Текст книги "Сказания о земле Русской. От Тамерлана до царя Михаила Романова"

А между тем как раз в то время, когда среда московского боярства стала пополняться людьми, в которых были свежи все притязания удельного времени, сам московский государь вследствие сильного роста своей державы при Иоанне III и его сыне, получив при этом по наследию и заветы византийских императоров, высоко возвысился в своем положении над всеми подданными – князьями и простыми людьми.

Эта перемена отношений между великим князем и высшим боярством вызвала, конечно, немало неудовольствий, причем нужна была властная рука Иоанна III и Василия Иоанновича, чтобы обуздывать некоторых из бояр; тем не менее и эти оба государя, отличившиеся столь твердой волей, все-таки должны были счи таться с известными порядками, сложившимися в боярской среде, когда в состав ее вошли потомки бывших великих и удельных князей.

Мы видели, что в старые времена бояре, приезжая к князю, заключали с ним условие относительно того, каково будет их служебное положение. Теперь в среде московского боярства, занимавшего все высшие должности, сложился совершенно иной порядок. Все боярские и дворянские роды составляли как бы лествицу, в которой они размещались отнюдь не по личным заслугам, а по знатности своих предков, и их взаимное положение определялось очень сложным путем, причем потомки бывших великих князей заняли первые места; все остальные князья из удельных и старые московские боярские роды стали уже ниже, за исключением, как мы говорили, одного только рода бояр Захарьиных-Кошкиных; роды же бояр, служивших у удельных князей, стали еще ниже; за ними шли дворяне разных областей и так далее. Этот сложный порядок боярских взаимоотношений известен под наименованием местничества и определялся многочисленными правилами. При этом, по местническому счету, при совместной службе член старшего рода должен был занимать и старшее место перед младшим родом; так, например, князья Одоевские на службе по одному ведомству ставились всегда выше Бутурлиных, а Бутурлины выше Волконских; поэтому если бы почему-либо кто-нибудь из Бутурлиных был поставлен выше Одоевского, то это составляло как бы «находку» для всех Бутурлиных и бесчестье всему роду Одоевских; со стороны последних немедленно шли жалобы на понесенную «потерьку» и делались справки в составленном при преемнике Василия Иоанновича «Государевом родословце» или Разрядном приказе, ведавшем воинскими делами, был ли когда-нибудь кто из Бутурлиных при совместной службе выше Одоевских.

Конечно, этот порядок местничества представлял страшное зло: он вызывал бесконечные споры и раздоры, а главное, лишал возможности назначать на соответствующие должности людей по их заслугам, не обращая внимания на родовитость, что особенно необходимо при назначении для начальствования над войсками. Однако порядок этот держался, как мы увидим, не одно столетие, и хотя московские государи всегда всеми силами боролись с ним, но очень не скоро могли сломить его.

Из сказанного выше делается также понятным, почему Василий Иоаннович приближал к себе дьяков – людей незнатного происхождения и лично ему всем обязанных за свое возвышение, а также почему он указывал, что у русского народа существует три врага: басурманство (нехристианский Восток), латинство (хитрый, завистливый Запад) и сильные люди своей земли.

Тем не менее сам Василий называл этих сильных людей своими «извечными боярами» и признавал все их родовые счеты; только в самых исключительных обстоятельствах, в военное время, им иногда приказывалось «быть без мест». Но, считаясь с установившимся порядком местничества, Василий Иоаннович по примеру отца беспощадно карал своих бояр за всякую попытку к измене, к чему большим соблазном являлась близость Литвы и стремление недовольных московскими порядками бежать туда. Для предупреждения этого с ненадежных бояр брались клятвенные записи: «от своего государя и от его детей из их Земли в Литву, также к его братьям, и никуда не отъезжать до самой смерти»; кроме клятвенных записей великий князь требовал также с подозрительных бояр поруки духовенства и денежного ручательства; так, за Михаила Глинского поручилось трое в 5 тысячах рублей, а за этих трех – еще 47 человек.

Недовольство части московского боярства новыми порядками, сложившимися с увеличением могущества государства и усилением великокняжеской власти, отразилось до известной степени и на церковной среде того времени. Мы видели, что при Иоанне III в нашем духовенстве резко обнаружилось два течения, как в вопросе о жидовствующих, так и в вопросе о монастырском землевладении. Иосиф Волоцкой выступил ревностным обвинителем еретиков и настаивал на суровых мерах против них; он же доказывал необходимость и пользу монастырского землевладения. Наоборот, заволжские старцы, во главе с кротким Нилом Сорским, считали, что нужно действовать на еретиков мягкими средствами и мирным внушением, и высказывались против того, чтобы монастыри обладали земельной собственностью. Соборы 1503 и 1504 годов вынесли определение относительно еретиков и монастырского землевладения – согласно с мнением Иосифа и его сторонников, или, как их тогда называли, осифлян, праведный Нил Сорский, как и подобает истинному сыну Церкви, подчинился соборному решению и больше не делал возражений по этим вопросам.

Но в это же время был и другой инок, державшийся взглядов Нила Сорского; это был уже помянутый нами Вассиан Косой – в миру князь Василий Иванович Патрикеев, постриженный с отцом при Иоанне III по известному делу о престолонаследии, когда высшее боярство строило свои козни против Софии Фоминичны и ее сына Василия. Вступив на родительский престол, Василий Иоаннович не помнил старого зла и, снисходя к знатности рода Вассиана Косого и родству своему с ним (они были троюродными братьями по бабке Вассиана, приходившейся сестрой Василию Темному), приблизил его к себе и перевел в Москву, где он проживал то в Симоновом, то в Чудовом монастыре и часто виделся с великим князем. Вот этот Вассиан Косой, человек начитанный и образованный, но крайне высокомерный, выступил с едкими нападками на Иосифа Волоцкого и на его взгляды. Иосиф, конечно, горячо отстаивал свои убеждения, но борьба, которую ему пришлось вести, была нелегка, так как взглядов Вассиана Косого придерживался и митрополит Варлаам, избранный, по-видимому, государем по совету князя-инока.

Кроме того, тех же взглядов был и приехавший с Афона для исправления книг ученый монах Максим Грек, человек высокоправедной жизни. В молодости Максим Грек много путешествовал по Италии, где в это время был самый расцвет «поры возрождения искусств и наук», и находился в дружеских отношениях со знаменитым флорентийским монахом Савонаролой, мужественно выступившим против всеобщей роскоши и растления нравов, чему пример подавали сами папы, и за свои резкие обличения попавшим в конце концов на костер. Постригшись на Святой Афонской горе, Максим Грек был приглашен в Россию Василием Иоанновичем и прибыл в 1515 году в Москву, где ему был поручен перевод Толковой Псалтыри, а затем и других книг; так как он не знал русского языка, то переводил на латинский, а с последнего на русский переводили два московских переводчика – Димитрий Герасимов и Власий.

Вассиан Косой быстро сошелся с Максимом Греком и стал пользоваться его знанием греческого языка, чтобы переделать древний перевод Кормчей книги, где были изложены все церковные порядки; при этом Вассиан стал громко называть правила о монастырском землевладении не правилами, а «кривилами» и еще более резко нападать на них, проповедуя для монахов полное нестяжание и бедность, хотя сам, по местному преданию, сохранившемуся в Симоновом монастыре, жил в нем весьма привольно, как богатый боярин. «Он не любил ржаного хлеба, – говорит предание, – щей, свекольника, каши и промозглого монастырского пива, но питался сладким кушаньем, иногда с великокняжеского стола, и пил, нестяжатель, романею, мушкатное и рейнское вино».

Простодушный Максим Грек, человек по складу своего ума и чувств действительно нестяжатель и отшельник, не зная ни русских отношений, ни значения монастырей и их земельных имуществ, быстро подпал под влияние своего нового приятеля, родовитого инока-князя, и стал писать вместе с горячими статьями против занятия чернокнижием и астрологией также и разные обличительные послания, или тетрадки, против корыстолюбия и других пороков среди духовенства, причем касался личностей некоторых русских иереев. Вместе с тем к Максиму Греку начали собираться многие опальные бояре, недовольные государем; был с ним близок и турецкий посол грек Скиндер, как впоследствии открылось, тайный враг Москвы.

Все это не могло не возбудить против Максима Грека подозрений, особенно когда вместо Варлаама, сведенного за какую-то вину с митрополичьего стола, преемником его стал один из учеников Иосифа Волоцкого Даниил. Новый митрополит, человек весьма умный и образованный, отличался особою преданностью взглядам на самодержавную власть московских государей, которая так не нравилась многим именитым боярам, собиравшимся у Максима Грека. В числе последних был старый боярин Иван Берсень-Беклемишев, отличавшийся грубостью и большим высокоумием; он позволял себе в Боярской думе недостаточно почтительно говорить с Василием Иоанновичем и вступать с ним в спор, за что и был в конце концов подвергнут опале потерявшим терпение великим князем, в сердцах удалившим его из Думы со словами: «Поди прочь, смерд, ты мне не надобен».

Этот Берсень-Беклемишев, вместе с дьяком Феодором Жареным часто бывая у Максима Грека, всячески хулил как Василия Иоанновича, так и мать его Софию Фоминичну, принесшую новые порядки в Русскую землю на смену старым удельным. Такие речи не замедлили дойти до государя; было назначено строгое следствие, а затем и суд, после которого Берсеню отрубили голову на Москве-реке, а дьяку Жареному вырезали язык. Вслед за тем начался суд и над Максимом Греком; главное обвинение против него заключалось в допущении разных еретических вставок при переводе книг. Действительно, вследствие недостаточного знания русского языка в переводе Максима Грека вкрались важные неправильности. Его обвинили и сослали в Иосифо-Волоцкой монастырь, откуда он не переставал писать свои обличительные тетрадки; тогда его подвергли новому суду и заточили в тверском Отрочем монастыре.

Не избежал суда над собою в 1531 году и именитый приятель Максима Грека инок Вассиан Косой, отзывавшийся вместе с ним весьма неодобрительно против второго брака государя. Главным обвинением против Вассиана было самовольное исправление Кормчей книги, некоторые правила которой он называл, как мы видели, «кривилами»; на суде он держал себя крайне дерзко и вызывающе и позволил себе именовать русских чудотворцев «смутотворцами» за то, что они разрешали монастырям владеть селами и землей. Его также сослали в Иосифо-Волоцкой монастырь. За много лет до суда над своими слишком страстными и резкими последователями, в 1508 году, мирно сошел в могилу тихий старец Нил Сорский, завещав перед смертью бросить его тело в пустыни, «потому что оно согрешило перед Богом и недостойно погребения; пусть растерзают его звери и птицы». Основным правилом его, как мы говорили, было «умное делание», то есть пребывание в сосредоточенном молитвенном настроении, чем достигается высшее духовное состояние, та «неизреченная радость… когда умолкает язык и даже молитва отлегает от уст… тогда не молитвой молится ум, но превыше молитвы бывает». Мощи преподобного Нила до сих пор покоятся под спудом в убогой часовне. Его же великий противник во взглядах на значение монастырей преподобный Иосиф Волоцкой скончался в 1515 году, оставя свою обитель весьма благоустроенной; из нее вышло впоследствии много ревностных пастырей Русской церкви и больших подвижников. Защищая всю жизнь права монастырского землевладения, Иосиф в своих наставлениях братии строго требовал от них постничества и труда: «Трудись руками своими, – говорил он, – не засматривайся на жизнь ленивых, а ревнуй житию святых… Читай священные книги, а отнюдь не читай запрещенных… Ищи небесного и не жаждай земных благ; над ними растянута сеть – увязнешь, как птица… Подумай, сколько людей было после Адама и все прошли без следа… Каждое веселие света оканчивается печально. Нынче играют свадьбу, завтра плачут над мертвецом. Ныне рождается, завтра погребается. Ныне радость, завтра слезы. Ныне богат, завтра нагой. Ныне знатен, завтра труп, поеденный червями… Покайся теперь, после смерти нет покаяния. Что сделал здесь, то и найдешь там: что посеешь, то и пожнешь».

Во времена Василия III жили и другие святые нашей церкви; из них особенно прославились обитавшие в северных пределах нашего Отечества: святой Александр Свирский и великий подвижник Корнилий Комельский, подвизавшийся в глухом и диком лесу в 45 верстах от Вологды и устроивший здесь обширную обитель. Наконец, при Василии же Иоанновиче жили преподобные Феодорит, Митрофан и Трифон Кольский – просветители лопарей, язычников, обитавших на крайнем севере и поклонявшихся небесным светилам, гадам и камням. Они были посланы в эти страны по благословению знаменитого Макария, архиепископа Новгородского, человека строгого в делах веры и славного своей беспредельной любовью к Русской земле, как мы это увидим в нашем последующем изложении.

Жил также во времена Василия Иоанновича и старец Елизарова монастыря Филофей, от которого осталось несколько замечательных посланий, в том числе и к Мисюрю Мунехину, бывшему, как мы уже говорили, долгие годы дьяком при великокняжеском наместнике во Пскове. Как Филофей, так и Мисюрь Мунехин являются представителями лучших русских людей того времени. Знакомство с личностью Мисюря Мунехина наглядно показывает нам, какое значение имели тогда дьяки, люди, выходившие из простого народа и духовенства, отлично изучившие грамоту и занимавшие важные места по ведению письмоводства как в Боярской думе, так и в различных отраслях управления Московского государства. Михаил Григорьевич Мунехин занимал до отправления своего во Псков должность государева казначея и ездил послом в Египет, отчего и получил прозвание Мисюрь, то есть Египтянин, причем с его слов было составлено любопытное описание Египта, Константинополя и других городов.

Будучи назначен дьяком при воеводах во Пскове после присоединения его к Москве, Мунехин всей душой полюбил Псковский край и скоро соединил в своих руках управление почти всеми его делами; он руководил отношениями с соседними ливонцами и заведовал сооружением новых укреплений. Ему же обязан своим возникновением и Псково-Печерский монастырь, лежащий верстах в пятидесяти от Пскова. Полюбив небольшую обитель, здесь находившуюся и, очевидно, основанную в подражание Киево-Печерской, Мисюрь Мунехин стал усердно ее посещать и собственным иждивением начал строить монастырь, обнесенный затем каменной оградой; скоро монастырь этот стал одной из святынь Псковской земли, а его крепкие стены с башнями – важным оплотом против Литвы и немцев.

Вот с этим Мисюрем Мунехиным и вел переписку Филофей, старец Елизарова Трехсвятительского монастыря близ Пскова. Старец Филофей писал Мисюрю, а также и другим лицам, в том числе великому князю Василию Иоанновичу и его преемнику Иоанну Грозному, по различным поводам: между прочим по случаю морового поветрия во Пскове утешительное послание к сущим в беде, таковое же послание к опальному вельможе и послание против звездочетов, направленное, вероятно, против некоего Николая Латинянина, распространителя астрологии при Василии Иоанновиче, против которого писал и Максим Грек. Послания Филофея тем драгоценны для нас, что в них ясно видны душевный склад и взгляды русских людей того времени, их глубокая вера в Бога, а также замечательно проникновенное понимание тех высоких задач, которые лежат на русских государях по собиранию под своей рукою земель во имя утверждения православной веры и мира среди народов.

«Да веси христолюбче и боголюбче, – писал Филофей Мисюрю Мунехину, – яко вся христианская царства приидоша в конец и снидошася во едино царство нашего государя. По пророческим книгам то есть росейское царство: два убо Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быти».

И этот взгляд смиренного старца Филофея, кроме части бояр из недовольных удельных князей, глубоко разделял весь русский народ.

Барон Герберштейн, далеко не дружелюбно описывавший Московское государство, где его высокопарное велеречие разбилось о точные и ясные ответы бояр и непреклонную твердость Василия, говорил про последнего, что он «властью своей над подданными превосходит всех других государей в целом свете; они (подданные) открыто заявляют, что воля государя есть воля Божия, и что ни сделает государь, он делает это по воле Божией». Равным образом, если кто-нибудь спрашивает о каком-нибудь сомнительном деле, то обычно получает ответ: «Про то ведает Бог да великий государь». Когда, подъезжая к Москве со своим посольством, Герберштейн спросил выехавшего к нему навстречу старого дьяка, бывшего раньше послом в Испании, о причинах обильного пота, струившегося по его лицу, то дьяк этот тотчас ответил ему: «Сигизмунд! Мы служим своему государю не по-вашему».

Полную противоположность в этом отношении представляла, как мы видели, Литва. В то время как Северо-Восточная Русь складывалась вокруг Москвы медленно, но прочно и крепко, сильные паны в Литве продолжали и при Сигизмунде захватывать все более и более в свои руки всю власть над страной и выпрашивали себе, по примеру польской знати, все новые и новые льготы, или «привилеи»; скоро они стали владетелями обширнейших земельных пространств и имели в них совершенно таких же подданных, как сам великий князь, с правом суда и жизни и смерти над ними. Литовские вельможи захватили также и все высшие должности в государстве, как военные, так земские и придворные: гетманов, канцлеров, маршалов, воевод, каштелянов и старост.

Одновременно с этим шло сильное ополячивание всей литовской знати и шляхты и усиленный переход в латинство тех русских панов, которые оставались еще верными вере своих отцов, так как при Сигизмунде ревность латинского костела и польской справы к подавлению православия и русской народности развилась до невероятных размеров. В сопредельных с Москвой владениях Сигизмунд еще стеснялся угнетать православных чересчур сильно, так как понимал, что это может усилить их желание передаться Москве, но в старых червенских городах святого Владимира, в далекой древней отчине пламенного ревнителя православия великого Романа Мстиславовича, в Галицкой земле, совершенно теперь оторванной от Московского государства, Сигизмунд обращался с православными не лучше, чем турки с христианами. В Галиции русские православные люди не имели права свидетельствовать против поляка-латинянина, и на них была наложена особая поголовная подать за принадлежность к схизме, таким именем, как мы говорили, католики презрительно называли святую нашу веру. В тех случаях, когда православные вместе с латинянами составляли цеховое братство, первые при различных цеховых торжествах обязаны были идти к костелу, но не имели права входить в него, а должны были стоять в ограде и за это платили определенный взнос; вместе с тем зачастую с них брали десятину в пользу латинского прихода и латинского ксендза. Конечно, подобные неправды творились и в Литве, но там, по крайней мере, они не узаконились, как в Галиции.

Если в правление Сигизмунда православные в Польше и в Литве подвергались гонению, то жиды пользовались полнейшим довольством. При короле Александре, в конце XV столетия, против них было в течение непродолжительного времени гонение, как и в Западной Европе, но так же, как и в Западной Европе, оно скоро сменилось в Литве и Польше восстановлением всех их прежних прав. Так, в 1495 году Александр Польский отдал короткий приказ: «жидову с земли вон выбить», если они не перейдут в христианство, но уже в 1503 году, «помысливши с паны радами», он принял их опять в свое государство и вернул все права, причем впоследствии они были освобождены и от военной службы; а права эти были еще большие, чем во времена Витовта. Самое важное право заключалось в том, что жиды считались «вольными людьми», непосредственными подданными великого князя Литовского, и власть всесильных панов на них не распространялась. По уголовным делам они подчинялись особому «жидовскому судье», назначаемому великим князем, а между собою они судились сами своим «жидовским сбором», или «кагалом». За убийство жида полагалась смертная казнь и отнятие всего имущества; право же на владение землею они получили еще со времен Витовта. Вместе с тем жиды, обладавшие значительными денежными средствами, которыми они ссужали литовских панов, привыкших жить на широкую ногу, стали брать на откуп право взимания налогов с христианского населения, что возбуждало неудовольствие последнего. Один же из таких иудейских откупщиков, Авраам Езофович, заведовал даже всеми денежными средствами государства, занимая при Сигизмунде важную должность «земского подскарбия», что ныне соответствует званию министра финансов, благодаря особому покровительству иудеям со стороны супруги Сигизмунда – королевы Боны, бравшей с них за это, конечно, громадные деньги.

Королева Бона была чрезвычайно алчная женщина, весьма низкой нравственности, причем она не останавливалась для достижения своих целей перед самыми чудовищными преступлениями, отрава была ее излюбленным средством против врагов. Беря взятки, она не брезговала ничем; так, с бедных православных галичан, чтобы спасти от приговора к вечному заключению их епископа Макария, твердо стоявшего за свою паству против посягательств костела, Бона не постыдилась потребовать 200 волов. От брака со старым Сигизмундом у Боны был единственный сын – Сигизмунд-Август, человек, несомненно, с большими дарованиями, но получивший от своей порочной матери крайне дурное воспитание. Она умышленно старалась развивать в нем качества, вредные для государя, с тем чтобы после смерти мужа самой захватить всю власть в свои руки. Королева Бона была причиной многочисленных недоразумений между королем и панами как в Польше, так и в Литве, причем Сигизмунд, чтобы приобрести расположение литовских панов, предоставил им возможность управляться в своем княжестве вполне самостоятельно и назначил в 1529 году в качестве правителя Литвы своего малолетнего сына, 13-летнего Сигизмунда-Августа, с полным наименованием великим князем Литовским, позволив даже возвести его на литовский престол. К этому же 1529 году относится и составление первого литовского судебника, или «Статута», который был написан на русском языке.

Огромные вольности, приобретенные знатью и иудеями, не пошли на пользу Литовскому государству. До нас дошло написанное в половине XVI столетия сочинение одного весьма образованного литвина-католика по имени Михалон: «О нравах татар, литовцев и москвитян».

В сочинении этом Михалон горько упрекает порядки и обычаи своей страны и ставит в пример порядки московские и даже татарские. Вот некоторые отрывки из его произведения: «На обязанность судьи татары смотрят не как на средство к наживе, а как на службу ближнему. Они тотчас отдают всякому то, что ему принадлежит, а у нас судья берет десятую часть цены спорной вещи с невинного истца… Если обе стороны помирятся, судья все-таки берет деньги, с виновного – штрафные, а с истца – десятинные; отыскивающему свою украденную вещь приходится потратить на суд больше, чем она стоит, и потому многие не решаются заводить тяжбы. ‹…›

Древние литовцы, – по замечанию Михалона, – отличались мужеством и воинской деятельностью, а ныне предаются роскоши и праздности. Вместо того чтобы самим идти в неприятельские земли, или оберегать свои пределы, или упражняться в воинском искусстве, обязанные военной службой молодые шляхтичи литовские сидят в корчме, пьянствуют и, весьма склонные к взаимным ссорам, убивают друг друга, а военное дело и защиту отечества предоставляют татарам (поселенным при Витовте), беглым людям из Московии и вообще наемным отрядам».

Так же как и Михалон, отзывается о литовцах и Себастиан Мюнстер, составитель известной «Космографии», или описания различных земель и государств. Помещая в своей «Космографии», изданной в 1550 году, рисунок литовской корчмы, он замечает: «Среди литовской шляхты распространен весьма дурной обычай: если только они соберутся в корчме, то сидят в ней с утра до полуночи».

Порицая литовских панов за изнеженность нравов, Михалон ставит им в пример москвитян. «Москвитяне, – говорит он, – изобилуют мехами, но дорогих соболей запросто не носят, а сбывают их в Литву, получая за это золото. Они не употребляют также дорогих привозных пряностей; у них не только простолюдины, но и вельможи довольствуются грубой солью, горчицей, чесноком и плодами своей земли; а литовцы любят роскошные привозные яства и пьют разные вина, отчего у них всевозможные болезни. В городах литовских нет более распространенных заводов, чем те, на которых варится из жита водка и пиво. Эти напитки берут с собой и на войну, а если случится пить только воду, то по непривычке к ней гибнут от судорог и поноса. Крестьяне дни и ночи проводят в шинках, заставляя ученых медведей увеселять себя пляской под волынку и забыв о своем поле. Посему, растратив имущество, они нередко доходят до голода и принимаются за воровство и разбой. Таким образом, в любой Литовской области в один месяц больше людей казнят смертью за эти преступления, нежели во всех землях Татарских и Московских в течение 100 или 200 лет. Попойки часто сопровождаются ссорами. Лень начинается у них питьем водки; еще в постели кричат: «Вина, вина!» – и пьют этот яд мужчины, женщины и юноши на улицах, на площадях и, напившись, ничего не могут делать, как только спать. Между тем в Московии великий князь Иоанн III обратил свой народ к трезвости, запретив везде кабаки. Поэтому там нет шинков, а если у какого-нибудь домохозяина найдут каплю вина, то весь его дом разоряется, имение отбирается, прислуга и соседи, живущие в той же улице, наказываются, а сам навсегда сажается в тюрьму. Вследствие трезвости города московские изобилуют разного рода мастерами, которые, посылая нам деревянные чаши и палки для опоры слабым, старым и пьяным, седла, копья, украшения и различное оружие, отбирают у нас золото». Далее Михалон говорит, что вследствие распространения роскоши и пьянства на Литве московские государи завоевывают у нее целые области и города, так как московский народ всегда трезв и всегда при оружии, а в крепостях всегда находятся постоянные войска; другие же по очереди занимаются охранением границ.

«В Литве, – продолжает он, – один чиновник занимает десять должностей, а прочие удалены от правительственных дел. Москвитяне же соблюдают равенство между своими и не дают одному многих должностей. Управление одним городом на год или на два поручают они двум начальникам вместе и двум дьякам. От этого придворные, надеясь получить начальство, ревностнее служат своему государю, и начальники лучше обращаются с подчиненными, зная, что они должны отдать отчет и подвергнуться суду, так как обвиненный во взятках бывает принужден выходить на поединок (поле) с обиженным, даже если этот последний принадлежит к низшему сословию. Князь их бережливо распоряжается домашним хозяйством, не пренебрегая ничем, так что продает даже солому. На пирах его подаются большие кубки золотые и серебряные, называемые «соломенными», то есть приобретенными за проданную солому. От расчетливого распределения должностей он имеет еще и ту выгоду, что те, которых посылает исправлять различные общественные дела и даже в самые далекие посольства, исполняют все это на свой счет. За хорошее исполнение они награждаются не деньгами, а местами начальников и землею. У нас же, напротив, если кто посылается куда-либо, даже не заслужив того, получает обыкновенно в излишестве деньги из казначейства, хотя многие возвращаются, ничего не сделав. На пути люди эти бывают в тягость тем, через владения которых идут, истощая их подводами. В Московии же никто не имеет права брать подвод, кроме гонцов по государственным делам; благодаря быстроте езды и часто меняя усталых лошадей (ибо везде стоят для этого в готовности свежие и здоровые лошади), они чрезвычайно скоро доставляют известия. У нас же придворные употребляют подводы на перевозку своих вещей, отчего происходит недостаток в подводах, и мы, не готовые, терпим нападения врагов, предупреждающих вести об их приходе».

Приведенная выше выдержка из сочинения Михалона о чрезвычайно быстрой езде в Московском государстве совершенно совпадает и с записками барона Герберштейна, который говорит, что 600-верстный переезд от Новгорода до Москвы был сделан в 72 часа благодаря отличному устройству почтовой части в Московии.

Про литовских женщин Михалон выражается так: «Татары держат жен своих в сокровенных местах, а наши жены ходят по домам праздные, в обществе мужчин, в мужском почти платье. Отсюда страсти… У нас некоторые женщины владеют многими мужчинами, имея села, города, земли, одни на правах временного пользования, другие по праву наследования, и по этой страсти к владычеству живут они под видом девства или вдовства необузданно, в тягость подданным, преследуя одних ненавистью, губя других слепою любовью».

В крайне мрачных чертах описывается Михалоном и угнетение простого народа шляхтою: «Мы держим в беспрерывном рабстве людей своих, добытых не войною и не куплею, принадлежащих не к чужому, но к нашему племени и вере, сирот, неимущих, попавшихся в сети чрез брак с рабынями; мы злоупотребляем нашей властью над ними, мучая их, уродуя, убивая без суда, по малейшему подозрению. У татар и московитян ни один человек не может убить человека, даже при очевидном преступлении. Это право предоставлено только судьям в главных городах, а у нас по всем селам и деревням делаются приговоры о жизни людей».

Особенно же удручает Михалона та кабала, в которую попало христианское население Литвы вследствие покровительства великих князей и знатных панов жидам. «В страну нашу, – говорит он, – собрался отовсюду самый дурной из всех народов – иудейский, распространившись по всем городам Подолии, Волыни и других плодородных областей. Народ вероломный, хитрый, вредный, который портит наши товары, подделывает деньги, печати, на всех рынках отнимает у христиан средства к жизни, не знает другого искусства, кроме обмана и клеветы».