тот вначале запирался и начал говорить, что ничего не знает про Димитрия, но когда жаждавшие узреть царя Димитрия стародубцы стали грозить ему пыткой и хотели его уже схватить, то он вдруг выпрямился, взял в руку палку и грозным голосом крикнул: «Ах вы, такие-сякие дети, еще меня не знаете: я государь». Этот окрик подействовал; простодушные стародубцы тотчас же повалились ему в ноги со словами: «Виноваты, государь, пред тобой» – и сейчас стали собирать для него деньги и рассылать во все стороны грамоты по городам, чтобы высылали людей и казну так счастливо отыскавшемуся царю. Насколько ослепление жителей было велико и как многие глубоко верили, что новый самозванец – истинный царь Димитрий, показывает следующий случай: один боярский сын из Стародуба вызвался сам поехать в стан Василия Ивановича Шуйского под Тулу и по приезде спросил его, зачем он подыскался царства под своим природным государем, за что был, конечно, подвергнут мучительной казни: Шуйский приказал его поджарить на медленном огне, но он до конца остался при убеждении, что принимает мученическую смерть за своего законного государя.

Около второго самозванца начала собираться дружина; ее устраивал некий поляк Меховецкий, который, по современным сведениям, и раздобыл нового царя. «На сей раз Димитрия воскресил Меховецкий и потом, хотя или нехотя, должен был помогать ему, ибо твердо знал все обычаи и дела первого Димитрия», – говорит поляк Маскевич в своем дневнике. Однако войско новоявленного лжецаря собиралось на первых порах довольно медленно, почему он и не мог поспеть на выручку Тулы к Болотникову; поэтому также Шуйский слишком легко отнесся к его появлению и не счел нужным тотчас же после взятия Тулы направить свои войска в Северскую Украину, чтобы сразу покончить с новым Лжедимитрием, которого русский народ очень метко прозвал Вором, так как все его личные стремления и собравшихся около него войсковых отрядов носили чисто воровской отпечаток.

Ближайшими и деятельнейшими сподвижниками Вора явились поляки. В это время как раз окончился знаменитый рокош, поднятый паном Зебжидовским против Сигизмунда; рокошанам нанес сильнейшее поражение королевский гетман Жолкевский, и их разбитые отряды бродили около границ Московского государства. Известие, что объявился новый господарчик, чтобы идти добывать московский престол, было, разумеется, встречено многими предводителями этих отрядов с живейшей радостью: представлялся великолепный случай знатно поживиться за счет москалей. Вместе с тем и Сигизмунд был не прочь исподтишка наделать неприятностей Москве: старика Яна Замойского уже не было в живых, чтобы указать королю всю неблаговидность подобного поведения.

Мало-помалу к Вору стали собираться разные высокородные польские искатели приключений со своими войсками; «вновь прибывшие, – говорит Валишевский, – прекрасно сознавали, что имеют дело с самозванцем. Весело принимая участие в комедии, они от самого царя не скрывали, что вовсе не обманываются на его счет…». На помощь к Вору двигался некий пан Лисовский, подвергнутый за разные «добрые» дела изгнанию из Польши, «изгнанник и чести своей отсужен», ведя шайку хищных головорезов, получивших печальную известность под именем лисовчиков; сюда же к Вору шел знаменитый польский вельможа князь Роман Рожинский, человек бесстрашный и весьма искусный в воинском деле, а несколько позднее прибыл «за позволением Сигизмунда» столь же известный староста Усвятский, родственник великого литовского канцлера Льва Сапеги, по словам Валишевского, «один из самых блестящих польских аристократов того времени», но почти всегда пьяный пан Ян-Петр Сапега; наконец, к Вору не брезгали вести свои отряды знакомый нам князь Адам Вишневецкий, Тышкевич, Валавский, Будило и другие представители польской знати.

С другой стороны, к новому Лжедимитрию тянулись и все те русские люди, которые были недовольны порядками Московского государства: севрюки – обитатели «прежепогибшей Украины», казаки, беглые холопы и разная голытьба из только что рассеянных отрядов Болотникова. Скоро к Вору примкнуло 3000 запорожских казаков и 5000 донских, имевших своим атаманом западнорусского уроженца Ивана Мартыновича Заруцкого, человека смелого и неустрашимого, много испытавшего на своем веку и крайне безнравственного, но писаного красавца по виду. Донцы привели к Вору вместо повешенного царевича Петра его брата, также «сына царя Феодора Иоанновича» – царевича Федьку, но новый Лжедимитрий был менее склонен к родственным чувствам, чем первый, звавший Лжепетра к себе в Москву, и приказал убить приведенного племянника. «Однако, – как говорит Соловьев, – казакам понравились самозванцы: в Астрахани объявился царевич Август, потом князь Иван сказался сыном Грозного от Колтовской; там же явился третий царевич Лаврентий, сказался внуком Грозного от царевича Ивана; в степных юртах явились: царевич Феодор, царевич Клементий, царевич Савелий, царевич Семен, царевич Василий, царевич Ерошка, царевич Гаврилка, царевич Мартынка – все сыновья царя Феодора Иоанновича».

Разноплеменные и разнородные отряды, стекавшиеся к Вору, получили более или менее основательное воинское устройство лишь к весне 1608 года, причем начальники этих отрядов считались с лжецарем лишь настолько, насколько им это было выгодно, и нередко уходили от него по различным поводам. Меховецкий хотел быть гетманом польских отрядов, как первый начавший их образовывать, но с прибытием Рожинского он должен был уступить ему свое первенство; последний хотя и целовал руку Вору, однако при случае обращался с ним самым грубым образом. Скоро поляки составили рыцарское коло и выкрикнули своим гетманом Рожинского, а Меховецкого с некоторыми другими приговорили к изгнанию и послали объявить об этом Вору. Вор выехал сам к колу в золотом платье и на богато убранном коне и, видя, что шум с его прибытием не прекращается, попробовал закричать, так же как и на Стародубцев: «Молчать, такие-сякие дети!» Коло сперва опешило, и Вор начал говорить, что не выдаст своих верных слуг с Меховецким во главе, но затем поляки опомнились, выхватили сабли из ножен и подняли страшный шум: «Бить негодяя, рассечь, схватить его», – раздавалось со всех сторон. Вор должен был уехать назад, и Рожинский приставил к его дому стражу. Считая свое дело погибшим, самозванец с отчаяния выпил огромнейшее количество водки и чуть было не умер, но затем он отошел; успокоились также и поляки; они поняли, что Вор им нужен, так как без наличия названного московского царя все предприятие их оказалось бы лишенным всякого смысла, и обе стороны примирились.

Ф. Солнцев. Старинные палаши

Козельск, Путивль, Кромы и некоторые другие северские города перешли во власть Вора уже к концу 1607 года; Брянск же и Карачев были крепко заняты воеводами Шуйского, и потому, чтобы обойти их и выйти на «польские» дороги, Вор перешел в январе 1608 года Орел, где и оставался до весны.

Когда Вор двинулся осаждать Брянск, то на подмогу этому городу подошли московские ратные люди, но остановились на противоположном берегу Десны, на которой был в это время сильный ледоход. Видя это, жители Брянска стали звать их к себе, крича: «Помогите, погибаем»; на этот призыв московские ратные люди сказали: «Лучше нам всем помереть, нежели видеть свою братию в конечной погибели, если помрем за православную веру, то получим у Христа венцы мученические». Затем, простившись друг с другом, они бросились в реку и благополучно переплыли ее; ни один человек не погиб.

Не надеясь овладеть Брянском и Карачевом, Вор направил Лисовского на Рязанскую землю, чтобы поднять восстание против Шуйского по Оке, а сам с Рожинским двинулся с наступлением теплых дней из Орла прямо на Москву и в двухдневном бою под Волховом, 30 апреля и 1 мая, наголову разбил собранное здесь царское войско под начальством малоспособного боярина Димитрия Ивановича Шуйского и князя Василия Васильевича Голицына, тайного недоброжелателя Шуйских.

От Волхова Вор быстро пошел к Москве, но не по кратчайшему пути, а через Можайск, чтобы захватить в свои руки дорогу на Смоленск, по которой к нему шли подкрепления из Польши. Во время своего движения, так же, как и Болотников, он рассылал грамоты во все города, чтобы крестьяне поднимались на господ, брали бы себе их имения и женились бы на их женах и дочерях.

Беглецы царского войска из-под Волхова явились в Москву и стали распускать слухи, что истинный царь Димитрий ведет с собою бесчисленное воинство. «Он ведун, – рассказывали они про него, – по глазам узнает, кто виноват и кто нет». «Ахти мне, – отвечал на это один простодушный москвич, – мне никогда нельзя будет показаться ему на глаза. Этим самым ножом я зарезал пятерых поляков». Впрочем, были люди, говорившие, что у Вора войска мало.

Чтобы противодействовать самозванцу, Шуйский выслал против него к реке Незнани (между Москвой и Калугой) новую рать с племянником своим, князем М.В. Скопиным-Шуйским и Иваном Никитичем Романовым. Но в рати этой «нача быти шатость: хотяху царю Василью изменити князь Иван Катырев да князь Юрьи Трубецкой, да князь Иван Троекуров и иные с ними», и она была отозвана назад.

Вор же, заняв Смоленскую дорогу, беспрепятственно подошел к столице, и 17 июня 1608 года расположился в селе Тушине, в 13 верстах к северо-востоку от Москвы, в углу, образуемом реками Москвой и Сходней, между Смоленской и Тверской дорогами.

Высланный в Рязанскую землю Лисовский также действовал чрезвычайно удачно: он усилил свой польский отряд воровскими шайками, действовавшими отдельно во многих местах, причем одна из этих шаек успешно обороняла город Пронск против рязанцев, хотевших его взять под начальством Прокофия Ляпунова; сам Прокофий был ранен в ногу «из города из пищали». Брату же его, Захару, Лисовский нанес жесточайшее поражение под Зарайском, после чего захватил даже сильно укрепленную Коломну, разграбил ее и забрал затем в плен, привязав к пушке, Коломенского епископа Иосифа, требовавшего вместе с Гермогеном крещения Марины; Коломна, впрочем, была вскоре взята обратно войсками Шуйского под начальством князя Ивана Семеновича Куракина, человека весьма искусного в военном деле; Куракин нанес вслед за этим поражение Лисовскому и освободил епископа Иосифа, но Лисовский быстро оправился от этого поражения и прибыл в Тушино на соединение с Вором, ведя с собой 30 000 человек.

Таким образом, победоносные воровские войска отдаляло от Москвы всего 13 верст, и, казалось, достаточно было последнего усилия, чтобы взять Москву и тем положить конец власти Шуйского. Однако этого не случилось. Василий Иванович, кроме своего государева двора и стрельцов, собрал в Москву служилых людей из Новгорода и Пскова, северных и заволжских городов, а также и из некоторых других мест, оставшихся ему верными, и дал несколько боев воровским войскам под самой Москвой. Бои эти шли с переменным счастьем; тем не менее гетман Рожинский должен был скоро убедиться, что столицей овладеть нелегко. Передовые войска Шуйского под начальством храброго князя М.В. Скопина были расположены по Ходынке против самого Тушинского стана, а главные его силы стояли у Пресненских прудов и на Ваганькове. Чтобы оттеснить эти передовые московские части, Рожинский на рассвете 25 июня произвел на них внезапное нападение и имел вначале успех, но затем поспела поддержка от Пресни и Ваганькова, и воровская рать должна была отойти назад с большим уроном.

После этого сражения на Ходынском поле в обоих станах под Москвой и в Тушине наступило затишье. Ни та, ни другая сторона не считала себя достаточно сильной, чтобы отважиться произвести нападение всеми силами на противника.

Во время описанных военных действий шли все время деятельные сношения между Шуйским и Сигизмундом. Последний, как мы видели, занятый усмирением рокоша, вовсе не желал войны с нами и в октябре 1607 года прислал в Москву своих послов, пана Витовского и князя Друцкого-Соколинского, поздравить Василия Ивановича со вступлением на царство и вместе с тем требовал отпустить в Польшу как старых послов Олесницкого и Гонсевского, так и Мнишеков и всех задержанных после убийства расстриги поляков. Переговоры с новыми послами затянулись до 25 июля 1608 года, после чего было заключено перемирие с Польшей на 3 года и 11 месяцев; по условию этого перемирия мы согласились отпустить всех задержанных поляков; король же и Речь Посполитая обязывались не поддерживать каких бы то ни было самозванцев; Юрий Мнишек не должен был признавать второго Лжедимитрия своим зятем, а Марина – величаться московской государыней; вместе с тем новые послы должны были отозвать от Вора в Польшу Рожинского и всех остальных поляков, кроме Лисовского, который «изгнанник из отечества и чести своей отсужен».

Однако ни Рожинский и никто из остальных панов не думал подчиниться этому требованию и покинуть стан Вора. Марина же с отцом, привезенные к этому времени из Ярославля в Москву, были отправлены вместе с Олесницким и Гонсевским, а также с другими поляками, находившимися за приставами, в Польшу в сопровождении небольшого русского конвоя под начальством князя Долгорукого. Их повезли кружным путем через Углич и Тверь на Смоленск, чтобы они не попали в руки тушинцев.

Но Вор был осведомлен о поездке Марины и выслал 2000 конницы с панами Зборовским и Стадницким, чтобы перехватить ее. С своей стороны желали попасть в руки тушинцев и многие поляки, в том числе посол Олесницкий и старый Мнишек, надеявшийся опять нажить хорошую деньгу на продаже дочери Вору. Однако другие поляки, во главе с послом Гонсевским, были против этого и с частью русского конвоя благополучно добрались до Смоленска, откуда проследовали далее в Польшу. Мнишек же с Мариной, Олесницкий и все желавшие передаться Вору, были застигнуты Зборовским во второй половине августа у Белой и после небольшой стычки с малочисленным русским конвоем, их сопровождавшим, попали в столь желанный плен.

В это время как раз подходил из Польши, чтобы пополнить ряды воровских войск «за позволением Сигизмунда», несмотря на только что заключенное королем перемирие, уже упомянутый нами двоюродный племянник канцлера Льва Сапеги – Ян-Петр Сапега, ведя с собой целый отряд пехоты, конницы и артиллерии. Стан его случайно оказался на пути обратного следования пана Зборовского с захваченными Мнишеками и прочими пленными к Тушину.

Ян Сапега вел себя, по словам Валишевского, перед Мариною «рыцарем-покровителем, но не пытался отклонить ее от решения, которое она свободно приняла»; при этом, по словам того же писателя, «любезности его были довольно плохого свойства. Раз как-то он явился к государыне в таком пьяном виде, что, возвращаясь от нее, упал с лошади и довольно сильно расшибся… Остались ли у Марины какие-нибудь надежды встретить первого Лжедимитрия, – продолжает Валишевский, – это неправдоподобно и, по мнению Зборовского, Сапега, несомненно, рассеял бы их. Она знала почерк своего мужа, а Тушинский вор и не пытался подделывать свой, а ведь опять-таки они переписывались еще до встречи». По совету Вора Марина без колебаний отправилась на показное богомолье в православный Звенигородский монастырь. В своем дневнике Сапега косвенно изображал, что она была очень хорошо осведомлена, но как бы не вполне решилась. Послушав его, так даже было время, когда дух ее возмутился; раз как-то она вдруг не захотела ехать в Тушино. Остаток ли стыда или, может быть, бессознательная осторожность еще смущали ее. Но отец старался преодолеть их. Дважды, 11 и 15 сентября, опережая дочь, воевода ездил в Тушино и там ни на что не жаловался. Он не мог забыть обещаний, вырванных у первого Димитрия, и потому был поглощен одной заботой, как бы завести исподтишка переговоры со вторым, чтобы не утратить своих выгод от первой сделки, с потерей которых не мог примириться. Если дочь проявила колебания, прежде чем выступить участницей торга, то отец, наверное, воспользовался ими только для того, чтобы придать важность своему вмешательству и повысить требования.