Текст книги "Сказания о земле Русской. От Тамерлана до царя Михаила Романова"

После этого государь приказал своему духовнику дать ему причастие как раз тогда, когда он будет умирать, прибавив при этом: «Смотри же рассудительно, не пропусти времени». Сказав затем несколько слов брату Андрею по поводу приближающегося смертного часа, он подозвал к себе всех присутствующих и обратился к ним со словами: «Видите сами, что я изнемогаю и к концу приближаюсь, а желание мое давно было постричься, постригите меня».

Тут, вместо того чтобы немедленно исполнить волю умирающего, возникли вдруг споры. Митрополит и боярин Михаил Юрьевич Захарьин выразили полное сочувствие желанию Василия, но против этого восстали брат его Андрей Иоаннович, Михаил Семенович Воронцов и Шигона и стали говорить: «Князь великий Владимир Киевский умер не в чернецах, однако сподобился праведного покоя. И иные великие князья не в чернецах преставились, а не с праведными ли обрели покой?» «И бысть промеж ими пря велика», – говорит летописец. Между тем великий князь подозвал к себе митрополита и сказал ему: «Я поведал тебе, отец, всю свою тайну, что хочу быть чернецом; чего же мне так долежать? Сподоби меня облечься в монашеский чин, постриги меня». Затем, подождав немного, он опять сказал: «Так ли мне, господин митрополит, лежать?» После этого он начал креститься и говорить: «Аллилуйя, аллилуйя, слава тебе, Боже!» – а также и слова из церковной службы. Скоро у Василия уже стал отниматься язык, но он все просил, с трудом произнося слова, пострижения, брал в руки простыню и целовал ее; затем отнялась и правая рука. Боярин Михаил Юрьевич Захарьин поднимал ее и помогал своему умирающему государю креститься, а споры о пострижении продолжались. Наконец митрополит Даниил решил поспешить исполнить волю великого князя и послал за монашеским платьем; необходимое же для пострижения в монахи отрицание Василий исповедал митрополиту еще в воскресенье во время причастия, сказав ему: «Если не дадут меня постричь, то на мертвого положите монашеское платье, это мое давнишнее желание!» Когда старец Мисаил Сукин пришел с платьем, то государь уже отходил, и Даниил, взявши епитрахиль, подал платье через великого князя троицкому игумену Иосафу, чтобы тот начал службу пострижения.

Однако и тут князь Андрей Иоаннович и боярин Воронцов стали противиться этому; тогда возмущенный Даниил обратился над самым телом умирающего государя с грозным словом к Андрею: «Не буди на тебе нашего благословения ни в сей век, ни в будущий; хорош сосуд серебряный, но лучше позолоченный» – и затем стал поспешно постригать уже испускавшего дух Василия Иоанновича. «И положи на него, – говорит летописец, – переманатку и ряску; а манатии не бысть, занеже бо, спешачи и несучи, выронили; и вземь с собя келарь Троецский – Серапион Курцов манатию и положи на него, и схиму ангельскую и Евангелие на груди положиша… И абие причастиша великого государя Василия Ивановича Святых Тайн – животворящего Тела и Крове Христа Бога нашего… И тогда просветися лицо его, яко свет, вкупе же и душа его с миром к Богу отъиде; и стояще же близ его Шигона, и виде Шигона дух его отшедш, аки дымец мал».

Скоро плач и рыдания наполнили все палаты. Смерть великого князя последовала в 12-м часу ночи с 3 на 4 декабря 1533 года. Он умер, едва достигнув 54 лет. Митрополит тотчас же привел в соседнем покое к присяге братьев покойного Юрия и Андрея служить великому князю Иоанну Васильевичу всея Руси, матери его, великой княгине Елене, и стоять в правде в том всем, в чем целовали крест покойному великому князю. Затем после присяги Даниил с остальными присутствующими отправился к великой княгине утешить ее в постигшем горе, но она, увидя их, упала замертво и два часа была без чувств.

Известие о кончине Василия Иоанновича произвело чрезвычайно глубокое впечатление: люди всех званий шли во дворец с великим плачем проститься с усопшим. Когда же вынесли его тело в Архангельский собор для погребения, то народный вопль заглушал звон кремлевских колоколов. «Лети хоронили своего отца, – говорит летописец, – называя его добрым, ласковым государем».

Действительно, память о Василии Иоанновиче не должна умирать в сердцах русских людей. Он до последнего своего часа был исключительно занят заботами о строении государства и о собирании Русской земли по заветам отцов и за свою сравнительно недолгую жизнь достиг многого: присоединил Псков и вернул Смоленск; смирил Казань, посадив там хана из наших рук, и выстроил для облегчения ее завоевания в будущем город Васильсурск; вместе с тем Василий сдерживал, насколько было сил, Крым и всегда держал себя с большим достоинством по отношению его ханов; он был грозой ливонских немцев, Литвы и Польши и с честью поддерживал отношения с папами и государями Западной Европы. Будучи горячо предан православию и древнему благочестию, он отличался и большой ласковостью к иностранцам.

В управлении государством Василий шел во всем по стопам своего великого отца; при этом самым тяжелым для него делом было подавление старых удельных стремлений у нового родовитого боярства, собравшегося в Москве.

«Василий, – говорит Н.М. Карамзин, – имел наружность благородную, стан величественный, лицо миловидное, взор проницательный, но не строгий; казался и был действительно более мягкосердечен, нежели суров по тогдашнему времени. Наказывал вельмож и самых близких, но часто и миловал, забывал вины. Снискав любовь народа, он, по словам историка Иовия, не имел воинской стражи во дворце, ибо граждане служили ему телохранителями».

Владея обширной державою и обладая огромной властью над своими подданными, Василий Иоаннович, величаемый иностранными государями императором и царем, довольствовался следующим титулом: Великий государь Василий, Божиею милостию государь всея Руси и великий князь Владимирский, Московский, Новгородский, Псковский, Смоленский, Тверской, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных, государь и великий князь Новгорода Низовской земли, и Черниговский, и Рязанский, и Волоцкий, и Ржевский, и Вельский, и Ростовский, и Ярославский, и Белозерский, и Удорский, и Обдорский, и Кондинский и иных.

В титуле этом, так же как и в титуле Иоанна III, нет царского наименования, но в него уже включены все разновластные земли Северо-Восточной Руси, которые были собраны Москвой при четырех преемниках Димитрия Донского – при Василии Димитриевиче, Василии Темном, Иоанне III и Василии Иоанновиче.

Все эти государи были, конечно, людьми различных душевных складов, но они неуклонно шли, как один человек, вместе со всей народной твердью к единой великой цели – к собиранию родной земли под властью Москвы, несмотря на неустанную борьбу, которую им пришлось вести с многочисленными врагами.

В 1380 году после победы на Куликовом поле Москва стала близким и родным словом для всех обитателей различных отдельных владений Северо-Восточной Руси, а через полтораста лет, к концу великого княжения Василия Иоанновича, та же Москва образовала уже обширное государство, обитатели коего глубоко верили, что оно является Третьим Римом, который, по пророческим словам старца Елизарова монастыря Филофея, не «прейдет» вовеки и соберет под властью своих государей все остальные державы.

И вера эта укреплялась сознанием, что русские люди строят свое государство на незыблемых основаниях. Они строили его на самодержавной власти своих государей, почитаемых ими превыше всего на земле, на горячей приверженности к заветам отцов, «чтобы не перестала память родителей наших и наша и свеча бы не угасла», на своей крови, беспрерывно проливаемой ими.

Часть вторая. Иоанн Грозный и Смутное время. Избрание на царство Михаила Феодоровича Романова

Глава 1

Правление великой княгини Елены. Правление бояр. Детство и юность Иоанна. Венчание на царство и женитьба. Митрополит Макарий. Сильвестр и Адашев. Иван Пересветов. Соборы и преобразования. Казанский поход. Астрахань. Крым. Ливонская война. Начало сношений с Англией

После похорон великого князя Василия Иоанновича, при торжественном собрании духовенства, бояр и народа, митрополит Даниил благословил в Успенском соборе 4-летнего великого князя Иоанна IV на властвование над Русской землею; правительницей же, за его малолетством, являлась, естественно, по древнему русскому обычаю, его мать – великая княгиня Елена Васильевна. Свое вступление в управление государством она начала с милостей: сидевший в тюрьме за самовольный отъезд к брату покойного великого князя Юрию князь Андрей Михайлович Шуйский был выпущен на свободу; затем богатые дары готовились для раздачи в память об усопшем великом князе его братьям и близким людям.

Но уже через неделю великой княгине пришлось начать беспощадную борьбу с врагами государства, которые, видя малолетство великого князя, не замедлили поднять свои головы. По рассказу одних летописцев, только что выпущенный из тюрьмы князь Андрей Михайлович Шуйский стал уговаривать князя Горбатова отъехать к дяде малолетнего великого князя Юрию, которому, как мы помним, сильно не доверял и покойный Василий Иоаннович; «Пойдем со мной вместе, – говорил Андрей Шуйский Горбатову, – а здесь служить – ничего не выслужишь; князь великий еще молод, и слухи носятся о Юрии; если князь Юрий сядет на государство и мы к нему раньше других отъедем, то мы у него этим выслужимся». Горбатов не согласился; тогда Андрей Шуйский поспешил отправиться к правительнице и оклеветал Горбатова – будто он его сманивал к отъезду; но правда выяснилась, и князя Шуйского посадили вновь в тюрьму. Вместе с тем близкие бояре посоветовали Елене Васильевне лишить свободы и князя Юрия Иоанновича, на что она им ответила: «Как будет лучше, так и делайте», после чего Юрия посадили в ту же палату, где сидел и его племянник Димитрий, внук Иоанна III.

Другие летописцы рассказывают иначе: будто сам князь Юрий прислал к Андрею Шуйскому своего дьяка звать его на службу; Шуйский передал об этом князю Горбатову, тот боярам, а от них узнала и правительница, которая приказала схватить обоих. Разбирая подробно вопрос о том, было ли достаточно причин у великой княгини согласиться с боярами посадить в заключение князя Юрия Иоанновича, наш известный историк С. Соловьев говорит, что «правительство не было расположено верить всякому слуху относительно удельных князей», так как строго наказывало за ложные доносы и потому, «если оно решилось заключить Юрия, то имело на то основания».

Скоро затем молодой правительнице государства пришлось проявить свою твердость и по отношению своего родного дяди – знаменитого князя Михаила Глинского, прощенного по ее просьбе покойным мужем за измену. Михаил Глинский и дьяк Шигона Поджогин были на первых порах, после смерти Василия Иоанновича, самыми близкими к ней людьми. Мы уже видели, каким необузданным властолюбием обладал Михаил Глинский, правивший почти единолично целой Литвой при короле Александре и затем дважды изменявший своим государям, сперва Сигизмунду Польскому, а затем и Василию Иоанновичу Московскому, за то, что те не давали достаточно простора его честолюбию; ясное дело, что теперь, как родной дядя правительницы Московского государства, он желал сам править всеми делами; что же касается Шигоны Поджогина, этого дьяка, облагодетельствованного покойным великим князем Василием, то мы также видели, что он, стоя у смертного одра своего государя, позволил себе оспаривать его последнюю волю – желание облечься в схиму перед смертью.

Несомненно, великая княгиня Елена Васильевна, глубоко проникнутая всеми заветами собирателей Русской земли, весьма скоро убедилась, что Михаил Глинский и Шигона Поджогин намерены преследовать свои личные цели и вовсе не будут верными и беззаветными слугами ее малолетнего сына, как от них требовал этого умирающий Василий. Всю свою привязанность и доверие правительница перенесла на мамку маленького великого князя – Аграфену Челяднину и на ее брата, князя Ивана Овчину-Телепнева-Оболенского. По-видимому, Аграфена Челяднина с братом были вполне искренно привязаны к своему государю и его матери, причем князь Иван Оболенский обладал при этом чрезвычайно твердой волей и большими воинскими дарованиями.

При означенных условиях не замедлила, разумеется, вспыхнуть борьба между властолюбивым Михаилом Глинским и его племянницей; скоро он был обвинен в том, что хотел держать государство вместе с боярином Михаилом Семеновичем Воронцовым, тоже властным и строптивым человеком, которому, как мы помним, Василий Иоаннович перед самою смертью простил какую-то вину; в августе 1534 года Глинский был схвачен и посажен в ту же палату, в которой он сидел до своего освобождения; в ней он скоро и умер.

Одновременно с этим объявились и другие крамольники: двое из самых знатных бояр – князь Семен Бельский и Иван Ляцкий – убежали в Литву; великая княгиня велела схватить их соумышленников: князя Ивана Феодоровича Бельского, брата бежавшего Семена, и князя Ивана Воротынского с детьми; но другого брата Семена – князя Димитрия Бельского – не тронули, «и это обстоятельство отнимает у нас право предполагать, – говорит С. Соловьев, – что Иван Бельский и Воротынский были схвачены без основания».

Затем правительнице пришлось прибегнуть к крутым мерам и против второго брата своего умершего мужа, князя Андрея Иоанновича, человека, как казалось, безобидного. По смерти Василия III Елена Васильевна богато одарила этого князя Андрея вещами, оставшимися после покойного, но Андрей стал припрашивать городов к своему уделу, и когда ему в этом отказали, то он уехал из Москвы очень обиженным. Скоро о его недовольстве передали правительнице, а Андрею сообщили, будто его хотят схватить; узнав про это, Елена поспешила рассеять его подозрения, вызвала его в Москву и просила его: «Ты бы в своей правде стоял крепко, а лихих людей не слушал да объявил бы нам, что это за люди, чтобы впредь между нами ничего дурного не было». Андрей сказал, что он ничего ни от кого не слышал, и дал запись, в которой подтверждал свой клятвенный договор с великим князем, и обязывался ссорщиков не слушать, а объявлять о их речах великому князю и правительнице; затем он уехал к себе в Старицу и продолжал по-прежнему опасаться Елены и сердиться на нее, что она ему не прибавила городов. Скоро стали опять доносить в Москву, что он собирается бежать. Елена, по свидетельству летописца, не поверила этому и пригласила его на совет по случаю войны с Казанью, о чем мы будем говорить ниже. Но Андрей отказался под предлогом нездоровья. Тогда Елена послала к нему великокняжеского врача, который, возвратясь, доложил ей, что болезнь – простой предлог не ехать в Москву. Это, разумеется, возбудило против Андрея подозрения. К нему опять послали приглашение приехать, но он опять отказался, причем между прочим писал малолетнему Иоанну, от имени которого Елена всегда сносилась по всем делам: «Нам, государь, скорбь и кручина большая, что ты не веришь нашей болезни и за нами посылаешь неотложно; а прежде, государь, того не бывало, чтобы нас к вам, государям, на носилках волочили…»

Письмо это не успело еще дойти до Москвы, как туда дали знать, что князь Андрей непременно побежит на другой же день из своего удела. Тогда правительница отправила к нему трех духовных отцов для увещания от имени митрополита и вместе с тем выслала сильные полки к Волоку, с которыми пошел и князь Иван Овчина-Оболенский, для того чтобы перехватить Андрею путь в Литву. Узнав про это, Андрей выбежал из Старицы в направлении к Новгороду, причем по пути он писал грамоты к помещикам, детям боярским и в погосты: «Князь великий молод, держат государство бояре, и вам у кого служить? Я же рад вас жаловать». Многие откликнулись на его зов, но зато в его собственных полках нашлось еще больше недовольных его изменою государю. А между тем решительный князь Иван Овчина-Телепнев-Оболенский настиг Андрея. Тут вместо боя обе стороны вступили в переговоры, и князь Иван Телепнев, не снесясь с правительницей, дал Андрею клятву, что если последний поедет в Москву, то Елена большой опалы на него не положит и не посадит в заключение. Андрей согласился; но когда они прибыли в Москву, то правительница сделала князю Ивану Телепневу строгий выговор за то, что он сам без ее ведома дал такую клятву; через два дня, в течение которых были, без сомнения, рассмотрены все улики против Андрея, он был схвачен и посажен в темницу вместе с женой и сыном Владимиром; его бояре – князь Пронский, двое Пенинских-Оболенских, князь Палецкий и другие – были пытаемы, а затем казнены торговою казнею и заключены в оковы; 30 же новгородских помещиков, перешедших на сторону Андрея, были биты кнутом в Москве, а потом повешены по Новгородской дороге в большом расстоянии друг от друга, вплоть до самого Новгорода.

Так расправилась, твердо и решительно, молодая правительница от имени своего малолетнего сына с внутренними его врагами – сильными людьми Русской земли.

Конечно, и внешние враги нашей Родины – западное латинство в лице Литвы и восточное басурманство в лице Крыма и Казани – не замедлили попытаться воспользоваться восшествием на московский престол малютки Иоанна и крамолой, возникшей в среде его близких лиц.

Перед самой смертью Василия Иоанновича старый Сигизмунд, желая заключить вечный мир с Москвою или продолжить истекающее перемирие, послал сказать московским боярам через посредство литовских радных панов, что пусть великий князь Василий пришлет в Литву гонца с опасной грамотой на королевских послов для поездки их в Москву, как это исстари водилось.

Теперь, со смертью Василия, Сигизмунд сообщил московскому послу Заболоцкому, прибывшему к нему для извещения о восшествии на прародительский престол малолетнего Иоанна, что он хочет быть с Иоанном в братстве и приязни, для чего «пусть он и шлет к нам своих великих послов, да чтобы не медлить».

Это требование посылки московских послов на Литву, чего прежде никогда не водилось, не было, разумеется, нами исполнено, и правительница, видя неизбежность войны, деятельно к ней готовилась. Сигизмунд же, обрадованный слухами о возникшей крамоле среди высшего боярства в Москве, замыслил отнять у нас все приобретения Иоанна III и Василия на Литве. Он стал деятельно сноситься с крымским ханом Саип-Гиреем, побуждая его вторгнуться в наши пределы, и с особенной милостью принял наших изменников, князя Семена Бельского и Ляцкого, жадно вслушиваясь в их рассказы о неурядицах, господствующих в Москве.

Между тем перемирие с Литвою, заключенное при Василии, окончилось в 1534 году, после чего литовские войска и крымские татары вторглись в наши владения. Татары, вошедшие в Рязанскую область, были скоро наголову разбиты лихими князьями Пунковым и Татевым, а многочисленная литовская рать под начальством киевского воеводы Андрея Немировича вступила в Северские пределы и осадила Стародуб, выжегши его предместья; тогда из Стародуба была произведена смелая вылазка под начальством храброго Андрея Левина, и вся литовская сила в беспорядке отступила от города, оставив в наших руках 40 пушек, с торжеством доставленных в Москву.

Чтобы загладить эту неудачу, литовцы подошли к плохо укрепленному городу Радогощу, но сидевший в нем мужественный воевода Матвей Лыков не хотел сдаться и предпочел сгореть вместе со своими воинами, когда литовцы подожгли Радогощ. Затем они двинулись к Чернигову и стали обстреливать его из пушек; но и в Чернигове также сидел храбрый и искусный воевода князь Феодор Мезецкий; держа под огнем своих орудий неприятеля, он не допустил его в течение дня подойти близко к городским стенам, а ночью, выйдя из Чернигова, произвел внезапное нападение на неприятельский стан; утомленные литовцы, спавшие глубоким сном и в ужасе пробудившись под страшными ударами русских, стали в темноте избивать друг друга и наконец бежали во все стороны, оставя нам в добычу все пушки и обоз; воевода же их Андрей Немирович со стыдом вернулся в Киев.

В то же время другой литовский воевода – князь Вишневецкий, посланный Сигизмундом под Смоленск, также потерпел неудачу. Славный наш наместник князь Никита Оболенский вышел из города ему навстречу, разбил его и гнал на протяжении нескольких верст. Так начатая Сигизмундом с большими надеждами на успех война с Москвой привела на первых же порах к полной неудаче.

Когда сведения о враждебных действиях литовских войск пришли к великой княгине, то была собрана Боярская дума в присутствии малолетнего великого князя; на ней было приговорено – воевать с Литвою, и митрополит Даниил, обратясь к 4-летнему Иоанну, сказал ему: «Вы, государи православные, пастыри христианству; тебе, государю, подобает оборонять христианство от насилий, а нам и всему священному собору за тебя, государя, и за твое войско Богу молиться. Гибель зачинающему рать, а в правде Бог помощник!»

Войска наши, отвлеченные к стороне Крыма, могли выступить против Литвы лишь глубокой осенью; с ними шел и любимец Елены мужественный князь Иван Овчина-Телепнев-Оболенский, начальствовавший передовым полком. Не встречая нигде войск противника, которых, как мы знаем, было всегда весьма трудно собрать вовремя литовским великим князьям, наша рать, разорив неприятельские области, подошла, невзирая на страшные снега и жестокие морозы, почти к самой Вильне, где сидел встревоженный Сигизмунд, и затем, не предполагая осаждать этот сильно укрепленный город, она торжественно вернулась назад. В то же время воеводы князья Феодор Телепнев и Тростенские ходили с таким же успехом от Стародуба к Турову и Могилеву, также нигде не встречая неприятельских войск и всюду внося ужас и опустошение. «К чести русских, – примечает Н.М. Карамзин, – летописец сказывает, что они в грабежах своих не касались церквей Православных и многих единоверцев великодушно отпускали из плена».

В следующем, 1535 году Сигизмунду удалось собрать значительные военные силы; московские войска смело выступили им навстречу, причем передовым полком начальствовал опять князь Иван Овчина-Телепнев-Оболенский.

Рать, шедшая из Москвы, имела назначением добыть лежащий к югу от Смоленска город Мстиславль, а другая наша рать из Пскова и Новгорода, под начальством Бутурлина, должна была поставить город на Литовской земле у озера Себеж.

Литовское же войско, под начальством Юрия Радзивилла, Андрея Немировича, Яна Тарновского и нашего изменника князя Семена Вельского, двинулось опять в Северскую область и взяло без сопротивления Гомель, где сидел малодушный князь Щепин-Оболенский, тотчас же сдавший его без боя и отправившийся со всем своим отрядом и пушечным нарядом в Москву; его не замедлили ввергнуть в темницу. После взятия Гомеля литовцы встретили сильнейший отпор у Стародуба; здесь сидел воеводой мужественный князь Феодор Телепнев-Оболенский, и только тайно подведя подкоп и взорвав город, литовцам удалось овладеть им, причем погибло 13 тысяч жителей и был взят в плен геройски защищавшийся до конца князь Феодор Телепнев. От Стародуба литовцы пошли на Почеп, весьма плохо укрепленный. Сидевший здесь воевода Феодор Сукин велел жителям сжечь его дотла и уйти, так что «литовцы, – говорит Карамзин, – завоевав единственно кучи пепла, ушли восвояси». Московские же полки, назначенные на выручку Северской земли, не поспели туда вовремя, так как должны были отразить набег крымцев на Рязанскую область, где нанесли последним ужаснейшее поражение.

В следующем, 1536 году Сигизмунд послал свои войска под начальством Андрея Немировича взять крепость Себеж, выстроенную Бутурлиным, но литовские пушки действовали плохо и били своих, а затем русские сделали смелую вылазку и наголову разбили врага; при этом множество литовцев погибло на Себежском озере, лед которого подломился под ними. Затем московские воеводы ходили воевать Литовскую землю под Любеч, сожгли посады у Витебска и полонили множество людей. Стародуб и Почеп, покинутые литовцами, были нами восстановлены, а кроме Себежа мы построили на литовском рубеже также города Заволочье и Велиж.

Таким образом, надежды Сигизмунда на успешную войну с Москвой с целью вернуть себе все завоевания, сделанные в Литве Иоанном III и Василием Иоанновичем, несмотря на помощь крымцев, должны были рухнуть.

Он резко переменил свое обращение с нашими изменниками, князем Семеном Бельским и Ляцким, столь им обласканными ранее, и начал хлопотать о заключении мира, причем опять хотел, чтобы наши послы поехали к нему в Литву или, по крайней мере, на границу обоих государств, указывая, что он стар, а московский государь еще ребенок. «Рассудите сами, – писал пан Юрий Радзивилл князю Ивану Овчине-Оболенскому, – кому приличнее отправить своих послов – нашему ли государю, который в таких преклонных летах, или вашему, который еще так молод?»

Но на это ему передали от Москвы, что государи сносятся друг с другом, считаясь с достоинством своих государств, а не летами… «Государь наш теперь в молодых летах, а милостию Божиею государствами своими в совершенных летах. А что ты писал о съезде посольства на границах, то это кто-нибудь, не желая между государями доброго согласия, такие новизны выдумывает; от предков наших государей повелось, что от королей к нам послы ходили и дела у нас делали».

Старый Сигизмунд не сразу согласился на эти доводы, но в конце концов твердость Москвы пересилила, и к Рождеству 1536 года его послы прибыли к нам, причем правительницей было поручено ведение переговоров с ними боярину Михаилу Юрьевичу Захарьину. Литовские послы начали с обычных споров о том, кто виноват в начавшейся войне, и стали предъявлять обычные же чрезмерные требования, причем больше всего настаивали на возвращении Смоленска – для заключения вечного мира. Конечно, в этом им было отказано. Тогда на втором совещании они решили отвечать на все молчанием. Наскучив этим, Михаил Юрьевич Захарьин сказал им: «Паны! Хотя бы теперь дни были и большие, то молчанием ничего не сделать; а теперь дни короткие, и говорить будете, так все мало времени».

Тогда послы отвечали: «Мы уже говорили два дня и все по приказу господаря нашего спускаем, а вы ни одного слова не спустите; скажите нам, как ваш государь с нашим господарем в вечном мире быть хочет?» Бояре отвечали, что по вечному миру Смоленск должен быть за Москвой. Но литовские паны никак на это не соглашались; наконец после немалых препирательств они предложили, чтобы вместо Смоленска королю был отдан какой-либо другой город. Бояре пошли с этим предложением к своему 6-летнему государю и возвратились к послам со следующим его словом: «Отец наш ту свою отчину с Божиею волею достиг и благословил ею нас: мы ее держим, королю никак не уступим; а другой город за нее для чего нам давать? Смоленск наша отчина изначала, от предков; и если наши предки случайно ее потеряли, то нам опять дал ее Бог, и мы ее не уступим».

На это слово послами было предложено перемирие, которое, после многих переговоров, было заключено на пять лет, до 25 марта 1542 года, причем Гомель был оставлен за Литвой, а Себеж и другие города, сооруженные русскими на Литовской земле, – за нами.

Решая в Думе вопрос о перемирии, великий князь говорил с боярами: «Пригоже ли взять перемирие на время?» И приговорил, что «пригоже для иных сторон недружных». Этими недружными сторонами были Крым и Казань.

Крым вел себя по отношению нас, как и прежде, чисто по-разбойничьи: алчно, лживо и вероломно. Скоро по вступлении Иоанна на престол между ханом Саип-Гиреем, явно к нам нерасположенным, и старшим из всех Гиреев – Исламом – возникла вражда, и Крымская Орда разделилась между ними, что, разумеется, было весьма полезно Москве, хотя Ислам был таким же бесчестным грабителем, как и Саип-Гирей: сойдясь с Сигизмундом против нас, он в то же время отправил в Москву послов, предлагая свой союз и прося казны и поминков.

Скоро к Исламу прибыл наш изменник Семен Бельский. Этот злодей, видя, что Сигизмунд к нему переменился после ряда неудач в войне с Москвой, отпросился у него в Иерусалим, но вместо этого отправился к турецкому султану и стал уговаривать последнего напасть вместе с Крымом и Литвою на Москву. Не успели послы Сигизмунда заключить с нами перемирие, как Бельский писал ему, что султан приказал Саип-Гирею Крымскому и двум своим пашам с 40-тысячным войском идти на помощь Литве против Москвы.

Получив эти сведения, уже запоздалые ввиду перемирия, Сигизмунд приказал Бельскому поспешить приездом в Литву, но по пути последний был задержан Ислам-Гиреем, который сообщил о его замыслах в Москву, разумеется в надежде получить за это от нас какую-либо выгоду. Московское правительство благодарило Ислама за сведения присылкой богатых даров и, чтобы отвлечь Бельского от его опасных замыслов, предложило ему вернуться, обещая прощение. В то же время, на случай если он приехать не согласится, бояре отправили к Исламу просьбу выдать им Бельского или даже убить его. Так как Бельский в Москву не ехал добровольно, то Ислам обещал его выдать, но был неожиданно убит сам одним из ногайских князей, другом Саип-Гирея.

Последний не замедлил отпустить Бельского на свободу по приказанию султана и стал опять единовластно править всей Крымской Ордой. Он сейчас же послал известить об этом в Москву вместе с требованием не вмешиваться в дела казанские, так как постоянной мыслью Гиреев было, как мы видели, соединение всех татарских орд в одну или, по крайней мере, под одним владетельным родом, а в Казани в это время сидел уже родной брат Саип-Гирея – известный нам Сафа-Гирей.

Произошло это так: при вступлении на престол Иоанна IV Васильевича в Казани был ханом вполне покорный Москве царь Еналей, посаженный там Василием Иоанновичем. Но скоро крымские сторонники в Казани нашли, что наступило подходящее время свергнуть Еналея; он был убит, и на его место провозгласили царем Сафа-Гирея Крымского.

Однако в Казани была также сильная сторона, державшаяся Москвы. Сторона эта прислала сказать Елене Васильевне, что она надеется изгнать Сафа-Гирея, и просила ее дать им в цари Шиг-Алея, заключенного, как мы помним, Василием Иоанновичем на Белоозере. Тогда, по совету бояр, Елена послала объявить Шиг-Алею государеву милость, и его позвали в Москву.

Обрадованный Шиг-Алей был принят 6-летним Иоанном, торжественно восседавшим на троне в присутствии своих бояр; Шиг-Алей пал перед ним на колени и смиренно исповедал свои вины перед покойным Василием Иоанновичем. Выслушав эту речь, государь милостиво приказал ему встать, позвал его к себе поздороваться (карашеваться, по татарскому выражению) и велел сесть на лавке с правой стороны от себя, а затем подарил богатую шубу.