Текст книги "Сказания о Русской земле. Книга 4"

После взятия Новгорода шведами инок Варлаам увидел во сне Божию Матерь, вокруг которой стояли новгородские святители, умоляя ее заступиться за Новгород и не предавать его иноземцам. Царица Небесная отвечала, что Господь прогневался на беззакония русских людей, а потому пусть они покаются и готовятся к смерти.

В это же время в подмосковных таборах упорно ходили слухи о некоем свитке, в коем описывалось видение нижегородского обывателя Григория, к которому ночью явились два святых мужа, причем один из них спрашивал другого, называя его «Господи», о судьбах Московского государства, на что Господь отвечал: «Аще человецы во всей Русской Земле покаются и постятся три дня и три ночи в понедельник, вторник и среду, не только старые и юные, но и младенцы, Московское Государство очистится».

Рассказ об этом видении производил сильнейшее впечатление, хотя впоследствии оказалось, что в самом Нижнем Новгороде никакого мужа Григория не было… «Нижегородцы же о том дивяхуся, откуда то взяся, – говорит летописец и добавляет, что он тем не менее заносит этот случай в летопись, – а в забвение положити не смех, видячи такую к Богу веру и пост».

В то же время жена Бориса-мясника, простого посадского человека во Владимире, Мелания объявила воеводе, что сподобилась видеть «во свенесотворенномном… пречудную жену», которая возвестила ей, чтобы люди постились и со слезами молились спасителю и Царице Небесной.

Известия об этих видениях принимались повсюду как за откровения свыше. По поводу их города стали опять сноситься между собой и затем по всей земле был установлен строгий трехдневный пост.

«…И мы к вам списав список с тех вестей Божия откровения, – писали вычегодцы пермичам, – послали, подклея под сею отпискою. А по совету, господа, всей земли Московского государства, во всех городех, всеми православными народы приговорили, по совету священного собора, архимаритов и игуменов и попов… поститись, а пищи и питиа отнюдь воздержатися три дин, ни причаститися ни к чему и с малыми млекосущими младенцы; и по приговору, господа, во всех городех православные христиане постилися, по своему изволению, от недели и до субботы, а постилися три дни в понедельник, во вторник и в среду ничего не ели, не пили, в четверг и пятницу сухо ели…».

На такой высокий подъем религиозного чувства всего народонаселения Московского государства бесспорно влиял пример большинства пастырей Русской церкви и многих Божиих угодников. Кроме патриарха Гермогена и митрополита Филарета, в эти же времена, как мы видели, жили и стяжали известность своими подвигами во имя преданности православию и любви к Родине: архиепископ Феоктист Тверской, удержавший свою паству в верности присяге Василию Ивановичу Шуйскому, а затем замученный поляками, взявшими его в плен; Иосиф Коломенский, которого приковал к пушке полковник Лисовский; незабвенный Сергий, архиепископ Смоленский, принявший смерть в польских узах, и митрополит Новгородский Исидор, благословлявший с городской стены подвиг отца Амоса, оборонявшегося на своем дворе от шведов, пока он ими не был сожжен.

Среди отшельников в эти тяжкие времена подвизались:

Преподобный Галактион Вологодский, сын боярина князя Ивана Вельского, приковавший себя к стене цепью в своем затворе, которая не позволяла ему ложиться для спанья. Преподобный Галактион предсказал, что Вологда будет разорена поляками, которые нанесли и ему столько увечий, что он умер от них через три дня.

Блаженный Иоанн, псковский затворник, «что в стене жил 22 лета; яа же его рыба сырая, а хлеба не ел, а жил во граде, якоже в пустыни, в молчании великом», как говорит про него летописец.

Преподобный Ефросин Прозорливый подвизался в пустыни на берегу Синичьего озера близ Устюжны Железнопольской. Он предсказал жителям о приходе поляков и убедил их держаться против них крепко; самому же Ефросину вместе с иноком Ионою поляки размозжили голову чеканом, допытываясь, где находятся церковные сокровища.

Жил в это время и старец Иринарх, затворник ростовского Борисоглебского монастыря, бывший в миру крестьянским сыном села Кондакова – Ильей. Уже в детстве говорил он матери, «как вырасту большой, постригусь в монахи, буду железа на себе носить, трудиться Богу». Выросши, Илья стал жить с своей матерью и заниматься торговлею, причем отлично повел дело, но затем он взял свой родительский поклонный медный крест, каковые кресты, около четверти аршина величиною, ставились в переднем углу комнаты для совершения перед ними молитв и поклонов, и ушел с ним в Борисоглебский монастырь, в котором и оставался до конца своих дней, приняв при пострижении имя Иринарха.

Пребывая однажды в жаркой молитве, Иринарх был осенен святым извещением, что ему следует жить всегда в затворе, что он и исполнил. «Первым помыслом нового затворника, – говорит И.Е. Забелин, – было создать себе особый труд, дабы не праздно и не льготно сидеть в затворе. Он сковал железное ужище, то есть цепь длиною в 3 сажени, обвился ею и прикрепил себя к большому деревянному стулу (толстый обрубок дерева), который, вероятно, служил и мебелью для преподобного, и добровольною тяжелой ношею при переходе с места на место».

Вскоре Иринарха пришел навестить его друг, известный московский юродивый Иоанн Большой Колпак, о котором мы уже говорили, и посоветовал ему сделать 100 медных крестов, чтобы каждый был весом в четверть фунта. Иринарх с радостию согласился на это, но сказал, что по бедности своей он не знает, где достать столько меди. Блаженный Иоанн успокоил его, говоря, что Бог поможет, и пророчески предсказал: «Ласт тебе Господь Бог коня. Никто не сможет на том коне сесть, ни ездить, кроме одного тебя, твоему коню очень будут дивиться, даже и иноплеменные… Господь назначил тебе быть наставником и учителем. И от пьянства весь мир отводить. За это беззаконное пьянство наведет Господь на нашу землю иноплеменников, но и они прославят тебя паче верных». Через несколько дней после этого один посадский человек совершенно неожиданно принес преподобному Иринарху большой медный крест, из которого были слиты, к его большой радости, 100 крестов. Затем другой посадский принес затворнику железную палицу – дубинку, около 3 фунтов веса. Он стал употреблять ее против лености тела и невидимых бесов.

Скоро число крестов увеличилось до 142, а после шестилетних трудов на трех саженях ужища старец прибавил еще три сажени; затем, по прошествии следующих шести лет, опять три, так что к 1611 году, по мере того как внутренние дела Московского государства «стали, – говорит И.Е. Забелин, – запутываться в новые ужища и цепи, – у преподобного подвижника тоже прибыло еще три сажени ужища, полученные от некоего брата, также трудившегося в железе». Таким образом, длина всего ужища стала уже в 9 сажен. В 1611 же году, в самую трудную и бедственную пору для Московского государства, Иринарх прибавил сразу 11 саженей ужища и постоянно пребывал обвитый двадцатисаженной цепью. Но это было далеко не все. «После старца, – рассказывает И.Е. Забелин, – осталось его "праведных трудов", кроме ужища, кроме 142 крестов и железной палицы, еще семеры вериги, плечные или нагрудные, путо шейное, связни поясные в пуд тяготы, восемнадцать оковцев медных и железных для рук и перстов; камень в 11 фунтов весу, скрепленный железными обручами и с кольцом, тоже для рук; железный обруч для головы, кнут из железной цепи для тела. Во всех сохранившихся и доселе праведных трудах затворника находится весу около 10 пудов».

Преподобный старец неустанно подвизался в этих «трудах» более 30 лет, не давая покою и своим рукам: он вязал для братии одежды из волоса и делал клобуки; сам же носил сорочку из свиного волоса. Он шил также платье для нищих, помогая им чем мог и, сидя в своем крепком затворе, всеми своими помыслами и чувствами следил за грозными событиями, потрясавшими его Родину. «Мимо старца, – говорит И.Е. Забелин, – прославившегося своими подвигами-трудами, конечно, ни пеший не прохаживал, ни конный не проезживал. Все приходили к нему благословляться на путь и побеседовать об общем горе, облегчить сердце и душу упованием на Божий Промысел.

По пророческому слову старца Иринарха князь Скопин-Шуйский отбил Сапегу от Калязина. Затем, весь победоносный поход Скопина к Москве и его быстрые поражения польских полков совершились все благословением и укреплением преподобного затворника, причем он всегда посылал князю освященную просфору и святые слова: "Дерзай, не бойся, Бог тебе поможет!". Но сильнейшая благодать, укрепившая воеводу, заключалась в кресте затворника, который он послал князю еще в Переславль. С этим крестом Скопин победоносно прошел до самой Москвы, совсем тогда погибавшей». Лаже поляки относились к трудам преподобного Иринарха с уважением, в том числе и Ян-Петр Сапега. «Воротись-ка и ты в свою землю, – пророчески говорил ему старец, – полно тебе воевать на Россию, не выйдешь ты из нее живой». Пораженный этим, Сапега не велел трогать Борисоглебского монастыря, оставил в нем, по преданию, русское знамя и прислал пять рублей в милостыню Иринарху.

С. Иванов. В Смутное время

Крепким оплотом русских людей в наступившее лихолетье являлась также обитель Живоначальной Троицы преподобного Сергия.

Ее архимандритом тогда был Дионисий, человек смиренный, глубоко верующий в Бога и беспредельно преданный своим горячим сердцем Родине. Дионисий был уроженцем города Ржева и именовался в мире Давидом. Первоначально он был священником, но скоро овдовел и постригся в старицком Богородичном монастыре. Однажды он появился в Москве на книжном рынке. Кто-то из толпы, увидя красивого молодого монаха, стал его корить, зачем он ходит по торжищам, причем поносил его бранными словами. Вместо того чтобы обидеться, Дионисий заплакал и отвечал ему: «Да, брат! Я в самом деле такой грешник, как ты обо мне подумал. Бог тебе открыл обо мне всю правду. Если бы я был настоящий монах, то не бродил бы по этому рынку, не скитался бы между людьми, а сидел бы в своей келий, прости меня грешного, ради Бога, в моем безумии». Присутствующие были тронуты его словами и обратились с укоризною к обидчику, называя его невежею, но Лионисий остановил их: «Нет, братия! Дерзкий невежа то я, а не он, все слова его обо мне справедливы; он послан от Бога на мое утверждение, чтобы мне впредь не скитаться по рынку, а сидеть в келий».

Но когда начались тяжкие времена Смуты и на площадях Москвы собирались шумные толпы народа, то Лионисий, пользовавшийся особой любовью Гермогена, появлялся на этих народных сборищах и бесстрашно увещевал толпу крепко стоять за православную веру, несмотря на оскорбления, которым он иногда подвергался.

Назначенный игуменом Троице-Сергиевой лавры после выдержавшего в ней осаду Иосафа, Лионисий вступил в управление монастырем как раз в то время, когда Москва была разорена и в ее окрестностях злодействовали сапежинцы и казаки. Все дороги были переполнены ранеными, голодными и разоренными московскими людьми; кто имел силы, тот спешил найти себе приют в лавре, но великое множество людей, с перебитыми ногами и руками, вырезанными из спины ремнями и содранной с головы кожей или обожженными боками, не могли доползти до монастыря, а валялись на пути или в окрестных рощах и селениях и тут же умирали.

Памятуя заветы святого Сергия, Лионисий обратил его обитель в странноприимный дом и больницу для ратных людей и всякого рода страдальцев. Он призвал келаря, казначея, всю братию и объявил им, что надо всеми силами помогать тем, которые ищут приюта у святого Сергия. «Лом Святой Троицы не запустеет, – говорил он со слезами, – если станем молиться Богу, чтобы дал нам разум: только положим на том, чтобы всякий промышлял чем может».

Затем началась кипучая деятельность: в обители и ее селах стали строить дома и избы для раненых и странников; больных лечили, а умирающим давали последнее напутствие; монастырские работники ездили по окрестностям и подбирали раненых и умирающих; женщины, приютившиеся в монастыре, неустанно шили и мыли белье живым и саваны покойникам. В то же время в келий архимандрита сидели борзые писцы, которые писали увещательные грамоты по городам и селам, призывая всех к очищению земли от литовских и польских людей.

Русское осадное орудие

Великий старец Гермоген также не молчал в своем заточении. В то время как 4 августа 1611 года Ян Сапега подошел к Москве и, разбив казацкие отряды, открыл себе дорогу в Кремль для снабжения продовольствием Гонсевского, этим воспользовались и нижегородские «бесстрашные люди». Они проникли к патриарху в тюрьму, на Кирилловское подворье, и одному из них, Роде Моисееву, он дал свою грамоту.

Это последняя из дошедших до нас грамот святителя. Вот ее содержание: «Благословение архимаритом, и игуменом, и протопопом, и всему святому собору, и воеводам и диаком, и дворяном, и детем боярским, и всему миру: от Патриарха Ермогена Московского и всеа Русии, мир вам, и прощение, и разрешение. Ла писати бы вам из Нижнего в Казань к Митрополиту Ефрему, чтоб Митрополит писал в полки к бояром учителную грамоту, да и казацкому войску, чтоб они стояли крепко в вере, и бояром бы говорили и атаманье бесстрашно, чтоб они отнюдь на царьство проклятого Маринкина паньина сына (пропуск в подлиннике)… не благословляю. И на Вологду ко властем пишите ж, также бы писали в полки; да и к Рязанскому (архиепископу – Феодориту) пишите тож, чтоб уняли грабеж, корчму… (блуд), и имели б чистоту душевную и братство, и промышляли б, как реклись, души свои положити за Пречистыя дом и за Чудотворцов и за веру, так бы и совершили; да и во все городы пишите, чтоб из городов писали в полки к бояром и атаманье, что отнюдь Маринкин на царьство не надобен: проклят от святого собору и от нас. Ла тебе бы вам грамоты с городов собрати к себе в Нижней Новгород да прислати в полки к бояром и атаманье; и прислати прежних же, коих естя присылали ко мне с советными челобитными, бесстрашных людей, Свияженина Родиона Мосеева да Ратмана Пахомова, а им бы в полкех говорити бесстрашно, что проклятый (Воренок) отнюдь не надобе; а хоти буде и постражете и вас в том Бог простит и разрешит в сем веце и в будущем; а в городы для грамот посылати их же, а велети им говорити моим словом. А вам всем от нас благословение и разрешение в сем веце и в будущем, что стоите за веру неподвижно; а яз должен за вас Бога молити».

Ф. Солнцев. Дионисий, архимандрит

Троице-Сергиевой лавры

Из этой грамоты ясно видно, что Гермоген, сидя в своей тюрьме, был отлично осведомлен об раздорах, бывших между Земским ополчением и казаками, завершившихся убийством Прокофия Ляпунова, и полагал все зло в том, что казаки хотели посадить на царство «Маринкина паньина сына». Видя, какую страшную опасность это представляло для государства и православия, Гермоген всеми силами высказывается против Воренка и проклинает его, причем приказывает писать Казанскому митрополиту Ефрему, Рязанскому архиепископу Феодориту и городам учительные грамоты, как к слабодушным седмочисленным боярам, так также в казачьи полки к атаманам, и говорить казакам бесстрашно, чтобы они отнюдь за Воренка не стояли, но имели бы чистоту душевную, братство и промышляли бы, как обещали, души свои положить за дом Пречистой, за чудотворцев и за православную веру.

По-видимому, несколько мягче относились к казакам власти Троице-Сергиевой лавры. Обитель Живоначальной Троицы была всего в 64 верстах от Москвы, под которой стояли казачьи таборы, причем отряды этих казаков беспрерывно появлялись у самого монастыря; кроме того, и приказы, основанные к лету 1611 года в стане подмосковных ополчений, оказались теперь в казачьих руках. Все это заставляло Троицкую лавру жить в мире с казачьим правительством. Ловкий келарь Авраамий Палицын, получив великие милости у короля под Смоленском, сумел приобрести себе сторонников и среди казачьих атаманов, которые оказывали различные услуги лавре. Поэтому Дионисий с братией, зная все великие прегрешения казаков, все-таки верили в возможность их соединения с земскими людьми для общего подвига во благо Родины, и в Троицких грамотах, составляемых «борзыми писцами», они призывали всех на защиту православия против польских и литовских людей, не делая различия между земскими людьми и казаками, но, однако, упоминая: «хотя будет и есть близко в ваших пределах, которые недоволы, Бога для отложите то на время, чтоб о едином всем вам с ними (подмосковным ополчением) положити подвиг свой страдати для избавления православныя християнския веры…».

Тем не менее после убийства Ляпунова негодование против казаков охватило весьма многих земских людей, и они решили совершенно отделить свое дело от них. Казанцы, сообщая пермичам об убиении Прокофия, писали им: «А под Москвою, господа, промышленника и поборателя по Христовой вере, которой стоял за православную крестьянскую веру и за дом Пречистая Богородицы… Прокофия Петровича Ляпунова казаки убили, преступя крестное целование… И Митрополит, и мы, и всякие люди Казанского государьства… сослалися с Нижним Новым городом и со всеми городы Поволскими… на том, что нам быти всем в совете и в соединенье и за Московское и за Казанское государство стояти… и казаков в город не пущати ж, и стояти на том крепко до тех мест, кого нам даст Бог на Московское государьство Государя; а выбрати бы нам на Московское государьство Государя всей землею Российския Державы; а будут казаки учнут выбирати на Московское государьство Государя по своему изволенью, одни, не сослався со всею землею, и нам того Государя на государьство не хотети».

Приведенную нами выше последнюю грамоту патриарха Гермогена «бесстрашный» Родя Мосеев доставил в Нижний Новгород 25 августа, где она, разумеется, была прочтена всеми властями и разослана по всем городам. Прочел ее и простой нижегородский посадский человек, торговец мясом – «говядарь», правивший должность земского старосты – Кузьма Минин Сухорук, которого около этого же времени посетило видение: святой Сергий Радонежский явился ему и повелел разбудить спящих – казну собирать, ратных людей наделять ею и с ними идти на очищение Московского государства.

Горячие, как огонь, слова заключенного в узах патриарха и чудесное явление преподобного Сергия произвели сильнейшее впечатление на Кузьму. Сердце его загорелось рвением совершить великий подвиг во имя Родины, и к подвигу этому как нельзя более подходил весь его душевный склад. «Воздвизает Бог некоего мужа от христианского (крестьянского) благочестиваго народа, – писал про него один современник, – не славнаго родом, но мудраго смыслом, который, видя многих насильствуемых, зело оскорбился и Зоровавельски поболел душею за людей Господних: принял на себя молву безчисленных печалей, всегда носился бурями различных попечений, непрестанно о своем деле попечение имел; если и не искусен воинским стремлением, но смел дерзновением…».

Разбирая эти слова, рисующие черты душевного склада Минина, И.Е. Забелин говорит: «Первая и самая важнейшая черта – это то, что Минин способен был сильно, до глубины души, оскорбляться общественным злом, не мог он холодно и безучастно смотреть на насильство, которому подвергалась вся Земля от иноземцев, а еще более от своих воров. Луша его способна была заболеть Зоровавельски, то есть заболеть чувством народной свободы, как болела душа Зоровавеля, освободившего свой народ от Персидского плена, восстановившего этому народу его храм Иерусалимский. Но душа Зоровавеля высилась также чувством истины, правды… Сходство личности Минина с этой библейской личностью вспомянулось не без основания, ибо и Минин служил правде, занимая (как Земский староста) начальство "судных дел" у своей братьи».

Решившись на подвиг, Минин начал действовать прежде всего среди своих посадских, в Земской избе, где он со слезами говорил, что настало время «чинить промысел» против врагов, причем рассказал о бывшем ему явлении преподобного Сергия. Присутствовавший тут же стряпчий Биркин, недоброхот Минина, человек двусмысленного поведения, служивший прежде Вору, насмешливо сказал на это: «Ну не было тебе никакого видения», – но Минин пригрозил ему и тихо ответил: «Или хочешь ты, чтобы я открыл православным, что ты замышляешь»; тогда Биркин тотчас же замолчал. Горячее слово Минина нашло отклик в сердцах его слушателей, среди которых он пользовался величайшим уважением за свою высокую честность, за что и был выбран ими в земские старосты.

По-видимому, в этой же Земской избе, стоявшей близ церкви Николая Чудотворца, на торгу (близ пристаней на Нижнем базаре), и был написан посадскими людьми первый приговор «всего града за руками» о сборе денег «на строение ратных людей», причем сбор этот был поручен Минину.

Таким образом, среди всеобщей растерянности и уныния, охвативших Московское государство после смерти Прокофия Ляпунова и распадения Земского ополчения, нижегородские посадские люди по призыву своего земского старосты положили начало новому духовному подъему для освобождения Родины совокупными усилиями всех ее верных сынов, ее «последних людей», как их называет летописец.

Нижегородские посадские люди «в лице своего старосты Козьмы, – говорит И.Е. Забелин, – и кликнули свой знаменитый клич, что если помогать Отечеству, то не пожалеть ни жизни и ничего; не то что думать о каком захвате или искать боярских чинов, боярских вотчин и всяких личных выгод, а отдать все свое, жен, детей, дворы, именье продавать, закладывать да бить челом, чтобы кто вступился за истинную православную веру и взял бы на себя воеводство. Этот клич знаменит и поистине велик, потому что он выразил нравственный, гражданский поворот общества с кривых дорог на прямой путь. Он никем другим и не мог быть сказан, как именно достаточным посадским человеком, который, конечно, не от бедной голытьбы, а от достаточных же и требовал упомянутых жертв. Он прямо ударял по кошелькам богачей. Если выбрать хорошего воеводу было делом очень важным, то еще важнее было дело собрать денег, без которых нельзя было собрать и вести войско. Вот почему посадский ум прямо и остановился на этом пункте, а главное, дал ему в высшей степени правильное устройство».

К делу, затеянному своими посадскими людьми, не замедлили примкнуть и все остальные нижегородцы. Скоро в городе была получена Троицкая грамота от 6 октября, призывавшая всех стать на защиту Родины. По этому поводу собрался на воеводском дворе совет: «Феодосии архимандрит Печерского монастыря, Савва Спасский протопоп, с братиею, да иные попы, да Биркин, да Юдин, и дворяне и дети боярские, и головы и старосты, от них же и Кузьма Минин». На этом совете последний доложил, конечно, решение посадских людей, после чего было постановлено собрать всех обитателей в кремлевский Спасо-Троицкий собор и предложить им стать на помощь Московскому государству.

На другой день по звону колокола все нижегородцы собрались в своем древнем соборе. Тогда достойный и всеми уважаемый пастырь Савва Ефимиев, так же глубоко проникнутый сознанием необходимости жертв на пользу Родины, как и Минин, вышел на амвон и стал читать всему миру Троицкую грамоту, а затем произнес горячую речь, призывая граждан пожертвовать всем для спасения Родной земли.

После него держал слово Минин. «Будет нам похотеть помочи Московскому государству, – говорил он, – ино нам не пожелети животов своих; да не токмо животов своих, ино не пожелеть и дворы свои продавать и жены и дети закладывать и бити челом, хто бы вступился за истинную православную веру и был бы у нас начальником».

Слова протопопа Саввы и Кузьмы Минина произвели самое глубокое впечатление на всех нижегородцев. Начались оживленные сходки, и на них было положено, что всякий будет давать пятую, или даже третью часть своего дохода. «Я убогий с товарищами своими, – объяснял Минин, – всех нас 2500 человек, а денег у нас в сборе 1700 рублей; брали третью деньгу; у меня было 300 рублей, и я 100 рублей в сборные деньги принес; то же и вы все сделайте». – «Буди так, буди так», – восторженно отвечали ему. Одна вдова заявила: «Осталась я после мужа бездетной, и есть у меня 12 000 рублей, 10 000 отдаю в сбор, а 2000 оставляю себе».

К. Маковский. Кузьма Минин в Нижнем Новгороде

Тогда же возник и важный вопрос: кому бить челом, чтобы принять главное начальствование над собираемой ратью. В Нижнем имелись свои добрые воеводы, князь Звенигородский и Алябьев. Но взоры всех были обращены на другое лицо. Для успеха дела надо было, чтобы во главе ополчения «последних людей» Московского государства стоял человек, известный всем своим воинским искусством и вместе с тем своей исключительной душевной чистотой. Нижегородцы за все Смутное время ни разу не впали в измену, а потому и искали таких крепких людей. Они положили избрать «мужа честного, кому за обычно ратное дело, который таким был искусен и который в измене не явился…». Выбор пал на стольника князя Димитрия Михайловича Пожарского, потомка стародубских князей.

Князь Л.М. Пожарский, как мы видели, верно служил Василию Ивановичу Шуйскому, искусно отбивая воров и казаков от Москвы, а сидя в Москве, очень удачно действовал против тушинцев: после же свержения Шуйского с престола он признал временным главой государства, как и все лучшие люди того времени, патриарха Гермогена, затем самоотверженно ходил из Зарайска на выручку Ляпунова, и один из первых пробрался в Москву перед ее сожжением Гонсевским, где доблестно дрался с поляками, пока не пал от ран и не был свезен в Троице-Сергиеву лавру; отсюда, несколько оправившись, он отбыл в свою вотчину, сельцо Мутреево Суздальского уезда. В 1611 году Пожарскому было около 35 лет от роду; глубоко веря в Бога и будучи беспредельно предан Родине, он вместе с тем зорко оберегал честь своего рода и отличался большой простотой и прямотой, за что в свое время невзлюбился царю Борису Годунову.

Послами к Пожарскому от нижегородцев отправились: Печерский архимандрит Феодосии, дворянин добрый Ждан Болтин да изо всех чинов лучшие люди. Пожарский не отказался от предложенной почести, но сразу заявил, что желает отделить от себя заведование казной, к чему особенно стремились все военачальники вроде Заруцкого, Трубецкого и других воровских воевод, и прямо указал, что ею должен заведовать Минин: «Есть у вас Кузьма Минин; той бывал человек служивой, тому то дело за обычей».

Нижегородцы одобрили, конечно, этот выбор, но сам Минин вначале отказался, говоря: «Соглашусь, если напишете приговор, что будете во всем послушны и покорны и будете ратным людям давать деньги». Те согласились и написали свой знаменитый приговор: «…стоять за истину всем безызменно, к начальникам быть во всем послушными и покорливыми и не противиться им ни в чем; на жалованье ратным людям деньги давать, а денег не достанет – отбирать не только имущество, а и дворы, и жен, и детей закладывать, продавать, а ратным людям давать, чтобы ратным людям скудости не было».

Когда этот приговор был написан, то «выборный человек» Кузьма Минин вышел из числа земских старост и стал «окладчиком», то есть, по существовавшим порядкам, «Нижегородских посадских торговых и всяких людей окладывал, с кого что денег взять, смотря по пожитком и по промыслом, и в городы на Балахну и Гороховец послал же окладывать», причем где было нужно, он не останавливался, во имя святого дела, которому служил, и перед принуждением: «уже волю взем над ними по их приговору, с Божиею помощью и страх на ленивых налагая». «В этом отношении, – по словам С.Ф. Платонова, – он следовал обыкновенному порядку мирской раскладки, по которому окладчики могли грозить нерадивым и строптивым различными мерами взыскания и имели право брать у воеводы приставов и стрельцов для понуждения ослушников». Указав, что эта сторона дела ввела в заблуждение некоторых исследователей, которые приписали Минину черты исключительной жестокости и крутости и обвиняли его даже в том, что он «пустил в торг бедняков», С.Ф. Платонов замечает: «нечего и говорить, как далек этот взгляд от исторической правды».

Лица, взявшиеся за образование нового ополчения из «последних людей» Московского государства, отнюдь не желали повторять ошибок Ляпунова и поэтому решили совершенно отделить свое дело от казаков. Решение это, как мы видели из отписки казанцев к пермичам, пользовалось общим сочувствием всей земщины. На призыв нижегородцев о сборе ратников первыми откликнулись смоленские дворяне, лишенные своих имений Сигизмундом; они получили было земли в Арзамасском уезде, но Заруцкий изгнал их и оттуда. Нижегородцы послали смольнян бить челом Пожарскому, чтобы он немедленно прибыл.

Пожарский приехал в Нижний в конце октября 1611 года, ведя с собой дорогобужских и рязанских служилых людей, также изгнанных Заруцким из их новых поместий.

Ясное дело, что весь Нижний встретил князя Димитрия Михайловича с великой честью, причем для ополченских дел им было составлено особое от городского управления правительство, которое должно было заменить как Московское боярское правительство в осажденном Кремле, так и подмосковное казацкое. Городом же по-прежнему управляли воеводы: князь В.А. Звенигородский, дворянин А.С. Алябьев и дьяк В. Семенов, действуя вполне единодушно с князем Димитрием Михайловичем.

Прежде всего Пожарский распорядился об обеспечении ратных людей жалованьем, назначив им от 30 до 50 рублей в год, что по тем временам составляло весьма большие деньги. Затем он завел усиленную пересылку с поморскими и понизовыми городами о помощи для очищения Московского государства ратниками и казною и предлагал им прислать в Нижний выборных людей для «Земского совету», причем в рассылаемых грамотах неизменно высказывалось твердое желание отделить свое дело от казаков: «А однолично быть вам с нами в одном совете и ратным людем на Полских и Литовских людей итти вместе, чтобы казаки по-прежнему Низовой рати, своим воровством, грабежи и иными воровскими заводы и Маринкиным сыном не разгонили…».

Все, кому были дороги православие и земский порядок по заветам отцов, откликнулись на призыв Пожарского: «Первое приидоша Коломничи, потом Резанцы, потом же из Украйных городов многая люди и казаки и стрельцы, кои сидели на Москве при царе Василье. Они же им даваша жалованье. Богу же призревшу на ту рать и даст меж ими совет велий и любовь, что отнюдь меж ими не бяше вражды никакия».

Кроме Нижнего, важное значение во всем Понизовье имела также Казань, которая, как мы видели, раньше других городов после убиения Прокофия Ляпунова начала писать призывы, чтобы стать всем за Московское государство и не принимать к себе казаков. Но казанский воевода Морозов отсутствовал из города и находился с ополчением от земли под Москвой, причем он как-то поладил с казаками и остался с ними, а городом вместо него управлял дьяк Никанор Шульгин, который, завидуя почину нижегородцев, стал теперь отводить казанцев от общего дела. Ввиду этого Пожарский и Земский совет снарядили в Казань целое посольство во главе с протопопом Саввою и стряпчим Биркиным; посольство это имело успех, и казанцы примкнули к нижегородцам.