Текст книги "Сказания о земле Русской. От Тамерлана до царя Михаила Романова"

Подъезжая к царскому дворцу, который являлся в глазах русских людей как бы Божьим храмом, всякий слезал с лошади на довольно далеком от него расстоянии и затем приближался уже пешим; только высшие сановники имели право слезать с коня в нескольких саженях от крыльца; также разрешено это было и иноземным послам в дни их приема.

В своей домашней жизни московские государи являлись образцом умеренности и простоты. Они вставали обыкновенно в 4 часа утра и убирались при посредстве постельников, спальников и стряпчих. Умывшись и одевшись, государь шел прямо в крестовую, где его ожидали духовник или крестовой поп и крестовые дьяки; здесь он молился около четверти часа, причем на налой ставился образ того святого, память которого праздновалась в тот день. По окончании молитвы священник кропил государя святой водой, называвшейся «праздничной»; она привозилась из разных монастырей и церквей всего государства, прославленных чудотворными иконами, и освящалась там в дни храмовых праздников; затем крестовой поп читал духовное слово из особых сборников, составленных из поучений отцов Церкви, преимущественно Иоанна Златоуста.

Прослушав поучение, государь посылал ближнего человека спросить государыню о ее здоровье, если почивал особо, а затем и сам шел к ней здороваться, после чего они вместе отправлялись в одну из своих домашних церквей слушать заутреню, а иногда и раннюю обедню. В это время все бояре, окольничьи, думные и ближние люди собирались уже во дворец, чтобы ударить челом государю, а затем и присутствовать в Государевой думе.

Поздоровавшись с боярами, государь шел в сопровождении их всех к поздней обедне, служившейся часу в девятом в одной из придворных церквей. Тут же иногда он принимал и доклады бояр.

Затем государь возвращался в комнату и слушал доклады и челобитные, а в известные дни присутствовал и в Думе, в которой обыкновенно бояре сидели, а дьяки стояли; когда же случалось долго заниматься, то государь приказывал садиться и дьякам.

После приема докладов или сидения в Думе государь шел обедать, обыкновенно после полудня, а бояре разъезжались по домам.

Обеденный стол государя отличался крайней умеренностью; хотя на нем и подавали около 70 блюд, но они почти все расходились на «подачи» боярам, окольничим и другим лицам, причем для близких людей государь иногда сам выбирал известное ему любимое их блюдо.

Послеобеденное время назначалось для отдыха; государь почивал до вечера, часа три. К вечеру во дворец съезжались снова все чины, и в сопровождении их он выходил в верховую или внутреннюю церковь к вечерне, а затем иногда опять собиралась Дума и слушались дела; обыкновенно же по окончании церковной службы до вечернего кушанья государь проводил время со своей семьей и самыми близкими людьми в домашних развлечениях, причем этими развлечениями, кроме чтения и рассказов бывалых людей о далеких землях, были и беседы с так называемыми верховыми (придворными) богомольцами, древними стариками, весьма уважаемыми за их благочестивую жизнь и глубокую старость. Кроме них были слепцы – домрачеи, распевавшие былины и песни при звуке домры, а также и бахири – рассказчики сказок и басен. В числе любимых развлечений государей была и игра в шахматы. Имелась во дворце и особая потешная палата, в которой жили разного рода потешники, плясуны, скоморохи, гусельники и другие, а также дураки-шуты, а у государыни дураки-шутихи, карлы и карлицы; они пели веселые песни, кувыркались и особенно развлекали юных князей и княжон.

Зимой по праздникам государь любил смотреть на бой человека с медведем, а иногда хаживал на него на охоту и сам; любимой охотой государей была также на зайцев и с ловчими птицами – соколами и кречетами; последние водились, как мы знаем, на Крайнем нашем Севере и очень дорого ценились как в Московском государстве, так особенно за границею.

Свой день государь оканчивал в крестовой комнате; он молился в ней перед сном около четверти часа.

В каждый церковный праздник совершалось торжественное богослужение в одном из кремлевских соборов или же в приходской церкви, на которое государь совершал богомольный выход в полном блеске и великолепии своего наряда и в сопровождении всего двора.

Особенно торжественно праздновалось Светлое Христово Воскресение, причем в течение всей Святой недели государь принимал поздравления от людей различного рода занятий и званий, жаловал каждого к руке и одарял всех крашеными яйцами.

Накануне или в самые дни великих праздников – на Рождество, на Светлый день, в прощальные дни Масленицы и Страстной недели, особенно же в Великую пятницу – государь скрытно, только в сопровождении небольшого отряда доверенных слуг выходил из дворца в городские тюрьмы и богадельни, где и раздавал из собственных рук милостыню всем заключенным преступникам и пленным иноземцам, а в богадельнях – дряхлым, увечным, малолетним сиротам и всякого рода беднякам, каждому не меньше полтины, а многим по рублю, иным же по два, по три и по пять рублей – деньги огромные по тому времени. Проведав об этом выходе государя, нищие собирались во множестве по пути его следования, и каждому из них особо он также подавал щедрую лепту из своих рук. Затем нищие собирались тоже у Лобного места, на Красной площади и близ Иверских ворот, где их оделяли от имени государя доверенные лица; кроме того, они приглашались по некоторым дням на обед во дворцовые палаты, причем государь иногда и сам обедал за столом «на нищую братию». В праздник же Благовещения кормление нищих происходило часто в его собственных комнатах.

Так жил Василий III по обычаям своих предков; так же жили московские государи и после него – в XVI и XVII веках.

Особой торжественностью отличались приемы нашими государями иностранных посольств. Барон Герберштейн рассказывает об этом весьма подробно в своих записках. В день представления великого посла пред светлые очи государя запирались все лавки и мастерские, и большие толпы народа стояли на улицах; вся же кремлевская площадь была заполнена войсками. Сойдя с коней в некотором расстоянии от дворцовой лестницы и поднявшись по ее ступеням до половины, Герберштейн и его спутники были встречены государевыми приближенными, которые поцеловали их и повели дальше; наверху лестницы их встретили другие вельможи, более знатные, а войдя во дворец, послы застали в приемной палате уже в полном сборе все высшее боярство. Затем они увидели государя, сидевшего с непокрытой головой на царском месте, под образом в богатой ризе, причем справа от него на скамейке лежала шапка, а слева – посох и таз с двумя рукомойниками и полотенцем, для того, говорит Герберштейн, чтобы тотчас же умыть руки, когда послы будут отпущены.

Подходя к государю, послы били ему челом, а состоявшие при них бояре громко объявляли их имена, после чего государь жаловал гостей к руке, подавая ее для целования, а затем спрашивал о здоровье того лица, от кого послы приехали. Наконец, государь спрашивал и самих послов, поздорову ли они приехали. Совершив этот торжественный прием, государь звал посла к своему столу. Герберштейна Василий Иоаннович в первый его приезд сам пригласил словами: «Сигизмунд, ты откушаешь с нами нашего хлеба-соли». Торжественный обед давался обыкновенно в Грановитой палате, где чрезвычайно быстро дворовые служители, стряпчие и ключники расставляли столы и ставили поставцы. Государь обедал, сидя на своем царском месте, перед которым на его помосте или рундуке ставился для него стол, кованный золотом и серебром и накрытый аксамитом – золотым бархатом. К столу приставлялся приступ о двух ступеньках для кравчего, который входил на него, подавая пить и ставя есть на царский стол. От этого стола вправо накрывался большой стол, а влево – так называемый кривой, так как влево от царского места стена образовала угол. За этими столами садились строго по порядку местничества бояре; если присутствовали великокняжеские братья, то они занимали места, ближайшие к государю. Стол же послов ставился обыкновенно против государева.

Вместе с расстановкой столов ставились и поставцы: государев – помещавшийся посреди палаты, с драгоценной посудой, приводившей в восторг иностранцев; поставец сытного дворца, собственно питейный, с всевозможными ведрами, ковшами, кубками, чарами и другими сосудами с винами; поставец кормового дворца – с сосудами, заключавшими в себе уксус и лимонный рассол, а также и для постановки кушаний; разного же рода хлебные яства ставились на поставец хлебенного дворца. Все поставцы обивались шелковыми полосатыми фатами; столы покрывались скатертями, и на них расставлялись судки, то есть перечницы, уксусницы, лимонники и солоницы, а затем раскладывались калачи. Тарелки, ножи и вилки подавались только почтеннейшим особам, остальные же ели попросту руками, тем более что кушанья подавались по большею части совсем уже готовые и порезанные; ложки же приносились вместе с горячим.

Когда все было готово, то докладывали государю, и он после молитвы садился за трапезу, причем все приглашенные, занимая места, били челом, касаясь правой рукой до земли. Затем боярин-дворецкий являл перед государем чашников, стольников и стряпчих, которые должны были служить у стола. Он шел впереди, а они чинно следовали за ним по двое, держась рука об руку, в одеждах из золотой и серебряной парчи, затем после низкого поклона государю они шли исправлять свои подачи.

Перед началом обеда иногда государь из собственной руки рассылал водку присутствующим. Перед началом же обеда он рассылал также почтеннейшим приглашенным хлеб, каждому особо, громко называя его по имени. Стольники, поднося хлеб, также называли по имени, кому он предназначался, и говорили затем: «Великий государь жалует тебя своим государевым жалованьем – подает тебе хлеб». Принимая эту почесть, гость вставал и кланялся, а с ним вставали и кланялись и все присутствующие. Иногда государь рассылал и соль. Это считалось, по словам Герберштейна, высшею милостью, так как присылка хлеба означала только благосклонность, а присылка соли – любовь.

Обед начинался с жареных лебедей, а затем шли обычные русские блюда, уже нами упомянутые, число которых в торжественных случаях доходило до пятисот. В течение всего обеда государь милостиво рассылал почетным гостям подачи, а вместе с тем приказывал относить их на дом и своим сановникам, не присутствовавшим почему-либо за столом. Вместе с подачей блюд шла также подача вина и меда, причем при каждом сказывании царской подачи все вставали и кланялись государю. При приеме послов государь пил здоровье их повелителей; для этого он предварительно вставал и троекратно крестился.

Старинное русское радушие и гостеприимство требовало, чтобы гости были употчеваны допьяна, после чего они с особою бережностью доставлялись на дом. Если же послы отправлялись домой трезвыми, то к ним вслед за обедом являлись стольники в сопровождении нескольких ведер вина и меда и объявляли, что присланы потчевать гостей. «Вслед за сим, – говорит Герберштейн, – приносят с напитками сосуды и кубки и всеми мерами стараются посланника сколько можно упоить. В сем искусстве русские весьма сведущи: если не имеют они способа заставить кого-нибудь выпить, то начинают пить за здоровье императора (от коего прибыл посол) или за здоровье великого князя и других знаменитых особ. Они думают, что отговариваться и не пить за чье-либо здоровье не должно и не можно. За здоровье пьют таким образом: тот, кто предлагает пить, становится посреди горницы и учтиво произносит имя, за чье здоровье он пьет, и говорит, что желает ему всякого благополучия. Выпив же, переворачивает кубок на голову, дабы показать, что он его опорожнил в знак желания совершенного благополучия тому, чье имя перед тем произнес. Потом идет в передний угол, в большое место, приказывая налить многие кубки, подносит их каждому и произносит имя того, за чье здоровье пить надлежит…»

Кроме подробного описания приема послов, барон Герберштейн оставил также любопытное описание царской охоты, которую очень любил Василий, бывший вообще страстным охотником, и притом, по-видимому, преимущественно с гончими и борзыми.

Описанная охота была под Москвой, в полях, изобиловавших, как мы говорили, огромным количеством зайцев. Послы (граф Нугароль и Герберштейн), завидя государя, сошли с коней и подошли к нему. Он ласково приветствовал их словами: «Мы выехали для своей забавы и позвали вас принять участие в этой забаве и получить от этого какое-нибудь удовольствие. Поэтому садитесь на коней и следуйте за нами».

С государем был бывший казанский царь Шиг-Алей и два молодых князя, из коих один держал топор с ручкой из слоновой кости, а другой – шестопер; у государя же на поясе висело два продолговатых ножа и кинжал; кроме того, на спине под поясом у него был так называемый буздыхан – булава с шарообразным наконечником. Перед началом охоты Василий Иоаннович объявил послам, что, по обычаю, он и все бояре сами ведут своих собак, и советовал им сделать то же. Затем выстроились загонщики и охотники верхами, которых было много. Первыми спустили собак государь, Шиг-Алей и послы, а потом по приказу Василия Иоанновича спустили и все остальные охотники своих меделянских и ищейных (гончих) собак. «И подлинно, – говорит Герберштейн, – весьма приятно было слышать столько собак с их весьма разнообразным лаем. У государя имеется огромное множество собак, и притом превосходных; было там также очень большое количество соколов белого и красного цветов и отличавшихся своей величиною». С охоты государь отправился к одной деревянной башне, отстоящей от Москвы на 5 тысяч шагов, где было разбито несколько шатров; там, переменив платье, он принимал своих гостей и угощал их вареньем, орехами, миндалем и сахарами (конфектами), а затем милостиво отпустил их.

Мы видели, что причиной развода Василия с бесплодной Соломонией было желание иметь потомство. Однако и второй его брак с Еленой Глинской был первые три с лишним года бесплодным, что очень печалило государя, сильно привязавшегося к своей молодой жене; в угоду ей он даже сбрил себе бороду, что вообще не было принято у наших князей, кроме самых первых – Рюрика и Игоря. Великая княгиня Елена ездила со своим супругом во многие дальние обители и ходила пешком в ближние, усердно моля Бога о даровании ей сына. Наконец какой-то юродивый предсказал ей, что она будет матерью и родит сына широкого ума. Действительно, 25 августа 1530 года, в 7 часов утра, во время ужаснейшей бури и грозы Елена родила первенца, будущего Иоанна Грозного; вскоре затем у нее родился и другой сын – Юрий.

Радость государя по случаю рождения старшего сына была неописуемая. Через десять дней он отвез его в Троице-Сергиеву лавру, где младенца окрестил игумен Иосаф, а восприемниками были 100-летний инок праведной жизни Кассиан Босой и известный подвижник святой Даниил Переяславский. Взяв из купели сына, Василий положил его на раку преподобного Сергия и, обливаясь слезами, просил святого быть ему заступником во всей последующей жизни. По возвращении в Москву были оказаны щедрые милости: снята опала со всех князей и бояр, бывших у Василия под гневом за ясное намерение предаться польскому королю или за недоброжелательство к Елене; все темницы были открыты; золото сыпалось без счета для раздачи бедным; народ постоянно толпился в Кремле, принося поздравления великому князю; сюда же слали из далеких обителей и скитов пустынники и отшельники благословение державному младенцу. Затем в знак признательности первым чудотворцам московским великий князь повелел сделать богатые раки: золотую для митрополита Петра, истинного духовного основателя Московского государства, и серебряную – для святого митрополита Алексия. Наконец в 1531 году по древнему умилительному обычаю руками всего народа во главе с великим князем был выстроен в один день обыденный храм во имя Иоанна Предтечи на Ваганьковом поле.

Само собою разумеется, что счастливый отец окружил нежнейшими заботами как молодую мать, так и своего наследника.

Будучи крайне подвижным человеком и отлучаясь часто из Москвы, то по делам, то на богомолье, то на охоту, Василий Иоаннович вел с женой во время отлучек оживленнейшую переписку. Вот отрывки нескольких дошедших до нас писем его к ней: «…А ты бы ко мне и вперед о своем здоровье отписывала, и о своем здоровье без вести меня не держала, и о своей болезни отписывала, как тебя там Бог милует, чтобы мне про то было ведомо…» В ответ на письмо Елены Васильевны, что у маленького Ивана появился на шее гнойник, государь писал с тревогой: «Ты мне прежде об этом зачем не писала? И ты бы теперь ко мне отписала, как Ивана сына Бог милует и что у него такое на шее явилось, и каким образом явилось, и как давно, и как теперь? Да поговори с княгинями и боярынями, что это у Ивана сына явилось, и бывает ли это у детей малых? Если бывает, то отчего бывает? С роду или от иного чего? Обо всем бы об этом с боярынями поговорила и их выспросила, да ко мне отписала подлинно, чтобы мне все знать. Да и вперед чего ждать, что они придумают, и об этом дай мне знать; и как ныне тебя Бог милует, и сына Ивана как Бог милует, обо всем отпиши». Когда был получен ответ от Елены, что гнойник у Ивана прорвался, то Василий все же не успокоился и писал ей: «И ты бы ко мне отписала теперь, что идет у сына Ивана из больного места, или ничего не идет? И каково у него это больное место, поопало или еще не опало, и каково теперь? Да и о том ко мне отпиши, как тебя Бог милует, и как Бог милует сына Ивана? Да побаливает у тебя полголовы и ухо, и сторона; так ты бы ко мне отписала, как тебя Бог миловал, но баливало ли у тебя полголовы, и ухо, и сторона, и как тебя ныне Бог милует? Обо всем этом отпиши ко мне подлинно…»; «Да и о кушанье сына Ивана вперед ко мне отписывай: что Иван сын покушал, чтобы мне было ведомо», – читаем мы в другом письме.

Василий Иоаннович недолго наслаждался своим семейным счастьем. После того как в августе 1533 года было благополучно отражено нападение крымского хана Саип-Гирея на Рязанскую украину, великий князь отправился со всей своей семьею поклониться Живоначальной Троице – в Сергиеву лавру и выехал затем в Волок-Ламский[11]11
  Ныне город Волоколамск.


[Закрыть], где рассчитывал «тешиться» осеннею охотою. Но по дороге он занемог в селении Езерецком; на левом его стегне появилась «мала болячка с булавочную головку: верху у нее нет, ни гною в ней нет же, а сама багрова», как сказано в так называемой «Царственной книге», заключающей в себе описание кончины Василия Иоанновича и часть царствования его преемника.

Несмотря на сильное недомогание, великий князь продолжал поездку верхом и прибыл в Волок-Ламский «в болезни велицей» в «неделю» (воскресенье) после Покрова и принял в тот же день приглашение на пир у своего любимого дьяка Ивана Юрьевича Шигоны-Поджогина, очевидно не желая огорчить его отказом. На пиру этом он перемогался через силу, а на следующий день с большим трудом дошел до мыльни и так же с большими усилиями заставил себя сидеть за обедом в постельных хоромах. Тем не менее на другой день во вторник, видя, что на дворе стоит чудесная погода для охоты, великий князь не вытерпел, приказал ловчим собраться и отправился верхом с собаками в свое село Колпь. По пути охотились, конечно, мало; из Колпи Василий Иоаннович послал за братом своим Андреем и выехал с ним в поле; однако, не проездив и двух верст, он принужден был вернуться опять в Колпь, где он и слег окончательно. Отсюда ввиду усиления болезни было послано в Москву за князем Михаилом Глинским и великокняжескими врачами-иноземцами – Николаем Люевым и Феофилом, которые стали прикладывать к болячке пшенную муку с пресным медом и печеным луком; от этого средства она начала рдеть и из нее появилось немного гною. Прожив две недели в Колпи, государь решил вернуться в Волок, но уже сесть на лошадь он не мог, и боярские дети несли его всю дорогу на руках.

В Волоке ему сделалось хуже – в груди появилась тягость, и больной стал принимать очень мало пищи; к болячке же он приказал прикладывать мед, и из нее начал вытекать обильный гной – по полутазу и по тазу. При таких обстоятельствах Василий Иоаннович решил распорядиться насчет смерти и послал в Москву дьяков Якова Мансурова и Григория Путятина тайно привезти ему духовные грамоты отца и деда, а также свою, приказав ничего не говорить ни митрополиту, ни боярам, очевидно чтобы их не тревожить без крайней необходимости. Эти грамоты были доставлены в Волок также тайно от бывшей с государем великой княгини Елены и братьев его Андрея и Юрия; свою духовную, написанную еще до вступления во второй брак, Василий приказал немедленно сжечь, а затем стал советоваться с дьяками Шигоною и Путятиным, кого из бояр пригласить в Думу и кому «приказати свой государев приказ»; из бояр при нем в Волоке были князь Димитрий Бельский, князь Иван Шуйский, князь Михаил Глинский и дворецкие, князь Иван Кубенский да Иван Шигона. В Волоке же во все время болезни находились и братья великого князя – Юрий и Андрей. Юрий хотел остаться при нем до конца болезни, но Василий решительно этому воспротивился, так как не доверял ему; младшему же брату Андрею разрешено было остаться. Затем решено было вызвать из Москвы очень почитаемого старца Мисаила Сукина ввиду того, что великий князь возымел желание принять схиму, и близкого и преданного боярина Михаила Юрьевича Захарьина (Кошкина).

Между тем из болячки вышло более таза гною и огромный стержень в полторы пяди, но не весь. Когда приехал Михаил Юрьевич Захарьин, великий князь собрал бояр и стал с ними думать, как ему вернуться в Москву. «И приговорил князь велики с бояре ехати ему с Волока в Осифов монастырь к Пречистой молитися». Переезд в Иосифов монастырь (18 верст от Волока) был чрезвычайно труден для больного; он ехал в каптане, лежа на постели, вместе с князьями Шкурлятевым и Палецким; они же поддерживали его под руки, когда он, опираясь на костыль и имея впереди себя своего горячо любимого сына Ивана, направился в церковь, откуда ему вышли навстречу игумен с братией; когда дьякон стал читать ектенью за Василия, то не мог продолжать ее от слез, а все присутствующие – великая княгиня, бояре и иноки – с горьким плачем и рыданием молились об исцелении больного. Великий князь ночевал в монастыре, а на другой день продолжал свой путь. При этом решено было, что он въедет в Москву тайно, так как там много было в это время иноземных послов. 21 ноября он остановился в селе Воробьеве, все время невыносимо страдая от боли; здесь он пробыл три дня и принимал митрополита, епископов и бояр, приезжавших навещать его. Так как лед на Москве-реке был еще не крепок, то приказано было навести мосты против Новодевичьего монастыря, через который Василий и решил въехать в Москву. Но когда санники (лошади, приученные ходить в санях), запряженные в каптану, въехали на мост, то он обломился и каптану подхватили на руки боярские дети, поспешив отрезать гужи у лошадей, «и оттуду же князь великий возвратися и покручинися на городских прикащиков, а опалы на них не положил. И поиде князь великий в славный град Москву в ворота в Боровитцкие (через паром у Дорогомиловской заставы), и внесоша его в постелные хоромы, и тако изволением Божиим, аще и крепце болезнуа, но обаче адамантская (алмазная) его царева душа, крепчайшее благодарение и молитвы иже к Богу непрестанно бяху в устех его». Прибыв в Москву, государь призвал бояр – князя Василия Васильевича Шуйского, Михаила Юрьевича Захарьина, Михаила Семеновича Воронцова, казначея Петра Ивановича Головина, дворецкого Шигону – и стал говорить им о своем сыне Иване, о своем великом княжении и о своей духовной грамоте, «и како строитися царьству после него». Затем он приказал писать при себе дьякам своим Григорию Путятину Меньшому и Федору Мишурину новую духовную грамоту, прибавив в думу об этой грамоте еще князя Ивана Васильевича Шуйского, Михаила Васильевича Тучкова и князя Михаила Львовича Глинского, дядю великой княгини. В это же время приехал в Москву и брат великого князя Василия – Юрий; Андрей приехал еще ранее.

Вслед за написанием духовной Василий Иоаннович стал думать о пострижении с митрополитом Даниилом, коломенским владыкою Вассианом и духовником своим протопопом Алексеем; последнему и старцу Мисаилу Сукину он говорил еще в Волоке: «Смотрите, не положите меня в белом платье, хотя и выздоровею – нужды нет, мысль моя и сердечное желание обращены к иночеству».

Через несколько дней великий князь тайно приобщился и соборовался маслом, а за неделю перед Николиным днем «явственно свящался маслом»; на другой день, в воскресенье, он приказал принести себе Святые Дары. Когда дали знать, что их несут, государь встал, опираясь на Михаила Юрьевича Захарьина, и сел в кресло; когда же его начали причащать, то он встал совсем на ноги, благоговейно принял, проливая слезы, Святые Дары и, вкусив просфору, лег опять на постель. К ней он призвал братьев Андрея и Юрия, митрополита и всех бояр и начал говорить:

«Приказываю своего сына, великого князя Ивана – Богу, Пречистой Богородице, святым чудотворцам, и тебе, отцу своему Даниилу, митрополиту всея Руси; даю ему свое государство, которым меня благословил отец мой; а вы бы, мои братья князь Юрий и князь Андрей, стояли крепко в своем слове, на чем мне крест целовали, о земском строении и о ратных делах против недругов сына моего и своих стояли сообща, чтобы рука православных христиан была высока над басурманством и латинством; а вы бы, бояре, и боярские дети, и княжата, стояли сообща с моим сыном и с моею братиею против недругов и служили бы моему сыну, как мне служили прямо».

Отпустив братьев и митрополита, умирающий государь продолжал свое слово боярам: «Знаете и сами, что государство наше ведется от великого князя Владимира Киевского, мы вам государи прирожденные, а вы наши извечные бояре; так постойте, братья, крепко, чтобы сын мой учинился на государстве государем, чтобы была в земле правда, а в вас розни никакой не было; приказываю вам Михаила Львовича Глинского; человек он к нам приезжий; но вы не говорите, что он приезжий, держите его за здешнего уроженца, потому что он мне прямой слуга, будьте все сообща, дело земское и сына моего дело берегите и делайте заодно; а ты бы, князь Михайло Глинский, за сына моего Ивана и за жену мою, и за сына моего князя Юрия кровь свою пролил и тело свое на раздробление дал».

Государь продолжал скорбеть и изнемогать; особенно же удручал его тяжелый дух из раны – «идущее же из нея нежид смертный». Призвав Михаила Глинского и двух врачей, он приказал им что-нибудь приложить или пустить в рану, чтобы уничтожить этот дух. Михаил Юрьевич Захарьин, утешая его, сказал на это: «Государь князь великий! Как тебе полегчает немного, тогда бы в рану водки пустить бы». Государь же обратился к лекарю Николаю со следующим словом: «Брат Николай! Ты пришел ко мне из своей земли и видел мое великое к себе жалованье, можно ли что-нибудь сделать, чтобы облегчить мою болезнь?» И отвечал на это Николай: «Видел я, государь, великое твое жалованье ко мне и ласку, и хлеб и соль, но могу ли я, не будучи Богом, сделать мертвого живым?»

Услышав это, Василий сказал присутствующим: «Братья! Николай определил мою болезнь – я уже не ваш». Все начали горько плакать, но сдерживались перед ним; выйдя же из его покоев, громко зарыдали и были сами как мертвые.

Государь заснул и вдруг запел во сне: «Аллилуйя, аллилуйя, слава тебе Господи», затем проснулся и промолвил: «Как Господу угодно, так и будет: буди имя Его благословенно отныне и до века».

3 декабря был последний день его земной жизни. Он с утра приказал держать наготове запасные Дары, но мысли его были все еще заняты судьбами своего государства и малолетнего преемника.

Когда к нему вошел троицкий игумен Иосаф, Василий сказал ему: «Помолись, отец, о земском строении и о сыне моем Иване». Днем его причастили; после этого он приказал позвать бояр: князей Василия и Ивана Шуйских, Михаила Юрьевича Захарьина, Воронцова, Тучкова, князя Михаила Глинского, Шигону, Головина и дьяков Путятина и Мишурина; с ними от третьего до седьмого часа он вновь беседовал о сыне, об устроении земском и как быть и править государством. После ухода бояр остались трое самых приближенных к нему: Михаил Юрьевич Захарьин, Глинский и Шигона и пробыли до самой ночи; умирающий приказывал им о великой княгине Елене, как ей без него быть, как к ней боярам ходить с докладом и обо всем им приказывал, как без него царству строиться.

Затем вошли братья Андрей и Юрий и уговорили его съесть немного миндальной каши. Василий стал говорить: «Вижу сам, что скоро должен буду умереть, хочу послать за сыном Иваном, благословить его крестом Петра-чудотворца, да хочу послать за женою, наказать ей, как ей быть после меня. Но нет, не хочу посылать за сыном, мал он, а я лежу в такой болезни – испугается он». Присутствующие, однако, стали уговаривать его послать за ним. Государь согласился. В комнату вошел брат великой княгини Иван Глинский, держа ребенка на руках, а вместе с ними и мамка его, Аграфена Васильевна Челяднина. Великий князь перекрестил сына, призывая на него милость Божию и Пречистой Богородицы и благословение Петра Чудотворца, и наказал мамке: «Смотри, Аграфена, от сына моего Ивана не отступай ни пяди».

Затем вошла вся в слезах и рыдая великая княгиня Елена. Государь стал утешать ее, говоря: «Жена, перестань, не плачь, мне легче, не болит у меня ничего, благодарю Бога». Придя в себя, Елена сказала ему: «Государь великий! На кого меня оставляешь? Кому детей приказываешь?» На это Василий отвечал: «Благословил я сына своего Ивана государством и великим княжением, а тебе написал в духовной грамоте, как писалось в прежних грамотах отцов наших и прародителей по достоянию, как прежним великим княгиням».

Тогда Елена начала просить, чтобы он благословил и младшего сына Юрия. Василий согласился, и когда малютка был внесен в комнату, то он благословил его золотым крестом и сказал, что записал и Юрия в духовной грамоте, как следует.

Умирающий хотел поговорить еще с женой, но с ней сделался сильный припадок плача, перебиваемый криком; тогда он поцеловал ее в последний раз и велел вывести из комнаты.

Устроив все земные дела и простившись с дорогими ему существами, государь спешил успеть исполнить свое заветное желание: лечь в схиме. Он послал за владыкой коломенским Вассианом и старцем Мисаилом Сукиным; в это же время в его покое собрались митрополит, братья Андрей и Юрий, бояре, дьяки и дети боярские. Сюда же принесли из храмов чудотворный образ Владимирской Божией Матери и икону святого Николая Гостунского. Государь приказывал спросить своего духовника, бывал ли он при том, когда душа разлучается от тела. Тот отвечал, что мало бывал. Тогда великий князь велел ему войти в комнату и стать против него рядом со стряпчим Феодором Кучецким, бывшим при кончине великого князя Иоанна III; дьяку же крестовому Даниилу велел петь канон мученице Екатерине и канон на исход души и приказал говорить себе отходную. Когда дьяк запел канон, государь немного забылся и стал в бреду поминать святую Екатерину, но затем быстро очнулся, приложился к ее образу и мощам и, подозвав к себе боярина Михаила Семеновича Воронцова, поцеловался с ним и простил ему какую-то вину.