Текст книги "Сказания о земле Русской. От Тамерлана до царя Михаила Романова"

В таких же красках несколькими годами позже литвина Михалона описывает польский писатель Кленович жидовское засилье на своей родине: «Может быть, ты спросишь, что делают жиды в этом славном городе? А то же, что делает волк, попавший в полную овчарню. Посредством долгов к нему попадают в заклад целые города; он утесняет их ростами и сеет нищету. Червь медленно точит дерево и понемногу съедает дуб, но быстро заводит гниль; от моли погибают ткани, от ржавчины – железо. Так непроизводительный жид съедает частное имущество, истощает общественное богатство. Поздно брались за ум разоренные государи, и начинало стенать государство, наученное бедствием; оно повержено долу, как тело, лишенное крови; нет более сил и жизненных соков…»

Таково было внутреннее состояние Польши и Литвы в XVI веке по отзыву двух их современных писателей.

В это же самое время в среде католичества происходили важные и глубокие потрясения, оказавшие сильное влияние на польско-литовское общество и отразившиеся даже и в Московском государстве. Эти потрясения произвела ересь латинского чернеца Мартина Лютера.

Мы видели постепенное падение папской власти в Западной Европе под влиянием причин, главнейшими из которых были недостойное поведение некоторых лиц, занимавших папский стол, усиление власти светских государей за счет власти пап над ними и, наконец, то стремление к изучению языческой древности и поклонение языческим понятиям и взглядам на жизнь, которые с особой силой проявились в конце XV и начале XVI века, в расцвет так называемой «поры возрождения искусств и наук». Охлаждение европейского общества к делам веры и отобрание светскими государями многих статей дохода, шедших прежде в папскую казну, вызвало, разумеется, ее оскудение; а между тем именно в конце XV и начале XVI века папы более чем когда-нибудь нуждались в деньгах, так как стали главными деятелями «поры возрождения искусств и наук», тратя огромнейшие деньги на украшение Рима величественными памятниками.

Стяжавшего навсегда известность своими пороками папу Александра VI Борджиа сменил в 1503 году папа Юлий II, человек с очень воинственными наклонностями и громадным честолюбием. Будучи одновременно главой Латинской церкви и светским государем Римской области, он вел ряд ожесточенных войн с соседями, руководствуясь в своих действиях приемами, общепринятыми тогда среди правителей Италии и изложенными знаменитым флорентийцем Макиавелли в его книге «О князе», где предательство, убийство из-за угла и всякого рода коварство признавались вполне законными и необходимыми для правителя средствами.

Чтобы оставить по себе на долгие века память, Юлий II приступил к сооружению в Риме, на месте разобранной им древней церкви Святого Петра, нового огромнейшего храма, в честь того же святого, причем и до сей поры храм этот считается самым величественным из всех существующих латинских соборов.

Первоначальное построение его было поручено славному зодчему Браманту, а затем в нем принимали участие и два величайших итальянских художника – Микеланджело и Рафаэль Санти.

Юлия II сменил в 1513 году папа Лев X, ревностно продолжавший сооружение и украшение храма Святого Петра и отличавшийся вместе с тем самым необузданным мотовством.

Чтобы удовлетворить возможности изыскивать громадные средства для папской казны, еще Александр VI Борджиа пригласил в Рим, давши огромные льготы, богатейших торговцев деньгами, или банкиров, немецкого города Аугсбурга Фуггеров.

Эти Фуггеры быстро обосновались в Риме, а глава их дома Яков Фуггер приобрел уже при Юлии II настолько выдающееся положение, что папские деньги стали чеканиться с его торговым клеймом. Избрание Льва X в папы было произведено при помощи денег Фуггеров; из 197 же латинских епископов, назначенных с 1495 по 1520 год в Германии, Швеции, Польше и Венгрии, 88 получили свое звание тоже благодаря содействию Фуггеров.

Для удовлетворения страсти к деньгам Лев X торговал всем, чем мог: званием кардинала, епископскими местами и разными должностями при своем дворе, которые он создавал исключительно с целью их немедленной продажи; вместе с тем он расширил до огромных пределов и продажу индульгенций, или разрешительных от грехов грамот.

Продажа этих грамот производилась Римской церковью и в прежние времена и была основана на том предположении, что так как святые Латинской церкви совершили гораздо более добрых дел, чем это требовалось для спасения их душ, то от избытка этих дел составилось особое «сокровище церкви», которое и распродавалось за деньги всем желающим купить себе отпущение грехов.

Часто папы давали право производить продажу индульгенций на известный срок властителям разных латинских стран с целью сбора денег на сооружение храмов или же на крестовые походы против неверных; так, в 1502 году Александр VI Борджиа дал право продажи индульгенций в Ливонии магистру Плеттенбергу для борьбы с Москвой, причем в 1509 году Юлий II дал вновь это право на сбор средств для «крестового похода против русских схизматиков и еретиков».

Решив прибегнуть к усиленной продаже индульгенций для сбора денег на пополнение своей казны, Лев X поручил это дело в 1516 году в Германии некоему Тецелю, приобретшему в нем большой навык в Ливонии, где он продавал их, собирая деньги на войну против русских. Тецель повел продажу индульгенций в Германии на широких началах и стал разъезжать со своими подручниками по всем городам и весям; они являлись в церкви, раскрывали свои тюки с грамотами, ставили столы для счетчиков и корзины для денег и зазывали покупателей так же, как и обыкновенные торговцы, обещая за установленную плату полное отпущение грехов, не только прошедших, но и будущих. Торговля шла успешно; однако истинно верующие люди были глубоко возмущены этим недостойным способом обогащения папской казны.

Среди негодующих был и монах Августинского ордена Лютер, человек горячо преданный латинству и положивший в молодые годы немало труда на изучение богословия и других наук. Когда его назначили преподавать в Виттенбергском университете, в Саксонии, то он скоро приобрел славу превосходного проповедника и человека высокой нравственности. В 1511 году Лютер совершил паломничество в Рим; подходя к знаменитому городу воодушевленным самыми лучшими чувствами, он пал на колени и в благоговейном порыве воскликнул: «Привет тебе, священный Рим!» Но четырехнедельное пребывание в Риме открыло ему глаза на истинное положение дел, и он с ужасом убедился, какие страшные пороки царят среди всего папского двора. По возвращении своем в Виттенберг Лютер стал все более и более задумываться над вопросом о том, насколько правильны и соответствуют духу христианства все латинские установления, тем более что у него с раннего детства были по этому поводу сомнения, которые он тщательно старался отогнать от себя, приписывая их внушению нечистой силы.

Между тем в Виттенберг приехал продавать индульгенции уже упомянутый нами Тецель. Приезд этот послужил началом открытой борьбы Лютера против папской власти. Он прибил к дверям соборной церкви грамоту, в которой оспаривал права пап торговать отпущением грехов и многие другие положения.

Скоро поступок молодого проповедника стал известен всей Германии и папскому двору, причем на стороне Лютера оказалось чрезвычайно много лиц, державших его сторону, особенно среди северогерманских князей, тяготившихся частыми папскими поборами. Между тем умер старый император Максимилиан I, и на съезде германских князей, пользовавшихся правом избрания императора, или так называемых курфюрстов, был выбран 19-летний сын Максимилиана, уже знакомый нам Карл, король Испанский, причем весьма существенную поддержку в этом избрании ему оказал своими деньгами знаменитый дом Фуггеров. Этот император Карл, принявший наименование V, назначил в 1521 году съезд в городе Вормсе для решения различных государственных дел; сюда был приглашен также для объяснений и Лютер. По ходатайству его могущественных друзей Карл V обещал ему полную неприкосновенность и дал охранную грамоту; на сейме этом, впрочем не без предварительных колебаний, Лютер торжественно и окончательно высказался против папы.

Но, осудив порядки Латинской церкви, Лютер не остановился на этом, и вместо того, чтобы указать на необходимость возвращения к древнему православию, установленному христианскими святителями на семи Вселенских соборах, он положил начало великому расколу в католичестве, носящему название реформации, или переустройства, а также протестантства, то есть выражения недовольства существующим порядком; при этом он счел возможным совершенно порвать с отеческим преданием, идущим с первых веков христианства, и пренебрег всеми постановлениями отцов Церкви, а установил по своему собственному разумению новые основания христианской веры, которые он считал истинными и непреложными.

В числе этих новых оснований было отрицание им некоторых Таинств, святых, монашества и необходимости для спасения души добрых дел.

Из присутствующих на Вормском сейме многие тогда же высказались против Лютера, и он был объявлен Карлом V «вне закона»; но нашлись и приверженные друзья, которым выгодно было освободиться из-под власти пап; они горячо приняли его сторону, и скоро по всей Германии поднялась ужаснейшая смута, быстро перешедшая и на народные низы, где она выразилась сильнейшими восстаниями во многих местностях. В этой смуте Лютер принимал самое горячее участие; в благодарность за поддержку, оказанную ему северогерманскими князьями, он встал всецело на их сторону в деле подавления крестьянских мятежей и выпустил в свет сочинение «Против крестьян-мятежников», в котором высказывал: «Каждый, кто может, действуй против них, дави и коли их тайно и явно, как при пожаре, лишь бы погасить его какими бы то ни было способами».

С той же необычайной страстностью относился Лютер и ко всем другим своим врагам: английский король Генрих VIII написал против него богословское сочинение; Лютер отвечал на него с невероятной грубостью. Еще резче относился он к некоему швейцарцу Цвингли, который, по примеру самого Лютера, тоже задумал преобразовать христианскую веру так, как ему это казалось правильным и верным, причем, разумеется, взгляды Цвингли расходились со многими взглядами Лютера, почему между ними и началась ожесточеннейшая борьба.

Крестьянские мятежи были вскоре подавлены вооруженной силою; реформация же Лютера делала все большие и большие успехи. Проповедуя уничтожение монашества, он женился на расстриженной чернице, и примеру его не замедлили последовать многие латинские священники и инокини, особенно в северогерманских княжествах, где владетели охотно поддерживали новое учение, вследствие которого с уничтожением монастырей земельные владения последних поступали в их собственность.

В конце концов благодаря расколу, внесенному Лютером в лоно латинства, Германия разделилась, и притом на несколько веков, на две части: на католическую, в которую вошли Австрия, Бавария и южногерманские княжества, и на протестантскую – с Саксонией, Богемией и большим количеством областей и городов на севере.

Ересь, созданная Лютером, не ограничилась пределами Германии; вскоре после Цвингли появились новые преобразователи и реформаторы, из которых замечательнейшими были жестокий и безнравственный английский король Генрих VIII, писавший сперва против Лютера, но затем, поссорившись с папою, отделившийся от него и образовавший Англиканскую церковь, и француз Ковен, или Кальвин, человек чрезвычайно сурового и воинственного нрава, прибегавший к сожжению на костре несогласных с его учением. Кальвинизм распространился в Швейцарии и Франции, а также проник весьма быстро вместе с лютеранством и в Польшу, высшее сословие которой находилось в постоянном общении с Европой и жадно воспринимало все новые учения, шедшие из нее.

Проникновению этих учений в Польшу и Литву способствовало также большое количество немцев, живших в городах, и то обстоятельство, что ближайший сосед Польши, бывший магистр Немецкого ордена Альбрехт Бранденбургский, также отпал от латинства и перешел в протестантство, сделавшись, как мы видели, светским владетелем и подручником своего дяди Сигизмунда I.

Вскоре после Немецкого ордена отпали от католичества и перешли в лютеранство также и рыцари Ливонского ордена.

В Литве и Польше новая ересь не замедлила вступить в успешную борьбу с латинством, особенно когда ее усердными проповедниками явились некоторые природные литовцы, перешедшие в протестантство, к которым примкнул и знаменитый виленский пан Николай Радзивилл Черный. Что же касается православного населения в Литве, то успехи лютеранской ереси среди католиков были для него даже выгодны, так как протестанты не преследовали православных так, как латиняне.

Много толков возбудила реформация и в Москве. Максим Грек написал слово «О Лютеровой ереси», где, не хваля мирского властолюбия пап, строго осуждал новшества в исповедании веры, внушенные человеческими страстями.

Несмотря на то что к учению Лютера примкнули многие истинно религиозные люди, в общем распространение реформации сопровождалось всюду сильным понижением общественной нравственности, что особенно отразилось на ближайших соседях Московского государства – ливонских рыцарях: потеря воинской доблести, любовь к роскоши, пьянство и распутство стали их отличительными чертами. Вот как отзывается о них в половине XVI столетия уже упомянутый нами германский ученый Себастиан Мюнстер в своей «Космографии»: «Московский царь постоянно должен отражать нападения татар. У ливонцев с татарами дела нет, а потому их самая главная забота и работа – постоянно пьянствовать и объедаться».

Слова немца Себастиана Мюнстера лишний раз подтверждают уже высказанное нами, что в то время, когда обитатели Западной Европы, Польши, Литвы и Ливонии могли ставить целью жизни удовлетворение своих личных удовольствий и страстей, а также заниматься развитием искусств и наук, русские люди должны были нести тяжелую службу охраны этой Европы кровью и жизнью своих сынов от хищных орд азиатов, и службу эту они несли с честью.

По словам Герберштейна, мир для Московии был случайностью, а война постоянным занятием, особенно же во времена Василия Иоанновича, непрерывно занятого борьбой с Казанью и с алчным и вместе с тем недоступным Крымом, который лежал за широкими пустынными степями и отделялся, кроме того, так называемою Перекопью, широким и глубоким шестиверстным рвом, прорытым поперек перешейка между Черным и Азовским морями, с высоким укрепленным валом. Собственно Крым выставлял обыкновенно не больше 30 тысяч всадников, но к ним всегда готовы были присоединиться бесчисленные татарские орды различных наименований, кочевавшие по нашим прикаспийским и черноморским степям, на огромном пространстве от Урала до Дуная, и великолепно знавшие все удобные пути, или шляхи, как к границам Московского государства, так и к русским областям, бывшим за Литвой. Лучшим из этих шляхов по направлению к Москве был Муравский, шедший от Перекопа до Тулы, по местности между притоками Днепра и Донца.

Татары всегда старались незаметно подойти к русским или литовским границам и затем, быстро развернувшись, охватывать своими отрядами громаднейшие пространства, производя всюду грабежи и пожары, захватывая скот, всякое добро, а главное, людей, особенно же мальчиков и девочек; у них для пленных были всегда наготове особые ременные своры и большие корзины, чтобы сажать в них детей. Главным рынком для пленников была Кафа, где их грузили на суда и затем везли продавать в Константинополь, Анатолию и другие города Европы, Азии и Африки. В XVI веке в городах по берегам Черного и Средиземного морей можно было встретить немало рабынь, которые укачивали хозяйских ребят польской или русской колыбельною песнью. Московские пленники, движимые горячей любовью к Родине, совершали постоянно побеги или, по крайней мере, делали постоянно попытки к этим побегам, и потому ценились на рынках дешевле рабов из Литвы и Польши. Вот что говорит по этому поводу уже известный нам Михалон: «Хотя перекопцы имеют обильно плодящиеся стада, а рабов только из пленных, однако последними они богаче, так что снабжают ими и другие земли. Корабли, часто приходящие к ним с другой стороны моря и из Азии, привозят им оружие, одежды и лошадей, а отходят от них нагруженные рабами. Все их рынки знамениты только этим товаром, который у них всегда под руками и для продажи, и для залога, и для подарка, и всякий из них, хотя бы не имеющий раба, но владеющий конем, обещает заимодавцам своим заплатить в известный срок за платье, оружие и живых коней – живыми же, но не конями, а людьми, и притом нашей крови. И эти обещания верно исполняются, как будто наши люди находятся у них всегда на задворьях в загонах. Один иудей-меняла, сидя у ворот Тавриды (под крепостью Перекопом) и видя бесчисленное множество привозимых туда пленников наших, спрашивал у нас, остаются ли еще люди в наших странах или нет, и откуда такое их множество. Так, всегда имеют они в запасе рабов, не только для торговли с другими народами, но и для потехи своей дома и для удовлетворения своей злости. Наиболее сильные из сих несчастных часто лишаются ушей и ноздрей, клеймятся на лбу и на щеках и связанные или скованные мучатся днем на работе, ночью в заключении; жизнь их поддерживается небольшим количеством пищи из гнилой падали, покрытой червями, отвратительной даже для собак. Только женщины, которые понежнее и покрасивее, содержатся иначе; которые из них умеют петь и играть, те должны увеселять на пирах. Для продажи выводят рабов на площадь гуськом, как будто журавли в полете, целыми десятками прикованных друг к другу около шеи, и продают такими десятками, причем громко кричат, что это рабы самые новые, простые, нехитрые, только что привезенные из народа королевского, а не Московского (московское племя полагается у них более дешевым, как коварное и обманчивое). Этот товар ценится в Тавриде с большим знанием и покупается дорого иностранными купцами для продажи еще высшей ценою более отдаленным и более темным народам, каковы сарацины, персы, индийцы, арабы, сирийцы и ассирийцы. Несмотря на чрезвычайную осторожность покупателей, тщательно осматривающих все качества рабов, ловкие продавцы нередко их обманывают. Мальчиков и девочек они сначала откармливают, одевают в шелк, белят и румянят, чтобы продать их подороже. Красивые девушки нашей крови покупаются на вес золота и иногда тут же на месте перепродаются с барышом. Это бывает во всех городах полуострова, особенно в Кафе. Там целые толпы сих несчастных невольников отводятся с рынка прямо на корабли. Она лежит на месте, удобном для морской торговли; то не город, а ненастная и беззаконная пучина, поглощающая нашу кровь».

Мы говорили уже, что против этих внезапных набегов крымских разбойников из их неприступной берлоги московские люди должны были постоянно нести так называемую береговую службу, по берегу реки Оки, куда по государеву приказу к ранней весне, обыкновенно в Благовещение, собирались ратные люди, причем городовые дворяне и дети боярские должны были выступать за право пользования своими поместьями, «конны, людны и оружны», с указанным числом коней и вооруженных дворовых людей, укрывавшихся же наказывали кнутом.

После осмотра на сборном месте ратники, по получении тревожных вестей из степей, располагались по полкам: большой полк становился у Серпухова, полк правой руки – у Калуги, левой – у Каширы, передовой – у Коломны, а сторожевой – у Алексина. Вместе с тем выдвигался вперед и шестой полк – «летучий ертоул» для высылки к стороне противника разъездов. Таким путем ежегодно собиралось до 65 тысяч человек, стоявших на местах до глубокой осени, когда уже нечего было опасаться набегов татар. Кроме высылки полков для береговой службы, были устроены украинные линии, или черты, состоявшие из ряда городов, острогов и острожков, обнесенных рублеными стенами и усиленных рвами, валами, засеками и завалами из подпиленных деревьев. Древнейшая и ближайшая к Москве из таких линий шла по Оке от Нижнего Новгорода до Серпухова, а оттуда поворачивала на Тулу и доходила до Козельска. Другая черта шла от Рязани на Венев, Тулу, Одоев и Жиздров. Впереди украинных линий устанавливались наблюдательные сторожи и станицы, имевшие задачею непосредственное наблюдение за местностью с целью своевременно извещать стоящие позади войска о приближении неприятеля. Эту службу несли главным образом казаки, выходцы из Московского государства на украину, искавшие, как мы говорили, в пограничной степи привольной жизни и не боявшиеся постоянных тревог, державших их всегда в полной готовности переведаться со степными хищниками. Древнейшие известия в летописях имеются, как мы уже указывали, о казаках рязанских, которые при Василии Иоанновиче и несли эту станичную службу; в его же княжение упоминаются и казаки смоленские, сидевшие по литовской границе. Затем в те же времена было обширное казачье поселение на окраине Днепровской чисто русского происхождения, из русских областей, подвластных Литве, и пришлого люда из Москвы. Эти казаки, так называемые малороссийские, были подчинены польской короне, и первым малороссийским гетманом с правами наместника был зять известного нам князя Константина Острожского и свойственник короля Александра – Предслав Ланцкоронский. Южнее малороссийских казаков сидели уже совершенно вольные обитатели нижнего Днепра, лишь временно входившие в соглашение с польским правительством, тоже русские люди, собиравшиеся со всех сторон и устроившие впоследствии военное братство – знаменитую Запорожскую Сечь, оттуда они совершали лихие набеги на конях и ладьях, преимущественно на татар и турок; их первый атаман, по некоторым сведениям, был уже знакомый нам Евстафий Дашкович.

Беспрерывные войны вынуждали князя Московского иметь многочисленное войско, по свидетельству некоторых иностранцев, будто бы даже до 400 тысяч человек, преимущественно конницы, сидевшей на небольших, но крепких лошадях и совершавшей чрезвычайно быстро все свои передвижения, причем при встрече с противником она обыкновенно старалась зайти ему в тыл.

Барон Герберштейн говорит о русских войсках следующее:

«Каждые два или три года государь производит набор по областям и переписывает детей боярских с целью узнать их число и сколько у них лошадей и служителей. Затем он определяет каждому жалованье. Те же, кто могут по достатку своего имущества, служат без жалованья. Отдых им дается редко, ибо государь ведет войну или с литовцами, или с ливонцами, или со шведами, или с казанскими татарами, или, если он не ведет никакой войны, то все же каждый год обычно ставит караулы в местностях около Танаида (Дона) и Оки… для обуздания набегов и грабежей перекопских татар… Лошади (у русских) маленькие, не подкованы; узда самая легкая; затем седла приспособлены с тем расчетом, что всадники могут безо всякого труда поворачиваться во все стороны и натягивать лук… Большинство пользуется плеткой, которая висит всегда на мизинце правой руки, так что они могут всегда схватить ее, когда нужно, и пустить в ход, а если дело опять доходит до оружия, то они оставляют плетку, и она висит по-прежнему. Обыкновенное оружие у них составляет: лук, стрелы, топор и палка, наподобие булавы, которая по-русски называется кистень… Саблю употребляют более знатные и более богатые. Продолговатые кинжалы, висящие наподобие ножей, спрятаны у них в ножнах до такой степени глубоко, что с трудом можно коснуться до верхней части рукоятки или схватить ее в случае надобности. Хотя они вместе и одновременно держат в руках узду, лук, саблю, стрелу и плеть, однако ловко и без всякого затруднения умеют пользоваться ими. Некоторые из более знатных носят латы или кольчугу, сделанную искусно, как будто из чешуи, и наручи; весьма немногие имеют шлем, заостренный кверху наподобие пирамиды. Некоторые носят платье, подбитое ватой, для защиты от всяких ударов. Употребляют они и копья…

Пожалуй, кому-нибудь могло бы показаться удивительным, что они содержат себя и своих на столь скудное жалованье и притом, как я сказал, столь долгое время; поэтому я разъясню в кратких словах их бережливость и воздержанность. Так, у кого есть шесть лошадей, а иногда и больше, пользуется только одной из них в качестве подъемной или вьючной, на которой везет необходимое для жизни. Прежде всего такой человек имеет в мешке, длиною в две или три пяди, толченое просо, потом восемь или десять фунтов соленой свинины; есть у него в мешке и соль, и притом, если он богат, смешанная с перцем. Кроме того, каждый носит с собой топор, огниво, котел или медный горшок, чтобы, если он случайно попадает туда, где не найдет ни плодов, ни чесноку, ни луку или дичи, имел возможность развести там огонь, наполнить горшок водою, бросить в него полную ложку проса, прибавить соли и варить; довольствуясь такой пищей, живут и господин, и слуги… Если же господин хочет пиршествовать роскошно, то он прибавляет маленькую частицу свиного мяса. Я говорю это не о более знатных, а о людях среднего достатка. Вожди войска и другие военные начальники время от времени приглашают к себе других, победнее, и, получив хороший обед, эти последние воздерживаются иногда потом от пищи два или три дня. Точно так же, если у московита есть плоды, чеснок или лук, то он легко может обойтись без всего другого».

Описав подробно порядки в русском войске при Василии Иоанновиче, Герберштейн рассказывает про обычаи, царившие среди подростков и детей.

После знакомства с этими обычаями делается совершенно понятной та беззаветная удаль, мужество и выносливость русских людей в бою и при суровых невзгодах походного времени.

«Юноши, – говорит Герберштейн, – наравне с подростками сходятся обычно по праздничным дням в город на обширном и известном всем месте, так что большинство может их там видеть и слышать; они созываются вместе диким свистом, который является как бы условным знаком; созванные, они тотчас сбегаются вместе и вступают в рукопашный бой; начинают они борьбу кулаками и вскоре без разбору и с великой яростью бьют ногами по лицу, шее, груди, животу, и вообще каким только можно способом, одни поражают других, состязаясь взаимно о победе, так что часто их уносят оттуда бездыханными. Всякий, кто победит больше народу, дольше других останется на месте сражения и весьма храбро выносит удары, получает особую похвалу в сравнении с прочими и считается славным победителем. Этот род состязания установлен для того, чтобы юноши привыкали сносить побои и терпеть какие угодно удары».

Главной наградой за службу военно-служилому люду при Василии была, так же как и при его предках, раздача поместий, переходивших после смерти владельца, если у него не было сыновей на службе, в другие руки. Семьям же умершего выдавались из этого поместья известные доли на прожиток.

Поземельным устройством всех служилых людей ведал Поместный приказ, который вместе с Разрядным, или Военным, приказом, а также и некоторыми другими, о которых мы будем говорить ниже, составляли, так сказать, высшее управление всеми делами Московского государства. Приказами управляли бояре, но важное значение в них имели дьяки, заведовавшие всей письменной частью и являвшиеся часто с докладами в Боярскую думу, которая собиралась под председательством самого государя. Василий Иоаннович, как мы говорили, очень ценил умных и образованных дьяков и некоторых особо приблизил к себе, причем наибольшим его доверием и любовью пользовался тверской дворецкий – дьяк Шигона Поджогин; способности другого дьяка Юрия Малого Траханиота государь ценил так высоко, что когда тот бывал нездоров, то его приказано было привозить на тележке в царский дворец для совещания о делах.

Василием Иоанновичем были установлены некоторые новые придворные должности – оружейничего, ловчего, кравчего и рынд; рындами назначались знатные молодые люди, носившие в торжественных случаях длинное одеяние из белого шелкового атласа и серебряные топоры и находившиеся непосредственно при великом князе. Все эти придворные чины при первом же сборе в поход тотчас садились на коней и отправлялись на войну, так как все высшее служилое сословие, какие бы оно должности ни занимало, было прежде всего военным и службу эту несло от молодых лет до смерти.

«Зато, – говорит помянутый нами итальянский историк Павел Иовий, – несущие воинскую службу пользуются свободою от податей, имеют преимущество над поселянином и во всех делах сильны царским покровительством. Во времена войны открывается благородное поприще для истинной доблести, и вообще, во всякой области управления имеются превосходные и полезные учреждения, так что каждый за совершенный им поступок получает в удел или вечную награду, или вечный стыд».

Следуя во всем заветам своего великого родителя, Василий Иоаннович, так же как и он, ревностно продолжал заботиться об украшении стольного города и его святынь.

Через несколько месяцев по смерти Иоанна III он начал строить в Кремле церковь Николая Гостунского, а затем в 1508 году было окончено сооружение нового Архангельского собора и начата постройка великой колокольницы церкви Ивана Лествичника. Всего в Москве при Василии Иоанновиче было построено 11 каменных церквей, причем самым замечательным сооружением почитается Новодевичий монастырь, основанный в благодарность за взятие Смоленска.

В 1508 году было закончено сооружение новых каменных Государевых палат, куда Василий и перешел на житье; они сохранились до настоящего времени и составляют два нижних яруса так называемого Теремного дворца.

Наконец, в том же 1508 году Василий Иоаннович приказал Фрязину Алевизу Новому выкопать вокруг Кремля глубокий ров и выложить его камнем и кирпичом, а со стороны реки Неглинной (ныне засыпанной) устроить обширные глубокие пруды, причем Неглинная была соединена со рвом и с Москвой-рекой, так что крепость со всех сторон окружалась водою, а Кремль стал островом.

Павел Иовий по этому поводу рассказывает:

«Город Москва по своему положению в самой середине страны, по удобству водяных сообщений, по своему многолюдству, по крепости стен своих есть лучший и знатнейший город в целом государстве…

Дома в нем вообще деревянные, не слишком огромны и не слишком низки, а внутри довольно просторны; каждый из них обыкновенно делится на три комнаты: гостиную, столовую и кухню. При всяком почти доме есть свой сад, служащий для удовольствия хозяев и вместе с тем доставляющий им нужное количество овощей; от этого город кажется необыкновенно обширным. В каждом почти квартале есть своя церковь, на самом же возвышенном месте стоит храм Богоматери, славный по своему строению и великолепию… В самом городе впадает в реку Москву речка Неглинная, приводящая в движение множество мельниц. При впадении своем она образует полуостров, на конце которого стоит весьма красивый замок с башнями и бойницами, построенный итальянскими мастерами. Москва по выгодному своему положению перед всеми другими городами заслуживает быть столицею, ибо мудрыми основателями своими построена в самой населенной стране, в средине государства, ограждена реками, укреплена замком и, по мнению многих, никогда не потеряет первенства своего».